от взгляда рыбьего, от явной, ничем не прикрытой угрозы; его поразило, что в Лукиновой душе не задрожала и не зазвучала ни единая струна, ну, не обязательно струна должна была бы плакать, но каяться должна. А умеют ли Короли каяться? Волки ведь... «А я среди волков скоморох или апостол? Для чего волкам апостолы? Волков обступают облавой, гонят в западни, ямы, пугают огнем».
— Вы плохое обо мне подумали, дядько,— сказал Яков,— с этой полицией, ей-богу, плохое. Моя честь мне дорога. Да я не про это... а про то, что, когда батько мой умирал, давнее это злодейство падало на него, как скала, и давило, и расплющивало, и кровь заливала грудь. Он тяжко мучился и, спасаясь от мук и от страха перед карой на том свете за содеянное на земле, звал вас... Меня просил: «Спаси грешную душу офирами —жертвами. Прошу тебя, не скупись. Раздай челяди... тому земли клочок, тому пару коней, пусть пользуются. Жертва малая, а выкуп для меня большой. Гейку же, внучку Митрову, в жены возьми, пусть хозяйствует в усадьбе. Так восстановится справедливость». Я дал батьку слово исполнить все, а вы ныне наехали на мое подворье, как ногайцы... а вы ныне уздечкой перед моим носом размахиваете. За что? За то, что старые долги, и ваш в том числе, дорогой мой дядечко, из своего имущества плачу.— Откуда только брались у Якова, откуда выкатывались эти слова? Воистину скоморох...
— Часть заплатил — плати и остальное. Не обеднеешь.— Старик важно поднялся с колоды и подкрутил ус. Вновь почувствовал себя уважаемым патриархом рода. Все стало на свои места, и это самое важное, а все прочее — полова.
— Вам легко говорить, дядьку. Горы рты пораскрывают: почему богач бедную берет?
Лукин смеялся белыми, будто резными, зубами:
— Есть от чего печалиться! Заткнем горам хайла. Что им до Королей?
— Любить бы ее, Гейку, надобно б...
— Пустое. Лишь бы у нее все было на месте, что должна иметь девка. А любовь... Как будто твой батько любил твою маму, когда брал? Она, как пчела, работящей была, даром что происходила из бедных тех и сирых. Усадьба на улей смахивает — пчел требует. Это главное.
— А белый конь?
В Якова вселился озорной бесенок.
— Что... белый конь? — встрепенулся Лукин Розлуч. Глотнул твердую слюну.
— Подарить вам хочу. И на это была батькова воля.
— Постой, это — тот конь? — Лукин не торопился. Видать, не в себе был, тут ему коня дарят, а он не торопится.— Тот конь, что убил?
— Тот, что убил, дядьку.
— Зачем же батько именно мне его завещал?
— Если б я знал. Перед смертью ему было виднее. Может, это кара его и ваша, а не белый конь? Кто знает, может, белый конь происходит от того застреленного вами коня, на котором летел в Косовач Митро Чередарчук? Ничто в наших горах не исчезает...
— Это правда, ничего в наших горах не исчезает,— повторил и перекрестился Лукин Розлуч. Брал его страх... брал его страх посреди белого-светлого воскресенья, глаза мигали и стреляли в ту сторону, где находилась конюшня... В конюшне ржал, будто архангел в трубу трубил, белый конь, который убил Клима Роз луча.
Яков знал, что делал: Розлучи суеверны, души их темны, как ночь на петровку, бродят среди ночи упыри и ведьмы, привидения и чередельницы, отнимающие у коров молоко, а теперь еще будет являться и белый конь.
— Такой конь стоит сотни две,— как будто бы сожалел Яков.— Но воля батькова свята.
— Господи, да на что мне тот конь... белый конь или черный? Своих, что ли, не хватает, га? Считай, Яковчику, что я тебе батьков подарок отдариваю. На твою свадьбу.— Лукин Розлуч хотел избавиться от белого коня... этого страшного коня; Розлуч дожил до старости, о смерти никогда не вспоминал, думал прожить на земле столько, сколько сам захочет, а тут — спаси и сохрани — примчался, прилетел белый конь с тайными угрозами и железными подковами. Старику хотелось поскорее добраться до седла своего неказистого «гуцулика» и как можно скорее испариться с Климова подворья. Здесь подстерегала его немыслимая опасность, здесь белый конь еще вырвется из конюшни да сверкнет острою подковой.
Яков помог Лукину сесть в седло, потом чмокнул старика в руку и с уважением проводил со двора, держась за уздечку. А когда Гейка закрыла ворота, он упал под забор и долго смеялся.
Ты их победил, Якове? — Дивчина гладила его полосы. Я так боялась...
Он утер кулаком веселые слезы.
— Я уничтожил их, любушка. Теперь не отважатся затронуть меня.
— Ты уничтожил их в честном бою?
Вот тебе раз. Честно бьются с честными. Короли честного оружия не признают. У волков зубы...
— Я хотела б, чтоб честным оружием...
— Какое было под рукой — таким и бился.
— Ой, видела я, любый мой, наговорил ты чего-то, нашептал старому Лукину, как колдун.
— Сказал ему, что я мольфар... что ты пришла ко
мне из предрассветных лесов, из птицы превратившись в дивчину с льняными косами.
— Он поверил?
— А как же! Дорогой наш дядечко наказывали тебя любить и взять в жены.
— Они вернутся, Короли. Нет ли у Королей, люб- чик мой, кованого ружья?
— Тсс-сс, не выкликай, птичка, пулю из ржавого Дула.
ЕЩЕ ОДНА ПРИТЧА НАНАШКА ЯКОВА
Нанашко Яков, бывало, мне жаловался:
— Они выходят, братчик мой солоденький, из старины глубокой, как из седого леса. Встанут они под седым дубом, опершись на рукоятки своих мечей, поглядывают на меня и ждут моего суда-приговора. И я, как будто мне не хватает садовых и колхозных святых хлопот, должен их заботами проникаться и печалиться.
А может, Юрашку, и должен таки?
В тех седых лесах, что зовутся древностью, жили себе не князья, не бояре, а два мужа ремесленных — кузнецы. Были эти мужи честности кристальной, как роса, а руки у них были золотые. Жили они по-соседски, кузни их стояли рядом, и дымы из двух горнов часто сплетались в одну тучку, а перезвон молотов выплетал и сплетал, как серебряную нить, одну звонкую мелодию. Потому соседи далекие, те, кто жил на пятой или десятой улицах, заслышав поутру звон молотов в кузнях, говорили: «А уже мастера-ковачи день сообща распочали». Зато соседи близкие любому заинтересовавшемуся могли пояснить, что хотя оба кузнеца заслуживают уважения, что хотя как будто бы в одно время начинают новый день, а работу делают несхожую. Тот мастер, что постарше годами, всю жизнь корпел над одним и тем же мечом; правда, не простой то был меч и не для сечи бранной кован. Мастер не одно лето закалял лезвие то в медвежьей свежей крови, то в моче взрослого барана, то в отваре коры дуба, не роняющего на зиму листья; долгие годы полировал лезвие, пока оно не стало слепить глаза, как зеркало; рукоять выложил причудливо драгоценными камнями,
а ножны сделал серебряными, выгравировав на них заморские цветы и виноградные кисти... а кисти виноградные срывали крылатые звери, что звались грифонами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Вы плохое обо мне подумали, дядько,— сказал Яков,— с этой полицией, ей-богу, плохое. Моя честь мне дорога. Да я не про это... а про то, что, когда батько мой умирал, давнее это злодейство падало на него, как скала, и давило, и расплющивало, и кровь заливала грудь. Он тяжко мучился и, спасаясь от мук и от страха перед карой на том свете за содеянное на земле, звал вас... Меня просил: «Спаси грешную душу офирами —жертвами. Прошу тебя, не скупись. Раздай челяди... тому земли клочок, тому пару коней, пусть пользуются. Жертва малая, а выкуп для меня большой. Гейку же, внучку Митрову, в жены возьми, пусть хозяйствует в усадьбе. Так восстановится справедливость». Я дал батьку слово исполнить все, а вы ныне наехали на мое подворье, как ногайцы... а вы ныне уздечкой перед моим носом размахиваете. За что? За то, что старые долги, и ваш в том числе, дорогой мой дядечко, из своего имущества плачу.— Откуда только брались у Якова, откуда выкатывались эти слова? Воистину скоморох...
— Часть заплатил — плати и остальное. Не обеднеешь.— Старик важно поднялся с колоды и подкрутил ус. Вновь почувствовал себя уважаемым патриархом рода. Все стало на свои места, и это самое важное, а все прочее — полова.
— Вам легко говорить, дядьку. Горы рты пораскрывают: почему богач бедную берет?
Лукин смеялся белыми, будто резными, зубами:
— Есть от чего печалиться! Заткнем горам хайла. Что им до Королей?
— Любить бы ее, Гейку, надобно б...
— Пустое. Лишь бы у нее все было на месте, что должна иметь девка. А любовь... Как будто твой батько любил твою маму, когда брал? Она, как пчела, работящей была, даром что происходила из бедных тех и сирых. Усадьба на улей смахивает — пчел требует. Это главное.
— А белый конь?
В Якова вселился озорной бесенок.
— Что... белый конь? — встрепенулся Лукин Розлуч. Глотнул твердую слюну.
— Подарить вам хочу. И на это была батькова воля.
— Постой, это — тот конь? — Лукин не торопился. Видать, не в себе был, тут ему коня дарят, а он не торопится.— Тот конь, что убил?
— Тот, что убил, дядьку.
— Зачем же батько именно мне его завещал?
— Если б я знал. Перед смертью ему было виднее. Может, это кара его и ваша, а не белый конь? Кто знает, может, белый конь происходит от того застреленного вами коня, на котором летел в Косовач Митро Чередарчук? Ничто в наших горах не исчезает...
— Это правда, ничего в наших горах не исчезает,— повторил и перекрестился Лукин Розлуч. Брал его страх... брал его страх посреди белого-светлого воскресенья, глаза мигали и стреляли в ту сторону, где находилась конюшня... В конюшне ржал, будто архангел в трубу трубил, белый конь, который убил Клима Роз луча.
Яков знал, что делал: Розлучи суеверны, души их темны, как ночь на петровку, бродят среди ночи упыри и ведьмы, привидения и чередельницы, отнимающие у коров молоко, а теперь еще будет являться и белый конь.
— Такой конь стоит сотни две,— как будто бы сожалел Яков.— Но воля батькова свята.
— Господи, да на что мне тот конь... белый конь или черный? Своих, что ли, не хватает, га? Считай, Яковчику, что я тебе батьков подарок отдариваю. На твою свадьбу.— Лукин Розлуч хотел избавиться от белого коня... этого страшного коня; Розлуч дожил до старости, о смерти никогда не вспоминал, думал прожить на земле столько, сколько сам захочет, а тут — спаси и сохрани — примчался, прилетел белый конь с тайными угрозами и железными подковами. Старику хотелось поскорее добраться до седла своего неказистого «гуцулика» и как можно скорее испариться с Климова подворья. Здесь подстерегала его немыслимая опасность, здесь белый конь еще вырвется из конюшни да сверкнет острою подковой.
Яков помог Лукину сесть в седло, потом чмокнул старика в руку и с уважением проводил со двора, держась за уздечку. А когда Гейка закрыла ворота, он упал под забор и долго смеялся.
Ты их победил, Якове? — Дивчина гладила его полосы. Я так боялась...
Он утер кулаком веселые слезы.
— Я уничтожил их, любушка. Теперь не отважатся затронуть меня.
— Ты уничтожил их в честном бою?
Вот тебе раз. Честно бьются с честными. Короли честного оружия не признают. У волков зубы...
— Я хотела б, чтоб честным оружием...
— Какое было под рукой — таким и бился.
— Ой, видела я, любый мой, наговорил ты чего-то, нашептал старому Лукину, как колдун.
— Сказал ему, что я мольфар... что ты пришла ко
мне из предрассветных лесов, из птицы превратившись в дивчину с льняными косами.
— Он поверил?
— А как же! Дорогой наш дядечко наказывали тебя любить и взять в жены.
— Они вернутся, Короли. Нет ли у Королей, люб- чик мой, кованого ружья?
— Тсс-сс, не выкликай, птичка, пулю из ржавого Дула.
ЕЩЕ ОДНА ПРИТЧА НАНАШКА ЯКОВА
Нанашко Яков, бывало, мне жаловался:
— Они выходят, братчик мой солоденький, из старины глубокой, как из седого леса. Встанут они под седым дубом, опершись на рукоятки своих мечей, поглядывают на меня и ждут моего суда-приговора. И я, как будто мне не хватает садовых и колхозных святых хлопот, должен их заботами проникаться и печалиться.
А может, Юрашку, и должен таки?
В тех седых лесах, что зовутся древностью, жили себе не князья, не бояре, а два мужа ремесленных — кузнецы. Были эти мужи честности кристальной, как роса, а руки у них были золотые. Жили они по-соседски, кузни их стояли рядом, и дымы из двух горнов часто сплетались в одну тучку, а перезвон молотов выплетал и сплетал, как серебряную нить, одну звонкую мелодию. Потому соседи далекие, те, кто жил на пятой или десятой улицах, заслышав поутру звон молотов в кузнях, говорили: «А уже мастера-ковачи день сообща распочали». Зато соседи близкие любому заинтересовавшемуся могли пояснить, что хотя оба кузнеца заслуживают уважения, что хотя как будто бы в одно время начинают новый день, а работу делают несхожую. Тот мастер, что постарше годами, всю жизнь корпел над одним и тем же мечом; правда, не простой то был меч и не для сечи бранной кован. Мастер не одно лето закалял лезвие то в медвежьей свежей крови, то в моче взрослого барана, то в отваре коры дуба, не роняющего на зиму листья; долгие годы полировал лезвие, пока оно не стало слепить глаза, как зеркало; рукоять выложил причудливо драгоценными камнями,
а ножны сделал серебряными, выгравировав на них заморские цветы и виноградные кисти... а кисти виноградные срывали крылатые звери, что звались грифонами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86