овечки разбрелись среди садов — и пасет их днем солнце, а в ночи сторожит месяц.
Сегодня село встречало меня тишиною; село приложило к губам палец и предостерегало: «Поберегись-ка, хлопец, в тишине таится, как зародыш в яйце, тревога»; село повело очами, показывая на плай, что ответвился от Колиевой тропки и наискосок побежал книзу, на Монастырский выгон, а там, обминувши кирпичные руины церквушки, келий и трех каменных крестов, что по самый пояс вросли в землю, горная тропа вывела мой взор к Кринице Без Дна. Я когда-нибудь расскажу про Криницу Без Дна отдельно, теперь лишь замечу мимоходом, что она живится всеми потоками и реками, криничками и источниками, какие только есть в Карпатах,— так, по крайней мере, пересказывают старые родоначальники нашего села,— и потому никогда не пересыхает и не застаивается в ней вода, и вода в ней, сами понимаете, целебна и живительна. Однако не станем наперед говорить о том, что принадлежит таинственной книге вод, у меня нет времени на то, чтобы проглянуть хотя бы первую ее страницу, ибо вон уже красным заревом заходит солнце, а возле Криницы Без Дна вижу сперва две фигуры, а рядом с ними, на расстоянии вытянутой руки, стоит третий человек, возле третьего — четвертый, пятый, десятый, сотый; тут цепочкою, как в журавлином ключе, выстроилось целое село — старые и молодые, женщины и мужчины, и даже старшенькие ребятишки нашли свое место в общей работе; ключ начинался от Криницы, отсюда из рук в руки проплывало ведро с водою, и с Веснярки под солнцем, что уже заходило, вода, выплескивавшаяся из ведра, казалась расплавленным огнем или же красным вином... до тех пор, пока ведро не исчезло среди деревцев молодого сада, заложенного на лысых пустошах Каменного Поля.
Сад, его мощные невидимые силы, что пьют соки из недр земли и черпают листьями, будто зелеными половниками, солнечный свет, записаны в тайной книге деревьев и трав, ибо всему свое время и свое место, скажу лишь, что журавлиный ключ и ведро с водою напомнили мне об известии, дошедшем до меня в мою практикантскую районную газету на Подолье. Писала мне из дому жена брата Аннуня (никогда раньше не писала, никуда не писала, ничего не писала, я никогда не видел, чтобы она брала в руки перо или же карандаш, а вот захотелось же ей впервые в жизни, клонившейся к закату, написать письмо)... так вот, писала мне жена брата, что настала жара в нашем межгорье и сжигает все дотла; жара то ли заблудилась между гор и не может, как слепая курица, найти выхода в иные края, то ли ведьма какая-то замуровала дождь в дымоходе, то ли вода в небесах испаряется от раскаленного Каменного Поля. «Довольно того, Юрашку, что беда скрутила нас в бараний рог. Жара, правда, и в старые времена залетала в наше межгорье и тоже пекла нас и сушила, но тогда хоть было от нее спасенье: шли люди со звонками, с хоругвями, с крестами, со священником впереди на гору Веснярку, чтоб было ближе к богу, и вымаливали, выпрашивали у него дождя. А если бог не помогал, тогда сельский солтыс — староста — Данильчо Войтов Сын связывал барана, клал его впереди себя на седло -тархивку, вдевал ногу в стремя и ехал среди глухой ночи, чтоб ни один глаз — ни добрый, ни злой, ни равнодушный, ни любопытный — этого не приметил... Ехал солтьхс горбатый на верхи, куда-то под самую румынскую границу, к мольфару Олексе Потураю, умевшему вызывать с неба дождь так же, как люди высекают кресалом огонь. Мольфар Потурай уже, наверное, селу помогал, он не был таким привередливым и гордым, как господь бог, и дождь выпадал либо через день, либо через неделю, либо через десять дней, и тогда Данильчо Войтов Сын в первое же воскресенье после дождя оглашал возле церкви, что отвез тому-то и тому- то черного барана (имя мольфара под домом божьим не годилось поминать, ибо знался тот с нечистою силою), а баран, ясное дело, стоит денег. Данильчо клал на церковные ступени шляпу — крысаню, сам садился поодаль под елкой — смерекою, а газды — кто сколько мог — бросали в крысаню плату за черного барана. Богатым принадлежащее никогда и нигде не пропадало, за гроши, собранные под церковью, верно, не только барана, целого вола купить можно было, однако это в счет не брали: главное, что выпал людям, травам, деревьям, птицам и рыбам дождь.
Так, Юрашку, делалось когда-то, при царе Паньке, когда в Косоваче сидел на старостве Ян Муляр, а в Варшаве — Гнат Мосцицкий, ныне же мольфары выродились, священника в селе нет, бог высоко... да и головиха наша Юстина и с нею все правленцы — люди партийные, в бога не веруют, а сад сохнет на корню. И спасенья нет...»
Письмо братовой Аннуни отыскало меня в районной редакции еще неделю назад, а ныне в предвечерний час люди сад поливали.
И я побежал к ним, к мольфарам и богам одновременно.
Из журавлиного ключа заковылял мне настречу Нанашко Яков; был Нанашко Яков высоким и сухим, был он уже тогда весь белый, и был он тогда босой, в полотняных штанах, в длинной, туго перехваченной поясом сорочке; был торжественный, очи светились, а лоб его орошался потом.
— Я знал, братчику мой солоденький, что ты приедешь, — произнес он, обнимая меня за плечи. — А становись-ка к рукоятке, к колесу,— добавил, сбрасывая с моих плеч студенческий рюкзачок. Новенькое колесо поскрипывало, «звоны» в нем играли желтым мореным дубом; навес тесовый над Криницею и деревянное ведро, обручами кованное в колхозной кузне,— тоже новые. Собственно, сколько помню себя, Криницу Без Дна всегда обихаживали любовно, меняли на валу проржавевшие цепи и покрывали навес новыми тесинами. На бывшем монастырском дворище все прочее — эта церквушка, эти кельи, те стены — превращалось в руины, в тлен, зарастало терниями, а Криница жила, вода была нужна и косарю на лугах, и плугатарю на Каменном Поле, и нам, малышам, выпасавшим здесь, среди терниев, коз; Криница Без Дна была нужна Нанашке Якову, который постоянно и неизменно, еще со времен царя Панька, считался ее опекуном, и этот навес тесовый, и колесо новое, и дубовый сруб — его это дар и его работа.
Возле ворота работа трудная, ибо Криницу не случайно назвали Без Дна, кованая цепь метров двадцать, а то и больше падает вниз, в глубину, а ведро с водою, кажется, выплывает из самых недр земли.
После ведра пятидесятого или же сотого, когда от рукоятки запекло ладони, Нанашко Яков подолом сорочки вытер мне пот со лба и шепнул на ухо, чтоб только я слышал и чтоб только я знал:
— Ты хотел, Юрашку-братчику, дознаться, отчего белый камень стал соленым?
2
Золотая пчелка облетела деревце, обцеловала его теплом, поманила ветерком-зефиром, но деревья стояли неподвижные и черные, ибо знали, что пчела еще обманчива и фальшива...
— Как вам живется, Нанашко Яков? — спросил я, когда мы нынешней весной бродили с ним по тропкам колхозного сада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Сегодня село встречало меня тишиною; село приложило к губам палец и предостерегало: «Поберегись-ка, хлопец, в тишине таится, как зародыш в яйце, тревога»; село повело очами, показывая на плай, что ответвился от Колиевой тропки и наискосок побежал книзу, на Монастырский выгон, а там, обминувши кирпичные руины церквушки, келий и трех каменных крестов, что по самый пояс вросли в землю, горная тропа вывела мой взор к Кринице Без Дна. Я когда-нибудь расскажу про Криницу Без Дна отдельно, теперь лишь замечу мимоходом, что она живится всеми потоками и реками, криничками и источниками, какие только есть в Карпатах,— так, по крайней мере, пересказывают старые родоначальники нашего села,— и потому никогда не пересыхает и не застаивается в ней вода, и вода в ней, сами понимаете, целебна и живительна. Однако не станем наперед говорить о том, что принадлежит таинственной книге вод, у меня нет времени на то, чтобы проглянуть хотя бы первую ее страницу, ибо вон уже красным заревом заходит солнце, а возле Криницы Без Дна вижу сперва две фигуры, а рядом с ними, на расстоянии вытянутой руки, стоит третий человек, возле третьего — четвертый, пятый, десятый, сотый; тут цепочкою, как в журавлином ключе, выстроилось целое село — старые и молодые, женщины и мужчины, и даже старшенькие ребятишки нашли свое место в общей работе; ключ начинался от Криницы, отсюда из рук в руки проплывало ведро с водою, и с Веснярки под солнцем, что уже заходило, вода, выплескивавшаяся из ведра, казалась расплавленным огнем или же красным вином... до тех пор, пока ведро не исчезло среди деревцев молодого сада, заложенного на лысых пустошах Каменного Поля.
Сад, его мощные невидимые силы, что пьют соки из недр земли и черпают листьями, будто зелеными половниками, солнечный свет, записаны в тайной книге деревьев и трав, ибо всему свое время и свое место, скажу лишь, что журавлиный ключ и ведро с водою напомнили мне об известии, дошедшем до меня в мою практикантскую районную газету на Подолье. Писала мне из дому жена брата Аннуня (никогда раньше не писала, никуда не писала, ничего не писала, я никогда не видел, чтобы она брала в руки перо или же карандаш, а вот захотелось же ей впервые в жизни, клонившейся к закату, написать письмо)... так вот, писала мне жена брата, что настала жара в нашем межгорье и сжигает все дотла; жара то ли заблудилась между гор и не может, как слепая курица, найти выхода в иные края, то ли ведьма какая-то замуровала дождь в дымоходе, то ли вода в небесах испаряется от раскаленного Каменного Поля. «Довольно того, Юрашку, что беда скрутила нас в бараний рог. Жара, правда, и в старые времена залетала в наше межгорье и тоже пекла нас и сушила, но тогда хоть было от нее спасенье: шли люди со звонками, с хоругвями, с крестами, со священником впереди на гору Веснярку, чтоб было ближе к богу, и вымаливали, выпрашивали у него дождя. А если бог не помогал, тогда сельский солтыс — староста — Данильчо Войтов Сын связывал барана, клал его впереди себя на седло -тархивку, вдевал ногу в стремя и ехал среди глухой ночи, чтоб ни один глаз — ни добрый, ни злой, ни равнодушный, ни любопытный — этого не приметил... Ехал солтьхс горбатый на верхи, куда-то под самую румынскую границу, к мольфару Олексе Потураю, умевшему вызывать с неба дождь так же, как люди высекают кресалом огонь. Мольфар Потурай уже, наверное, селу помогал, он не был таким привередливым и гордым, как господь бог, и дождь выпадал либо через день, либо через неделю, либо через десять дней, и тогда Данильчо Войтов Сын в первое же воскресенье после дождя оглашал возле церкви, что отвез тому-то и тому- то черного барана (имя мольфара под домом божьим не годилось поминать, ибо знался тот с нечистою силою), а баран, ясное дело, стоит денег. Данильчо клал на церковные ступени шляпу — крысаню, сам садился поодаль под елкой — смерекою, а газды — кто сколько мог — бросали в крысаню плату за черного барана. Богатым принадлежащее никогда и нигде не пропадало, за гроши, собранные под церковью, верно, не только барана, целого вола купить можно было, однако это в счет не брали: главное, что выпал людям, травам, деревьям, птицам и рыбам дождь.
Так, Юрашку, делалось когда-то, при царе Паньке, когда в Косоваче сидел на старостве Ян Муляр, а в Варшаве — Гнат Мосцицкий, ныне же мольфары выродились, священника в селе нет, бог высоко... да и головиха наша Юстина и с нею все правленцы — люди партийные, в бога не веруют, а сад сохнет на корню. И спасенья нет...»
Письмо братовой Аннуни отыскало меня в районной редакции еще неделю назад, а ныне в предвечерний час люди сад поливали.
И я побежал к ним, к мольфарам и богам одновременно.
Из журавлиного ключа заковылял мне настречу Нанашко Яков; был Нанашко Яков высоким и сухим, был он уже тогда весь белый, и был он тогда босой, в полотняных штанах, в длинной, туго перехваченной поясом сорочке; был торжественный, очи светились, а лоб его орошался потом.
— Я знал, братчику мой солоденький, что ты приедешь, — произнес он, обнимая меня за плечи. — А становись-ка к рукоятке, к колесу,— добавил, сбрасывая с моих плеч студенческий рюкзачок. Новенькое колесо поскрипывало, «звоны» в нем играли желтым мореным дубом; навес тесовый над Криницею и деревянное ведро, обручами кованное в колхозной кузне,— тоже новые. Собственно, сколько помню себя, Криницу Без Дна всегда обихаживали любовно, меняли на валу проржавевшие цепи и покрывали навес новыми тесинами. На бывшем монастырском дворище все прочее — эта церквушка, эти кельи, те стены — превращалось в руины, в тлен, зарастало терниями, а Криница жила, вода была нужна и косарю на лугах, и плугатарю на Каменном Поле, и нам, малышам, выпасавшим здесь, среди терниев, коз; Криница Без Дна была нужна Нанашке Якову, который постоянно и неизменно, еще со времен царя Панька, считался ее опекуном, и этот навес тесовый, и колесо новое, и дубовый сруб — его это дар и его работа.
Возле ворота работа трудная, ибо Криницу не случайно назвали Без Дна, кованая цепь метров двадцать, а то и больше падает вниз, в глубину, а ведро с водою, кажется, выплывает из самых недр земли.
После ведра пятидесятого или же сотого, когда от рукоятки запекло ладони, Нанашко Яков подолом сорочки вытер мне пот со лба и шепнул на ухо, чтоб только я слышал и чтоб только я знал:
— Ты хотел, Юрашку-братчику, дознаться, отчего белый камень стал соленым?
2
Золотая пчелка облетела деревце, обцеловала его теплом, поманила ветерком-зефиром, но деревья стояли неподвижные и черные, ибо знали, что пчела еще обманчива и фальшива...
— Как вам живется, Нанашко Яков? — спросил я, когда мы нынешней весной бродили с ним по тропкам колхозного сада.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86