.. В тех амбарах он бился со смертью один на один, без врачей, окруженный лишь людскою заботой и людским страхом, ибо вокруг рыскали жандармы и жолнежи, и когда встал наконец на ноги, путь на восток уже был отрезан далеким фронтом, который откатился, и в оккупированной бело- поляками Галичине тоже оставаться не мог... Тайком перешел в горах чехословацкий кордон, добрался до Праги, а оттуда — в Вену. «Аж там, Габовда, кончилась для меня война»,— произнес напоследок дядько Тодор. А Габовда гнул свое: «Война, Тодорко, окончилась тогда для тебя как для солдата, а как для сына сапожника — нет. Ты к какой партии принадлежишь?» Дядько Тодор не ответил...»
«Прошу прощения,— перебил Аноним,— но письмо вашей звеньевой... именно это место в письме, хотите вы того, товарищ следователь, или нет, свидетельствует о том, что в то время Черемшинский не мог похвастать своей принадлежностью к Коммунистической партии».
«Не мог или не хотел? Вероятно, не было смысла сразу открываться случайному собеседнику, которым был Габовда. Директор архива обратила внимание на то, с каким заданием приехал в Галичину адвокат Черемшинский».
«Возможно, но почему я должен верить товарищу Деркач? Если б жив был Габовда...»
«Кстати, звеньевая прислала мне также статью Мирона Габовды, вырезанную из областной газеты. Вот она... посвящена восьмой годовщине воссоединения за- падноукраинских земель с Советской Украиной, то есть за 17 сентября 1947 года. Прочту вам всего лишь один абзац, я подчеркнула его. Габовда пишет: «Никогда родное мое село Заболотье не забудет тех, кто боролся за воссоединение: Гойсу Данила, умершего от чахотки в застенках львовских Бригидок, Шамрая Ми- колу, Грицюка Павла, Книглыка Ивана, Денисюк Марту — всех их и еще пятерых расстреляло в октябре 1941 года гестапо в Соляной Бане. Помним также выходца из Заболотья, адвоката, сына сапожника Тодора Черемшинского, который после учебы в Вене приехал в родные места с особым партийным заданием — защищать людей в судах. Он погиб на посту, убитый из-за угла...»
11
Я приходил ночевать в садовый домик Нанашка Якова... Я не знаю, чем привлекает меня эта хатка, сложенная из почерневших бревен, завезенных с бывших господских усадеб в тот год, когда был посажен сад... колхозный сад посадили, чтобы рос и цвел, гнезда же богатеев выкорчевали под корень, а их, богатеев, грузили в товарняки и везли в далекую Сибирь. Хата выглядела необычайно: венцы были подняты так высоко на тесаный камень, что под помостом мог пробежать теленок, а окна прорезали маленькие, как бойницы, под самой лемеховой крышей. Молодые и неопытные в то время колхозные плотники на скорую руку соорудили некий гибрид человеческого жилья с амбаром. Вдоль южной стены в хате тянулись «причи», то есть нары, устланные мелкой соломкой обмолоченной конопли, где можно было переночевать трем-четырем мужчинам, все остальное пространство, довольно обширное, заставили разным садовым инвентарем, тюками стружки, которой перестилали яблоки, мешками с минеральными удобрениями и другим нужным прозаическим добром. Так что ничего в хате ни романтичного, ни привлекательного не было, ничего особенного тут и не творилось, а все же, когда я работал в селе в разгар бабьего лета, то оставлял свою писанину, надевал внакидку латаный-перелатаный батьков кожух, который, наверное, помнил его вечные поездки, и, когда вечерняя темнота сгущалась, как сливовое варенье, спускался по тропинке вниз, в колхозные сады.
Иногда я заставал там сторожа Вантюха — человека, потрепанного или, скорее, затоптанного житейскими неудачами, болезненного на вид и, видать, боязливого. Издалека, едва заслышав мои шаги, Вантюх по-караульному испуганно кричал: «Стой! Кто идет?!» И надо было как можно скорее ответить, потому что Ван- тюху ничего не стоило выстрелить; за ночь он несколькими выстрелами все-таки полошил садовую тишину... точнее — полошил медведей, повадившихся из окрестных лесов лакомиться садовым богатством.
Чаще, однако, случалось, что в саду меня встречал Нанашко Яков или его старший сын Онуфрий Яковлевич, который постепенно перенимал от батька всю полноту садовой власти.
А еще перед хатой я обязательно заставал костерок — ватру, разложенный на плоском камне и огороженный камнями же. И кто знает, может, не скрипучая хата, не тишина садовая, не твердые нары с пахучею коноплей, не ночи бабьего лета и даже не Нанашко Яков влекли меня сюда, а звал могуче и властно этот вот костерок, этот живой огонь?
Сегодня возле огня горбился Нанашко Яков; неподалеку мерцал отблесками пламени кованый приклад оставленного и забытого ружья — верный знак того, что Нанашко Яков отослал довольного Вантюха к жене на перины. Старик даже не оглянулся, ухом не повел на мои шаги, он сидел совсем близко к огню, по-турецки подогнув под себя ноги; когда же пламя выхватывалось вверх и освещало его, он появлялся из ночи, будто отлитый из меди божок; наступали, однако, и такие минуты, когда Нанашко Яков погружался во тьму по шею и только профиль, как чеканная горбоносая маска, красновато светился; маска словно бы неподвижно висела на черной стене. Я здороваюсь с На- нашком, он бормочет:
— Ты, братчик мой солоденький, кожух ныне дома не забыл?
— Нет, принес,— отвечаю. Немного сержусь оттого, что всегда спрашивает одно и то же с тех пор, как я легкомысленно забыл дома отцов кожух и потом всю ночь мы с Нанашком делили его кожух на двоих — и оба замерзли, ибо всем известно, что в бабьем лете только дни теплые, а не ночи.
— А «катеринка» у тебя с собой?
— Захватил.
«Катериикой» он называет транзисторный приемник; пенсионеры преимущественно недолюбливают эту цивилизованную шарманку, а Яков Розлуч, словно бы нарочно, любит ее.
— Ну, то хорошо,— говорит примирительно.— Садись и делай свою работу спузарскую: подбрасывай дровишек в костер. Только сперва закрепись... вино на камне, там хлеб и брынза.
Камень — это большая и пощербленная плита, которую, наверное, тоже привезли сюда из господских усадеб,— лежит позади нас на расстоянии вытянутой руки; я дотягиваюсь до Нанашковой баклажки, полной-полнехонькой яблочного вина, открываю ее, вино пахнет — думаете, вино пахнет яблоками, поздним летом, нынешним вечером и еще чем-то таким, чем надлежит ему пахнуть? — нет, вино это пахнет моим детством, тем вечером, когда я впервые пришел к Нанашку и заночевал в его старой хате среди яблок, среди сухих трав и посреди неспетых песен, которые в то время лишь я один и мог услышать.
Гай-гай, как же это было давно: камнем не докинешь, пулей не достанешь...
В других местах и в другие времена Нанашко Яков был разговорчивым, веселым, а у вечернего костра в саду человек изменялся, вселялось в него упорное молчание, бывало, за весь вечер не вытащишь из него и слова, сидит, словно глухой и немой, а когда я попробовал упрекнуть его за это, старик резко ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
«Прошу прощения,— перебил Аноним,— но письмо вашей звеньевой... именно это место в письме, хотите вы того, товарищ следователь, или нет, свидетельствует о том, что в то время Черемшинский не мог похвастать своей принадлежностью к Коммунистической партии».
«Не мог или не хотел? Вероятно, не было смысла сразу открываться случайному собеседнику, которым был Габовда. Директор архива обратила внимание на то, с каким заданием приехал в Галичину адвокат Черемшинский».
«Возможно, но почему я должен верить товарищу Деркач? Если б жив был Габовда...»
«Кстати, звеньевая прислала мне также статью Мирона Габовды, вырезанную из областной газеты. Вот она... посвящена восьмой годовщине воссоединения за- падноукраинских земель с Советской Украиной, то есть за 17 сентября 1947 года. Прочту вам всего лишь один абзац, я подчеркнула его. Габовда пишет: «Никогда родное мое село Заболотье не забудет тех, кто боролся за воссоединение: Гойсу Данила, умершего от чахотки в застенках львовских Бригидок, Шамрая Ми- колу, Грицюка Павла, Книглыка Ивана, Денисюк Марту — всех их и еще пятерых расстреляло в октябре 1941 года гестапо в Соляной Бане. Помним также выходца из Заболотья, адвоката, сына сапожника Тодора Черемшинского, который после учебы в Вене приехал в родные места с особым партийным заданием — защищать людей в судах. Он погиб на посту, убитый из-за угла...»
11
Я приходил ночевать в садовый домик Нанашка Якова... Я не знаю, чем привлекает меня эта хатка, сложенная из почерневших бревен, завезенных с бывших господских усадеб в тот год, когда был посажен сад... колхозный сад посадили, чтобы рос и цвел, гнезда же богатеев выкорчевали под корень, а их, богатеев, грузили в товарняки и везли в далекую Сибирь. Хата выглядела необычайно: венцы были подняты так высоко на тесаный камень, что под помостом мог пробежать теленок, а окна прорезали маленькие, как бойницы, под самой лемеховой крышей. Молодые и неопытные в то время колхозные плотники на скорую руку соорудили некий гибрид человеческого жилья с амбаром. Вдоль южной стены в хате тянулись «причи», то есть нары, устланные мелкой соломкой обмолоченной конопли, где можно было переночевать трем-четырем мужчинам, все остальное пространство, довольно обширное, заставили разным садовым инвентарем, тюками стружки, которой перестилали яблоки, мешками с минеральными удобрениями и другим нужным прозаическим добром. Так что ничего в хате ни романтичного, ни привлекательного не было, ничего особенного тут и не творилось, а все же, когда я работал в селе в разгар бабьего лета, то оставлял свою писанину, надевал внакидку латаный-перелатаный батьков кожух, который, наверное, помнил его вечные поездки, и, когда вечерняя темнота сгущалась, как сливовое варенье, спускался по тропинке вниз, в колхозные сады.
Иногда я заставал там сторожа Вантюха — человека, потрепанного или, скорее, затоптанного житейскими неудачами, болезненного на вид и, видать, боязливого. Издалека, едва заслышав мои шаги, Вантюх по-караульному испуганно кричал: «Стой! Кто идет?!» И надо было как можно скорее ответить, потому что Ван- тюху ничего не стоило выстрелить; за ночь он несколькими выстрелами все-таки полошил садовую тишину... точнее — полошил медведей, повадившихся из окрестных лесов лакомиться садовым богатством.
Чаще, однако, случалось, что в саду меня встречал Нанашко Яков или его старший сын Онуфрий Яковлевич, который постепенно перенимал от батька всю полноту садовой власти.
А еще перед хатой я обязательно заставал костерок — ватру, разложенный на плоском камне и огороженный камнями же. И кто знает, может, не скрипучая хата, не тишина садовая, не твердые нары с пахучею коноплей, не ночи бабьего лета и даже не Нанашко Яков влекли меня сюда, а звал могуче и властно этот вот костерок, этот живой огонь?
Сегодня возле огня горбился Нанашко Яков; неподалеку мерцал отблесками пламени кованый приклад оставленного и забытого ружья — верный знак того, что Нанашко Яков отослал довольного Вантюха к жене на перины. Старик даже не оглянулся, ухом не повел на мои шаги, он сидел совсем близко к огню, по-турецки подогнув под себя ноги; когда же пламя выхватывалось вверх и освещало его, он появлялся из ночи, будто отлитый из меди божок; наступали, однако, и такие минуты, когда Нанашко Яков погружался во тьму по шею и только профиль, как чеканная горбоносая маска, красновато светился; маска словно бы неподвижно висела на черной стене. Я здороваюсь с На- нашком, он бормочет:
— Ты, братчик мой солоденький, кожух ныне дома не забыл?
— Нет, принес,— отвечаю. Немного сержусь оттого, что всегда спрашивает одно и то же с тех пор, как я легкомысленно забыл дома отцов кожух и потом всю ночь мы с Нанашком делили его кожух на двоих — и оба замерзли, ибо всем известно, что в бабьем лете только дни теплые, а не ночи.
— А «катеринка» у тебя с собой?
— Захватил.
«Катериикой» он называет транзисторный приемник; пенсионеры преимущественно недолюбливают эту цивилизованную шарманку, а Яков Розлуч, словно бы нарочно, любит ее.
— Ну, то хорошо,— говорит примирительно.— Садись и делай свою работу спузарскую: подбрасывай дровишек в костер. Только сперва закрепись... вино на камне, там хлеб и брынза.
Камень — это большая и пощербленная плита, которую, наверное, тоже привезли сюда из господских усадеб,— лежит позади нас на расстоянии вытянутой руки; я дотягиваюсь до Нанашковой баклажки, полной-полнехонькой яблочного вина, открываю ее, вино пахнет — думаете, вино пахнет яблоками, поздним летом, нынешним вечером и еще чем-то таким, чем надлежит ему пахнуть? — нет, вино это пахнет моим детством, тем вечером, когда я впервые пришел к Нанашку и заночевал в его старой хате среди яблок, среди сухих трав и посреди неспетых песен, которые в то время лишь я один и мог услышать.
Гай-гай, как же это было давно: камнем не докинешь, пулей не достанешь...
В других местах и в другие времена Нанашко Яков был разговорчивым, веселым, а у вечернего костра в саду человек изменялся, вселялось в него упорное молчание, бывало, за весь вечер не вытащишь из него и слова, сидит, словно глухой и немой, а когда я попробовал упрекнуть его за это, старик резко ответил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86