А теперь, слушая Качуриково чтение, он понял, что значит мучиться от стыда мукой истинной, не сценической, не склеенной из бумаги. Он высился перед людьми посреди сцены в бутафорском терновом венце, и каждый мог плюнуть ему в лицо, мог... ибо было лютое голодное время перед жатвой.
Каялся: «Гляди, какая святая простота... святая или же дурная. Играя в «Голгофе», я думал, что служу людям, проповедуя добро, на самом же деле оказалось, что послужил кому-то... тем, кому нет дела до людей из Садовой Поляны, до их безземелья, болезней, безработицы, эмиграции... Нет дела до грешного хлебушка, которого сейчас, перед жатвой, ищи на Каменном Поле днем с огнем...»
Яков готов был провалиться сквозь землю...
А кто-то позади, из сутемени, куда не доставал слабый свет керосиновых ламп, пронзительно, по-разбойничьи свистнул, будто наотмашь изо всей силы полоснул Якова батогом по лицу.
«Так тебе и надо, Якове... это тоже тебе полагается».
За кулисами он сбросил терновый венец, не бывший терновым, «пурпурную» мантию — крашенный в малиновый цвет кусок полотна, купленный у косовачских евреев, и, даже не попрощавшись с «серебряными газдами», с порога шагнул в густую, хоть ножом режь, темноту.
Еще не родился и не ударил причинивший адскую боль разбойничий свист...
Еще не писалось в быстричанской консистории письмо владыки Григория к Якову Розлучу.
Еще лишь женщина в Косоваче на представлении «Голгофы» вскрикнула и протянула к сцене, к Якову в образе Христа руки, вымаливая спасения; этот женский крик запал в душу и жил в душе, как пламя живет в огне.
Господи, неужто добро и правда в терпении?
Господи, неужто...
Еще был Василь Смеречук.
Смеречуки сидели в Садовой Поляне, наверное, от «сотворения мира», а то и раньше, род их укоренился, пустил ростки: куда ни глянь — везде попадешь в Смеречука.
А еще попадешь в горшок, в миску, в макитру, в жбанок, в двойнята, в калач расписной — гончарским ярким добром Смеречуки наполнили Садовую Поляну и все села окрест, ездили они также на ярмарки в Косовач, в Соляную Баню, раскатывалась даже под самыми далекими Быстричанами, как добрая слава, их писаная и рисованная продукция.
И потому Смеречуки высоко держали свои головы: были они, несмотря на то что изо дня в день горбились над гончарными кругами, высоки ростом, тонки станом.
Мясо на них, правду сказать, никогда не нарастало, одни мослы.
Зато ели честный и чистый хлеб.
Самым высоким среди всех своих родичей был Василь, прозванный Великим; в селе болтали, что из-за его почти двухметрового роста не взяли его «до войска», будто бы паны-паныченьки не хотели специально для него шить мундир и ботинки, ибо, слышите ли, то была б слишком большая для гуцула честь.
«До войска» (так тогда называли воинскую службу) Василя Великого в самом деле не взяли, что нет — то нет, зато тюрьмы' его не оставляли в покое ни быстри- чанские, ни дрогобычские, ни сами Бригидки во Львове.
А все из-за этой Коммунистической партии, в которую он записался.
Сделался человек большевиком — и все тут.
Так поговаривали.
Василь Великий окликнул Якова Розлуча со своего подворья, когда тот проходил мимо по тропке.
— Может, завернешь на минутку? — И Смеречук двинулся ему навстречу, приоткрыл ворота.
Словно бы ожидал Розлуча издавна.
Яков колебался, однако отказываться не стоило, человек ведь просит лишь на минутку.
— Боишься, Якове? — усмехнулся Смеречук, заметив его колебания. Вместо руки выставил для приветствия правый локоть — обе руки были в жирной
желтой глине.— Боишься, говорю, Якове, чтобы «газды серебряные» не упрекнули, что тропка твоя искривилась... с большевиком знаешься?
Яков сел на ошкуренный чурбачок и наблюдал, как Смеречук разминал глину; гончар, готовя замес, нащупывал то камешек, то засохший комок; длинные и белые Василевы пальцы работали беспрестанно, на лбу кропился пот; Смеречук весь был выбеленный, бледный, прямо светился насквозь, и Яков, готовый уже было ответить ему зло, вспомнил: человек лишь неделю- другую назад вернулся в село, отбыв в тюрьме долгое наказание.
— А что мне «серебряные» ваши газды? — вылетело все-таки у него, несмотря на то что не было у него намерения оправдываться.
— Да ничего,— пожал плечами Василь Великий.— Они играют, а ты, прости на слове, задницей трясешь. А что, нет? В «Голгофе», я слышал, Христа представляешь.
Смеречук почти вдвое был старше Якова, так что имел право неписаное, но освященное в горах высказать младшему все, что думал о нем, а Яков по этому неписаному правилу должен был смолчать. Однако не выдержал:
— Кому от «Голгофы» и от Христа моего какое зло? Может, напротив — добро?
— В чем же это добро, Якове, в чем? — Смеречук оставил свою глину, выпрямился, пристально взглянул на Розлуча. Глаза у него были удивительно тихими, как у Гейки... Только у Гейки зеленые и большие, а у него синие, запавшие в глазницах.— В чем, еще раз спрашиваю тебя? Морочишь людям головы страстями библейскими, туману напускаешь. Людям же не туману, не страстей, а хлеба надо, мамалыги, слышь, хотя бы кукурузной, работы, воли. И света...
— Красно говорите, дядько, чисто, как на совете. Однако знаете ли вы, коммунисты, на самом деле, откуда людям ждать этого света, работы и хлеба? — ущипнул он Смеречука.
Гончар кивнул поседевшей головой на длинной тонкой шее:
— Знаем, Якове. Если б не знали, панская власть не гноила бы нас по тюрьмам. А что, нет? Боится власть не нас, а тех знаний, которые несем мы людям. Однако запомни себе: никто никому ничего задаром не даст, на
тарелочке не поднесет — на, мол, отрежь себе пасхи или брынзы. Добро, Якове, надо завоевывать... за свет надо платить кровью и жизнью. Так-то... Ваши же «Голгофы» к борьбе не зовут, они учат милосердию и терпенью. Разве нет?
Яков не ответил, поднялся с чурбачка и пошел с Гончарова подворья.
Смеречук вытер пот со лба.
Белая птаха или, может, Гейка, прилетевшая из предрассветных лесов, молила:
«Разве я тебя, Якове, не просила, разве я тебя, Якове, не молила, чтоб выбирал честное оружие, если оседлал коня, чтоб ехать биться за добро?»
Домой не торопился.
Рад был, что сегодня не пошла с ним в читальню Гейка... Хорошо, что не видела его посрамления и не слышала того разбойничьего глумливого свиста из темноты зала.
Ведь на Каменном Поле голодное время перед жатвой...
За читальней лег на сенокосе в теплую траву, пережидая, пока разойдутся люди; когда же стихли голоса и перестали посвечивать на тропинках фонарики хлопцев, он отыскал по-над Белым потоком свою тропку, радуясь, что никто теперь не встретится на ней и не догонит, не станет докучать похвалами или, наоборот, насмешками; шел оглушенный епископским письмом и издевательским посвистом, ноги сами привычно нащупывали тропу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Каялся: «Гляди, какая святая простота... святая или же дурная. Играя в «Голгофе», я думал, что служу людям, проповедуя добро, на самом же деле оказалось, что послужил кому-то... тем, кому нет дела до людей из Садовой Поляны, до их безземелья, болезней, безработицы, эмиграции... Нет дела до грешного хлебушка, которого сейчас, перед жатвой, ищи на Каменном Поле днем с огнем...»
Яков готов был провалиться сквозь землю...
А кто-то позади, из сутемени, куда не доставал слабый свет керосиновых ламп, пронзительно, по-разбойничьи свистнул, будто наотмашь изо всей силы полоснул Якова батогом по лицу.
«Так тебе и надо, Якове... это тоже тебе полагается».
За кулисами он сбросил терновый венец, не бывший терновым, «пурпурную» мантию — крашенный в малиновый цвет кусок полотна, купленный у косовачских евреев, и, даже не попрощавшись с «серебряными газдами», с порога шагнул в густую, хоть ножом режь, темноту.
Еще не родился и не ударил причинивший адскую боль разбойничий свист...
Еще не писалось в быстричанской консистории письмо владыки Григория к Якову Розлучу.
Еще лишь женщина в Косоваче на представлении «Голгофы» вскрикнула и протянула к сцене, к Якову в образе Христа руки, вымаливая спасения; этот женский крик запал в душу и жил в душе, как пламя живет в огне.
Господи, неужто добро и правда в терпении?
Господи, неужто...
Еще был Василь Смеречук.
Смеречуки сидели в Садовой Поляне, наверное, от «сотворения мира», а то и раньше, род их укоренился, пустил ростки: куда ни глянь — везде попадешь в Смеречука.
А еще попадешь в горшок, в миску, в макитру, в жбанок, в двойнята, в калач расписной — гончарским ярким добром Смеречуки наполнили Садовую Поляну и все села окрест, ездили они также на ярмарки в Косовач, в Соляную Баню, раскатывалась даже под самыми далекими Быстричанами, как добрая слава, их писаная и рисованная продукция.
И потому Смеречуки высоко держали свои головы: были они, несмотря на то что изо дня в день горбились над гончарными кругами, высоки ростом, тонки станом.
Мясо на них, правду сказать, никогда не нарастало, одни мослы.
Зато ели честный и чистый хлеб.
Самым высоким среди всех своих родичей был Василь, прозванный Великим; в селе болтали, что из-за его почти двухметрового роста не взяли его «до войска», будто бы паны-паныченьки не хотели специально для него шить мундир и ботинки, ибо, слышите ли, то была б слишком большая для гуцула честь.
«До войска» (так тогда называли воинскую службу) Василя Великого в самом деле не взяли, что нет — то нет, зато тюрьмы' его не оставляли в покое ни быстри- чанские, ни дрогобычские, ни сами Бригидки во Львове.
А все из-за этой Коммунистической партии, в которую он записался.
Сделался человек большевиком — и все тут.
Так поговаривали.
Василь Великий окликнул Якова Розлуча со своего подворья, когда тот проходил мимо по тропке.
— Может, завернешь на минутку? — И Смеречук двинулся ему навстречу, приоткрыл ворота.
Словно бы ожидал Розлуча издавна.
Яков колебался, однако отказываться не стоило, человек ведь просит лишь на минутку.
— Боишься, Якове? — усмехнулся Смеречук, заметив его колебания. Вместо руки выставил для приветствия правый локоть — обе руки были в жирной
желтой глине.— Боишься, говорю, Якове, чтобы «газды серебряные» не упрекнули, что тропка твоя искривилась... с большевиком знаешься?
Яков сел на ошкуренный чурбачок и наблюдал, как Смеречук разминал глину; гончар, готовя замес, нащупывал то камешек, то засохший комок; длинные и белые Василевы пальцы работали беспрестанно, на лбу кропился пот; Смеречук весь был выбеленный, бледный, прямо светился насквозь, и Яков, готовый уже было ответить ему зло, вспомнил: человек лишь неделю- другую назад вернулся в село, отбыв в тюрьме долгое наказание.
— А что мне «серебряные» ваши газды? — вылетело все-таки у него, несмотря на то что не было у него намерения оправдываться.
— Да ничего,— пожал плечами Василь Великий.— Они играют, а ты, прости на слове, задницей трясешь. А что, нет? В «Голгофе», я слышал, Христа представляешь.
Смеречук почти вдвое был старше Якова, так что имел право неписаное, но освященное в горах высказать младшему все, что думал о нем, а Яков по этому неписаному правилу должен был смолчать. Однако не выдержал:
— Кому от «Голгофы» и от Христа моего какое зло? Может, напротив — добро?
— В чем же это добро, Якове, в чем? — Смеречук оставил свою глину, выпрямился, пристально взглянул на Розлуча. Глаза у него были удивительно тихими, как у Гейки... Только у Гейки зеленые и большие, а у него синие, запавшие в глазницах.— В чем, еще раз спрашиваю тебя? Морочишь людям головы страстями библейскими, туману напускаешь. Людям же не туману, не страстей, а хлеба надо, мамалыги, слышь, хотя бы кукурузной, работы, воли. И света...
— Красно говорите, дядько, чисто, как на совете. Однако знаете ли вы, коммунисты, на самом деле, откуда людям ждать этого света, работы и хлеба? — ущипнул он Смеречука.
Гончар кивнул поседевшей головой на длинной тонкой шее:
— Знаем, Якове. Если б не знали, панская власть не гноила бы нас по тюрьмам. А что, нет? Боится власть не нас, а тех знаний, которые несем мы людям. Однако запомни себе: никто никому ничего задаром не даст, на
тарелочке не поднесет — на, мол, отрежь себе пасхи или брынзы. Добро, Якове, надо завоевывать... за свет надо платить кровью и жизнью. Так-то... Ваши же «Голгофы» к борьбе не зовут, они учат милосердию и терпенью. Разве нет?
Яков не ответил, поднялся с чурбачка и пошел с Гончарова подворья.
Смеречук вытер пот со лба.
Белая птаха или, может, Гейка, прилетевшая из предрассветных лесов, молила:
«Разве я тебя, Якове, не просила, разве я тебя, Якове, не молила, чтоб выбирал честное оружие, если оседлал коня, чтоб ехать биться за добро?»
Домой не торопился.
Рад был, что сегодня не пошла с ним в читальню Гейка... Хорошо, что не видела его посрамления и не слышала того разбойничьего глумливого свиста из темноты зала.
Ведь на Каменном Поле голодное время перед жатвой...
За читальней лег на сенокосе в теплую траву, пережидая, пока разойдутся люди; когда же стихли голоса и перестали посвечивать на тропинках фонарики хлопцев, он отыскал по-над Белым потоком свою тропку, радуясь, что никто теперь не встретится на ней и не догонит, не станет докучать похвалами или, наоборот, насмешками; шел оглушенный епископским письмом и издевательским посвистом, ноги сами привычно нащупывали тропу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86