Уж я эту переметку вовек не развяжу, Да уж в этой переметке в домовину ляжу.
Пение, как и все «завывания», во время которых «делали из девки молодицу», было печальным: всхлипывала где-то в угол загнанная Королями Гейкина мать, плакали, прощаясь с Гейкой, девчата, плакала и сама Гейка.
Яков прилюдно выцеловал бы эти прозрачные слезинки в ее глазах... Яков прилюдно топнул бы ногой и посеял вокруг радостный смех, если б не боялся, что Розлучи догадываются: а все-таки любит он Гейку. Издавна.
Оттого не сеет цветов на своей свадьбе и не собирает звезд.
Опасается.
Но разве убережешься? Вот дали ему свахи ножницы, которыми стригут овец... Свашки с двух сторон шепчут: «Гей, князь, обрежь косу девичью. Отрежь ныне, и присно, и во веки веков все девичье, чтоб дома держалась, чтоб косою по ветру не веяла, как ведьма, да и парней не соблазняла, чтобы газду своего любила и берегла. Так режь же, Якове, косу, ибо так велит обычай...»
Яков свашек слушал, левой рукою забавлялся Гейкиной косою, белые пряди перебирая, а в правой держал ножницы, как проклятие; Гейка под ножницами никла, сжималась, плечи ее вздрагивали, и Яков вспомнил, что она не простая дивчина, что была она когда-то птицей в предрассветном лесу, что страшится она всего железного. Воскликнул наконец:
— Зачем бы это я, люди добрые и уважаемые, должен косу отрезать, когда она у жены моей единственное и самое дорогое сокровище?— Как будто спрашивал совета, а на самом деле совета не спрашивал — ножницами едва коснулся кончика косы, дабы заткнуть рты черные, что будут вопить, что, мол, «слышали-сьте, Яков Розлуч старинный обычай преступил?», и сразу накинул на Гейкину голову не переметку, как подпевали свашки, а терновый платок и завязал его, как на молодице.
Потом отвели их в комору. Они не упали на приготовленную постель, стыдливо белевшую в темноте и звавшую-влекшую их обоих, а сели под дверью плечом к плечу и ожидали, пока свадьба забудет про них. «Не тут, Якове,—шептала Гейка, защищаясь от жадных рук Якова,— Пусть свадьба про нас забудет... Когда ж забудет поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу».
Яков пылал, так что в голове мутилось, однако Гейку слушал... Если Гейка говорит «поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу», значит, так надо, она ведь все знает... ибо она белая птица из предрассветного леса...
Молодые незаметно вышмыгнули из коморы и через задние двери выбрались на подворье. Коней тут, как на любой гуцульской свадьбе, хватало. Яков оседлал двух первых попавшихся под руку и вывел их со двора. Следом шла Гейка. За воротами он подсадил ее на коня серого, сам вскочил на гнедого, и полетели они на Каменное Поле; где кони копытами пропахали след — там расцветала красная роза.
На Каменном Поле оба обнаженные вошли в жито, как в щекочущую купель, на росистом жите Гейка постлала сорочку, чтоб калина отразилась... чтоб калина отразилась для утешенья матери, на радость гостям свадебным, для Королей... Ох, калина сладкая — для них двоих среди ночи взошло солнце.
Кони тем временем терпеливо вслушивались в ночь.
...Возвращались молодые ни от кого не таясь. В воротах усадьбы встречали их музыканты и гости, немного пришедшие в себя. Яков швырнул одному из гостей кошелек с деньгами... прямо из седла бросил.
— Это вам, вуйко,— произнес почтительно, краснея,— за жито зеленое ваше, что мы с женою вытоптали.
На зеленом жите, на Каменном Поле, в первую брачную ночь зачали они своего первенца — сына. И благодаря этому, может, велись у них дети, как стрючки.
«Трудно мне, Юрашку, братчик мой, согласиться с тобою, ой трудно, когда ты в письме брякнул, будто бы жизнь моя так или иначе добрым образом влияла на Садовую Поляну. Я думаю себе: если что-то и влияло, так это моя работа. Вот что правда — то правда. Я посадил и вырастил на Каменном Поле колхозный сад, и ясное дело: сад ветром своим зеленым, духом яблоневым, самим своим присутствием изменял жителей, да и жизнь села, и я радовался, когда в селе появлялись такие, как Пилип Штудерив и Петро Иванцив, которые сад мой расширяли и колхозное богатство множили.
Кроме этих двоих, которых учил я ухаживать за деревьями, есть у меня последовательница, о которой могу сказать, что она моя ученица, а я ей — учитель. Речь идет о Ковалевой Маричке, или же Вуйне Парасольке, как ее по-уличному кличут, которую ты наверняка хорошо знаешь.
Парасолька, несмотря на то что весен ей уже немало, на болезни еще не жалуется, вечером при свете лампы без очков вденет нитку в иголку; я помню ее Маричкою, дивчиной, упругой, как кукурузный початок, шустрою, с подковками густых смоляных бровей, нависавших над печальными очами... эта ее невысказанная или невыплаканная печаль в глазах никак не подходила к ее веселой натуре.
Ее батько Григорь Демцюховский был знаменитым кузнецом-медником, мудрое ремесло передавалось в их семье из рук в руки от деда-прадеда, и старик Демцюховский при случае, бывало, любил похвалиться, что не кто-нибудь иной, а его прадед выковал Олексе Довбушу бартку, перед которой тряслась от страха покутская и галицкая шляхта. Так оно было с той барткою или иначе, в старинных актах, кажется, имя Демцюховских не упоминается, но медник и вправду из него был знаменитый, и любой газда, уважавший себя, считал за честь курить табак из люльки, сделанной Демцюхов- ским. Были это и в самом деле искусные трубки, и стоили они дорого — корец жита. Ковал он также парням черпаки да белой челяди — герданы. Перед самой немецко-польской войной, в тридцать девятом, бес соблазнил старика подделывать деньги: «выпустил» он двенадцать фальшивых злотых, на тринадцатом — забрали его в тюрьму. Там и пропал его след. Рассказывали, будто бы на тюрьму упала немецкая бомба. Мудрое ремесло, к счастью, в роду не пропало, не высохло и не перевелось, его продолжили оба Григорова сына да зять Федор, Парасолькин муж.
В те давние, Юрашку, времена, при царе Паньке, шел по селу слух, что Федя научила ремесленничать его родная жена Маричка; насмешливый слух пустили, видать, завистники, ибо очень скоро Федорова слава, целиком отличавшаяся от демцюховской, расцвела пышным цветом: мастер ковал любые изделия, однако лучше всего удавалось ему оружие — пистоли и ружья- довбушевки. Про пистоли так и говорили — «Федевы пистоли», то есть самые лучшие, такие, что их не грех шли, руки, полюбоваться чеканкой и ковкой, а стрежни Феде вы пистоли, как говорили, в самое сердце. Как тут не позавидуешь мастеру, его таланту? Ну, а кроме того, в людских завистливых разговорах было немного и правды. Когда старик Демцюховский отдавал Маричку за Федя, то Федю Мамчураку и в мыслях не светило, что родился он знаменитым мастером-медником Талант дремал в нем, как огонь под пеплом, парень го нанимался сплавлять по Черемошу плоты, то косил сено у богачей, то у немца Цуксфирера зарабатывал какой-нибудь грош на лесопилке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Пение, как и все «завывания», во время которых «делали из девки молодицу», было печальным: всхлипывала где-то в угол загнанная Королями Гейкина мать, плакали, прощаясь с Гейкой, девчата, плакала и сама Гейка.
Яков прилюдно выцеловал бы эти прозрачные слезинки в ее глазах... Яков прилюдно топнул бы ногой и посеял вокруг радостный смех, если б не боялся, что Розлучи догадываются: а все-таки любит он Гейку. Издавна.
Оттого не сеет цветов на своей свадьбе и не собирает звезд.
Опасается.
Но разве убережешься? Вот дали ему свахи ножницы, которыми стригут овец... Свашки с двух сторон шепчут: «Гей, князь, обрежь косу девичью. Отрежь ныне, и присно, и во веки веков все девичье, чтоб дома держалась, чтоб косою по ветру не веяла, как ведьма, да и парней не соблазняла, чтобы газду своего любила и берегла. Так режь же, Якове, косу, ибо так велит обычай...»
Яков свашек слушал, левой рукою забавлялся Гейкиной косою, белые пряди перебирая, а в правой держал ножницы, как проклятие; Гейка под ножницами никла, сжималась, плечи ее вздрагивали, и Яков вспомнил, что она не простая дивчина, что была она когда-то птицей в предрассветном лесу, что страшится она всего железного. Воскликнул наконец:
— Зачем бы это я, люди добрые и уважаемые, должен косу отрезать, когда она у жены моей единственное и самое дорогое сокровище?— Как будто спрашивал совета, а на самом деле совета не спрашивал — ножницами едва коснулся кончика косы, дабы заткнуть рты черные, что будут вопить, что, мол, «слышали-сьте, Яков Розлуч старинный обычай преступил?», и сразу накинул на Гейкину голову не переметку, как подпевали свашки, а терновый платок и завязал его, как на молодице.
Потом отвели их в комору. Они не упали на приготовленную постель, стыдливо белевшую в темноте и звавшую-влекшую их обоих, а сели под дверью плечом к плечу и ожидали, пока свадьба забудет про них. «Не тут, Якове,—шептала Гейка, защищаясь от жадных рук Якова,— Пусть свадьба про нас забудет... Когда ж забудет поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу».
Яков пылал, так что в голове мутилось, однако Гейку слушал... Если Гейка говорит «поедем на Каменное Поле, на зеленое жито, на небесную росу», значит, так надо, она ведь все знает... ибо она белая птица из предрассветного леса...
Молодые незаметно вышмыгнули из коморы и через задние двери выбрались на подворье. Коней тут, как на любой гуцульской свадьбе, хватало. Яков оседлал двух первых попавшихся под руку и вывел их со двора. Следом шла Гейка. За воротами он подсадил ее на коня серого, сам вскочил на гнедого, и полетели они на Каменное Поле; где кони копытами пропахали след — там расцветала красная роза.
На Каменном Поле оба обнаженные вошли в жито, как в щекочущую купель, на росистом жите Гейка постлала сорочку, чтоб калина отразилась... чтоб калина отразилась для утешенья матери, на радость гостям свадебным, для Королей... Ох, калина сладкая — для них двоих среди ночи взошло солнце.
Кони тем временем терпеливо вслушивались в ночь.
...Возвращались молодые ни от кого не таясь. В воротах усадьбы встречали их музыканты и гости, немного пришедшие в себя. Яков швырнул одному из гостей кошелек с деньгами... прямо из седла бросил.
— Это вам, вуйко,— произнес почтительно, краснея,— за жито зеленое ваше, что мы с женою вытоптали.
На зеленом жите, на Каменном Поле, в первую брачную ночь зачали они своего первенца — сына. И благодаря этому, может, велись у них дети, как стрючки.
«Трудно мне, Юрашку, братчик мой, согласиться с тобою, ой трудно, когда ты в письме брякнул, будто бы жизнь моя так или иначе добрым образом влияла на Садовую Поляну. Я думаю себе: если что-то и влияло, так это моя работа. Вот что правда — то правда. Я посадил и вырастил на Каменном Поле колхозный сад, и ясное дело: сад ветром своим зеленым, духом яблоневым, самим своим присутствием изменял жителей, да и жизнь села, и я радовался, когда в селе появлялись такие, как Пилип Штудерив и Петро Иванцив, которые сад мой расширяли и колхозное богатство множили.
Кроме этих двоих, которых учил я ухаживать за деревьями, есть у меня последовательница, о которой могу сказать, что она моя ученица, а я ей — учитель. Речь идет о Ковалевой Маричке, или же Вуйне Парасольке, как ее по-уличному кличут, которую ты наверняка хорошо знаешь.
Парасолька, несмотря на то что весен ей уже немало, на болезни еще не жалуется, вечером при свете лампы без очков вденет нитку в иголку; я помню ее Маричкою, дивчиной, упругой, как кукурузный початок, шустрою, с подковками густых смоляных бровей, нависавших над печальными очами... эта ее невысказанная или невыплаканная печаль в глазах никак не подходила к ее веселой натуре.
Ее батько Григорь Демцюховский был знаменитым кузнецом-медником, мудрое ремесло передавалось в их семье из рук в руки от деда-прадеда, и старик Демцюховский при случае, бывало, любил похвалиться, что не кто-нибудь иной, а его прадед выковал Олексе Довбушу бартку, перед которой тряслась от страха покутская и галицкая шляхта. Так оно было с той барткою или иначе, в старинных актах, кажется, имя Демцюховских не упоминается, но медник и вправду из него был знаменитый, и любой газда, уважавший себя, считал за честь курить табак из люльки, сделанной Демцюхов- ским. Были это и в самом деле искусные трубки, и стоили они дорого — корец жита. Ковал он также парням черпаки да белой челяди — герданы. Перед самой немецко-польской войной, в тридцать девятом, бес соблазнил старика подделывать деньги: «выпустил» он двенадцать фальшивых злотых, на тринадцатом — забрали его в тюрьму. Там и пропал его след. Рассказывали, будто бы на тюрьму упала немецкая бомба. Мудрое ремесло, к счастью, в роду не пропало, не высохло и не перевелось, его продолжили оба Григорова сына да зять Федор, Парасолькин муж.
В те давние, Юрашку, времена, при царе Паньке, шел по селу слух, что Федя научила ремесленничать его родная жена Маричка; насмешливый слух пустили, видать, завистники, ибо очень скоро Федорова слава, целиком отличавшаяся от демцюховской, расцвела пышным цветом: мастер ковал любые изделия, однако лучше всего удавалось ему оружие — пистоли и ружья- довбушевки. Про пистоли так и говорили — «Федевы пистоли», то есть самые лучшие, такие, что их не грех шли, руки, полюбоваться чеканкой и ковкой, а стрежни Феде вы пистоли, как говорили, в самое сердце. Как тут не позавидуешь мастеру, его таланту? Ну, а кроме того, в людских завистливых разговорах было немного и правды. Когда старик Демцюховский отдавал Маричку за Федя, то Федю Мамчураку и в мыслях не светило, что родился он знаменитым мастером-медником Талант дремал в нем, как огонь под пеплом, парень го нанимался сплавлять по Черемошу плоты, то косил сено у богачей, то у немца Цуксфирера зарабатывал какой-нибудь грош на лесопилке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86