лица старика Духовича я не видел, ибо он шел впереди меня на «три ручки», приземистая его фигура срослась с косою, он ровно и красиво при каждом новом взмахе делал полоборота вправо, потом резко выпрямлялся и размашисто пускал косу влево. Слышалось звонкое, сочное и упругое «чш-ш-ша-а-ах», вслед за этим он переставлял на полшага вперед правую ногу, снова делал пол-оборота вправо...
Косил он красиво и сильно.
Сила брызгала от его рук, от его напряженной короткой шеи, плеч, от босых ног, по самые щиколотки проваливающихся в колючий покос.
Когда мы дошли до конца «ручки» у плетня, я увидел его лицо. Старик улыбался. Был, наверное, рад сенокосному росному утру, своей неисчерпаемой косарской силе и еще, вероятно, радовался, что люди послушались его, уважили и собрались на «ласку». Мы вместе отбили косы и, воспользовавшись короткой передышкой, закурили.
— Ты хотел, Юрашку, что-то сказать мне? — спросил старик, все еще улыбаясь самому себе, своим радостям. Я и вправду хотел спросить, как живется Степану с Марийкой, как ему хозяйствуется на старом подворье богача, но вместо этого кивнул на Галинку, размашисто докашивавшую свою «ручку».
— Люди вас осудят, дедушка, за то, что невестку приставили к косе. Разве ж то женская работа?
Старик жадно посасывал свой «Памир» и согласно кивал головой.
— Конечно ж, осудят, Юрашку. Я ей то же самое говорил. А она мне: «Там у нас, в Беломорье, женщины тоже косят... и мужики с ними. Я к этой работе приучена... к этой работе, папаня, любимой и звонкой. Она мне необходима, может, для того, чтоб полететь к Белому морю, к мамке с папкой, к девичьим своим годам». И что ты на это скажешь? Только ты мне, Юрашку,—
старик спохватился и погрозил пальцем,— только ты мне баки Галинкой не забивай, ты лучше признайся: тебе самому люб перезвон кос? Все любо... рассвет этот сизый, следы на росе, травы. А что — нет? Я вчера видел, как ты на пороге косу клепал, и ныне наблюдаю... И дивно мне, во Львове как будто живешь, покои, слышал я, добрые имеешь, а в село раз за разом едешь и летишь. И не в гости ж наезжаешь, не на праздники, а будто на работу, домой. Ты, брат, как я погляжу, на двух возах в одно время ездишь: на сельском и на городском. Тяжко это, наверное, га? Колеса ж подкованы...
Выходило, что он умел подслушивать чужие мысли; он заглянул в меня, распознал, казалось бы, самое существенное.
— Тяжко, дедушка,— ответил я.
— Ну и хорошо, что тяжко. Так оно, думаю, и должно быть... Необходим тебе этот груз. Бож когда б то легко было... когда б не было у тебя Садовой Поляны, Каменного нашего Поля, всех нас... если б не было у тебя дождей, солнца, росы, громов, так кто знает, писал бы ты свои книжки или нет.
Он поплевал в ладони и стал на новый заход, на новую «ручку». Я шел следом за ним.
Было это еще при временах царя Панька, когда земля была тонка... Василю, сыну садовополянского газды Герасимка Бога, едва исполнилось десять лет, когда Каменное Поле напустило, как жаловался, бывало, его батько, на хлопца золотые чары, сызмальства испортило, изрешетило его, как червяки, скажем, дырявят картофель. Кое-кто нарекания и жалобы Герасимка Бога слушал и в самом деле верил, а кто-то прикладывал палец к виску, мол, зачем вы, людоньки добрые, распустили уши и слушаете понапрасну этого кирата, эту живую машину, руками переделавшую у старого Розлуча целые горы работы, а думать не научившуюся ни на грош. Ибо где ж это видано, в какой книге записано, чтоб наше Каменное Поле, наш рай, чистилище и пекло, научило доброго человека злу?
Я сам, немного идеализирующий Каменное Поле и в своих писаниях временами превращающий его в храм, мало верил в эту историю, которая началась в воскресенье за два года до того, когда на колокольне
всполошился колокол и сельский солтыс, горбатый Да- нильчо Войтов Сын, известил у церкви цереполошен- ным людям, что Гитлер напал на Рыдз-Смиглого.
Так что началась эта история давно, а длится еще до сих пор и, вероятно, не скоро окончится.
Трудно теперь уточнить, был ли в то злосчастное воскресенье дождь или светило солнце. Василь Бог, которому на пятки наступает, как слепая кобыла, пол- столетие, также не помнит, варила ли его покойница мама, как это было заведено, пироги и пшенную кашу на молоке. Известно лишь, что в то памятное воскресенье Василько пас за своей хатой корову; коровенка была ростом с козу, но во сто крат смирнее, скотинка даже глазом не косила на два загончика картошки, что цвела за плетнем синим цветом, а Вашилько (он не умел выговаривать букву «с») посвистывал от скуки и катался по траве, как жеребчик. А после, вспомнив про складной ножик с красной деревянной колодочкой, вынул его из кармана и стал забавляться игрой в «шило»: «А теперь острием со лба, а теперь — с носа, а теперь — с пальца, а теперь — с ладони, а теперь — с локтя». И в этот момент острие новенького красного ножичка — желанная золотая пташка многих сельских мальчишек — попало среди муравы на какую-то железку.
В траве зазвенело.
То могла быть стреляная гильза, могла то быть пуля, не долетевшая до человека, которого ей надлежало убить, мог быть осколок бомбы, шрапнель, обломок серпа, ржавая подкова, а хлопец раздвинул траву и поднял в полпальца толщиной кружочек, на котором была вычеканена лохматая львиная голова с оскаленными зубами. Там, где у льва должны быть уши, мастер приспособил два колечка, и оттого кружочек походил на большую медаль, или, как говорили в Садовой Поляне, «ментель». Вашилько потер кружочек о штаны — лев зажегся желтым, ярким огнем.
Каменное Поле манило хлопца золотом...
В те времена, когда господствовал богатый, а Рыдз-Смиглы был маршалом, Герасимкову Васильку и в носу не свербило, и в голове не ночевало, что на свете существует золото. Потому, наигравшись и до упаду потыкавши пальцем в разинутую львиную пасть, он положил находку в карман; если бы найденный лев зубами своими острыми прогрыз в кармане дыру и через штанину выпал назад, в темные заросли травы, если бы он выскочил из кармана, как кот, и закатился в каменья, Вашилько, вероятно, о нем и не вспомнил бы и ныне Каменное наше Поле не проклинал. На беду, желтый лев не затерялся, не пропал, не исчез, а абсолютно случайно в тот же самый день попался на глаза старому еврею Шиману, державшему в Садовой Поляне палатку с табаком, горилкой, перцем, иглами; к этому еврею Шиману Герасимко Бог, наскребши в кармане тридцать грошей, послал Вашилька за полупачкой махорки. Случилось так, что сперва, прежде чем нащупать в кармане батьковы мелкие деньги, Вашилько положил на «ляду», то есть на обитый вытертой жестью прилавок, найденного своего желтого льва; за желтого льва пейсатый Шиман дал хлопцу полпачки махорки и целую жестянку конфет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Косил он красиво и сильно.
Сила брызгала от его рук, от его напряженной короткой шеи, плеч, от босых ног, по самые щиколотки проваливающихся в колючий покос.
Когда мы дошли до конца «ручки» у плетня, я увидел его лицо. Старик улыбался. Был, наверное, рад сенокосному росному утру, своей неисчерпаемой косарской силе и еще, вероятно, радовался, что люди послушались его, уважили и собрались на «ласку». Мы вместе отбили косы и, воспользовавшись короткой передышкой, закурили.
— Ты хотел, Юрашку, что-то сказать мне? — спросил старик, все еще улыбаясь самому себе, своим радостям. Я и вправду хотел спросить, как живется Степану с Марийкой, как ему хозяйствуется на старом подворье богача, но вместо этого кивнул на Галинку, размашисто докашивавшую свою «ручку».
— Люди вас осудят, дедушка, за то, что невестку приставили к косе. Разве ж то женская работа?
Старик жадно посасывал свой «Памир» и согласно кивал головой.
— Конечно ж, осудят, Юрашку. Я ей то же самое говорил. А она мне: «Там у нас, в Беломорье, женщины тоже косят... и мужики с ними. Я к этой работе приучена... к этой работе, папаня, любимой и звонкой. Она мне необходима, может, для того, чтоб полететь к Белому морю, к мамке с папкой, к девичьим своим годам». И что ты на это скажешь? Только ты мне, Юрашку,—
старик спохватился и погрозил пальцем,— только ты мне баки Галинкой не забивай, ты лучше признайся: тебе самому люб перезвон кос? Все любо... рассвет этот сизый, следы на росе, травы. А что — нет? Я вчера видел, как ты на пороге косу клепал, и ныне наблюдаю... И дивно мне, во Львове как будто живешь, покои, слышал я, добрые имеешь, а в село раз за разом едешь и летишь. И не в гости ж наезжаешь, не на праздники, а будто на работу, домой. Ты, брат, как я погляжу, на двух возах в одно время ездишь: на сельском и на городском. Тяжко это, наверное, га? Колеса ж подкованы...
Выходило, что он умел подслушивать чужие мысли; он заглянул в меня, распознал, казалось бы, самое существенное.
— Тяжко, дедушка,— ответил я.
— Ну и хорошо, что тяжко. Так оно, думаю, и должно быть... Необходим тебе этот груз. Бож когда б то легко было... когда б не было у тебя Садовой Поляны, Каменного нашего Поля, всех нас... если б не было у тебя дождей, солнца, росы, громов, так кто знает, писал бы ты свои книжки или нет.
Он поплевал в ладони и стал на новый заход, на новую «ручку». Я шел следом за ним.
Было это еще при временах царя Панька, когда земля была тонка... Василю, сыну садовополянского газды Герасимка Бога, едва исполнилось десять лет, когда Каменное Поле напустило, как жаловался, бывало, его батько, на хлопца золотые чары, сызмальства испортило, изрешетило его, как червяки, скажем, дырявят картофель. Кое-кто нарекания и жалобы Герасимка Бога слушал и в самом деле верил, а кто-то прикладывал палец к виску, мол, зачем вы, людоньки добрые, распустили уши и слушаете понапрасну этого кирата, эту живую машину, руками переделавшую у старого Розлуча целые горы работы, а думать не научившуюся ни на грош. Ибо где ж это видано, в какой книге записано, чтоб наше Каменное Поле, наш рай, чистилище и пекло, научило доброго человека злу?
Я сам, немного идеализирующий Каменное Поле и в своих писаниях временами превращающий его в храм, мало верил в эту историю, которая началась в воскресенье за два года до того, когда на колокольне
всполошился колокол и сельский солтыс, горбатый Да- нильчо Войтов Сын, известил у церкви цереполошен- ным людям, что Гитлер напал на Рыдз-Смиглого.
Так что началась эта история давно, а длится еще до сих пор и, вероятно, не скоро окончится.
Трудно теперь уточнить, был ли в то злосчастное воскресенье дождь или светило солнце. Василь Бог, которому на пятки наступает, как слепая кобыла, пол- столетие, также не помнит, варила ли его покойница мама, как это было заведено, пироги и пшенную кашу на молоке. Известно лишь, что в то памятное воскресенье Василько пас за своей хатой корову; коровенка была ростом с козу, но во сто крат смирнее, скотинка даже глазом не косила на два загончика картошки, что цвела за плетнем синим цветом, а Вашилько (он не умел выговаривать букву «с») посвистывал от скуки и катался по траве, как жеребчик. А после, вспомнив про складной ножик с красной деревянной колодочкой, вынул его из кармана и стал забавляться игрой в «шило»: «А теперь острием со лба, а теперь — с носа, а теперь — с пальца, а теперь — с ладони, а теперь — с локтя». И в этот момент острие новенького красного ножичка — желанная золотая пташка многих сельских мальчишек — попало среди муравы на какую-то железку.
В траве зазвенело.
То могла быть стреляная гильза, могла то быть пуля, не долетевшая до человека, которого ей надлежало убить, мог быть осколок бомбы, шрапнель, обломок серпа, ржавая подкова, а хлопец раздвинул траву и поднял в полпальца толщиной кружочек, на котором была вычеканена лохматая львиная голова с оскаленными зубами. Там, где у льва должны быть уши, мастер приспособил два колечка, и оттого кружочек походил на большую медаль, или, как говорили в Садовой Поляне, «ментель». Вашилько потер кружочек о штаны — лев зажегся желтым, ярким огнем.
Каменное Поле манило хлопца золотом...
В те времена, когда господствовал богатый, а Рыдз-Смиглы был маршалом, Герасимкову Васильку и в носу не свербило, и в голове не ночевало, что на свете существует золото. Потому, наигравшись и до упаду потыкавши пальцем в разинутую львиную пасть, он положил находку в карман; если бы найденный лев зубами своими острыми прогрыз в кармане дыру и через штанину выпал назад, в темные заросли травы, если бы он выскочил из кармана, как кот, и закатился в каменья, Вашилько, вероятно, о нем и не вспомнил бы и ныне Каменное наше Поле не проклинал. На беду, желтый лев не затерялся, не пропал, не исчез, а абсолютно случайно в тот же самый день попался на глаза старому еврею Шиману, державшему в Садовой Поляне палатку с табаком, горилкой, перцем, иглами; к этому еврею Шиману Герасимко Бог, наскребши в кармане тридцать грошей, послал Вашилька за полупачкой махорки. Случилось так, что сперва, прежде чем нащупать в кармане батьковы мелкие деньги, Вашилько положил на «ляду», то есть на обитый вытертой жестью прилавок, найденного своего желтого льва; за желтого льва пейсатый Шиман дал хлопцу полпачки махорки и целую жестянку конфет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86