.. развернул и плакал кровавыми слезами за старое свое посрамление.
Таким был наш Штефан Залесский.
...Я прилетел в Нью-Йорк в сентябре, в воскресенье, а уже следующим утром, в понедельник, попросил молодого нашего дипломата отвести меня в Сентрал-парк, тем более что парк был, как это явствовало из схемы города, где-то вблизи Шестьдесят седьмой улицы, на которой находилось советское представительство при ООН. Дипломат оказался любезным, и мы минут через пятнадцать пешком пересекли фешенебельные, полные сверкающих отелей, напыщенных дорменов возле парадных дверей, завороженные ровным рокотом сотен автомобилей, волна за волною плывущих на зеленые глаза светофоров,., пересекли Лексингтон-авеню, Парк- авеню, Медисон-авеню и, наконец, просто Пятую авеню и оказались в парке. Какие чудеса я хотел увидеть здесь? Парк как парк: деревья, названий которых я не знал, гранитные глыбы, поблекшая осенняя трава, десятки прирученных белок, корты, зверинец, дорожки для прогулок верхом, черный лакированный, будто фортепиано, фиакр, на передке которого возчик — молодая красавица в длинном вечернем платье с глубоким декольте, полицейское предупреждение, что в парке желательно задерживаться только до восемнадцати ноль- ноль, после указанного времени здесь можно попасть в беду, лавки, на которых досматривали свои последние сны грязные, ободранные бродяги, положив под голову кто толстую кипу вчерашней «Нью-Йорк тайме», а кто — бумажную сумку, набитую разным рваньем. Деревья стряхивали с себя росу, как выходящие из воды кони. Утреннее солнце напоминало гусыню, плещущуюся в мутном парковом озерке.
Идиллия... Однако непременной принадлежностью садовой идиллии были кучи мусора. В другие дни, возможно, такого здесь и не увидишь, но после воскресенья парк выглядел так, словно претерпел нашествие диких орд: повсюду валялись объедки и огрызки, бутылки и банки из-под «кока-колы», пива, молока, содовой воды, коробки из-под конфет, печенья, клочья газет, мешков, рекламных проспектов и черт знает чего еще.
Позднее, где-то через месяц, вокруг рузвельтовского Гайд-парка и по дороге на Вашингтон я любовался лесами, похожими на ухоженные парки, там, казалось, не трепетал на осеннем ветру ни один лишний пожелтевший листок,- а ровно столько, сколько было необходимо для американской красоты, все там было подрезано, подметено, подстрижено и, я подозревал, даже надушено лесным запахом. Однако это будет потом, через месяц, а утром, в тот первый мой понедельник в Нью-Йорке, я с отвращением смотрел на заплеванную и замусоренную Америку.
А все же я продолжал бродить по аллеям, приглядывался к неграм и к белым, орудовавшим проволочными метлами, и, вероятно, молодой мой спутник-дипломат удивлялся утренней прогулке в понедельник посреди мусора, однако ничего не спрашивал, а скорее даже делал вид, что прогуливаться со мной ему тоже интересно. Я не стал мучить его догадками и рассказал Штефанову историю и о странной и запоздалой просьбе его дочери; теперь мы вдвоем думали о Штефане Залесском, представляли его на этих аллеях за работой с метлой таким же утром в понедельник и вместе ломали голову: что мог оставить здесь этот красивый и гордый гуцул? Где, на каком камне, у какого дерева случилась трагедия, когда Штефан сломил свою гордость, как приклад ружья, и вместо честной косы, вместо рукоятей плуга, вместо герлыги, вместо бартки опришковской, вместо мудрой трудяги сокиры Америка вынудила его взяться за держак дворницкой проволочной метлы?
Ох, Штефане, мой Штефане...
Какая же мука' должна была пылать в нем, сотрясать его, взрываться в нем громами? А может, сломленная гордость кричала в нем, плакала, тихо тосковала, не для людских глаз, не напоказ Америке? Наверное, деревья эти раскидистые, эти гранитные скалы, выступающие из-под земли как спины диких быков, помнят
моего земляка; где-то здесь, среди них, мука стлалась за Штефаном и вилась, как змея; змея жалила его в душу, в самое сердце. Через десятилетия Штефанова черная змея еще продолжала жить в нью-йоркском Сентрал-парке, и тут же все еще жила, как в гнилом пне, его боль... Штефанова боль билась мне в грудь — у меня болело сердце.
Может, для того и прилетел я в Нью-Йорк, чтоб Штефанова боль вошла в мое сердце?!
Мне казалось, что имя доктора Теодора Никитовича Черемшинского преждевременно было вспоминать в этой главе, я убежден, что адвокатская деятельность Черемшинского и тайна его смерти вполне заслуживают отдельного рассказа, более обширного и детального. Однако имя было произнесено, оно посеялось, словно зерно в пашню, и я не смог его достать из борозды и не смог затоптать в борозде; случилось это в ту колдовскую ночь, когда я стоял среди людей и среди деревьев в Нанашковом саду, загипнотизированный танцем свечей. Собственно, уже после того, как свечки погасли на Каменном Поле, ко мне подошла знакомая уже нам Иванна Жолудь, инспектор уголовного розыска районного отделения милиции, с нею был жених — учитель истории здешней средней школы и одновременно секретарь партийной организации колхоза Олесь Мудрик; Иванка сказала, что в «Деле доктора Черемшинского» появились первые материалы, и если я хочу познакомиться с ними, то пожалуйста, она специально прихватила сделанные для меня фотокопии. Очевидно, что в ту ночь мы должны были думать только про Нанашка Якова Розлуча, мы посвятили эту ночь только ему... посвятило ему эту ночь и все село, приехали к Нанашку много наших земляков из миров близких и далеких, а мы топтали траву-мураву под яблонями и беседовали о... Черем- шинском. В этом, думаю, не было ничего направленного против памяти Нанашка Якова, напротив, именно он и был тем первым человеком, который заинтересовал меня Черемшинским, с которым, кстати, он был знаком лично, а уже после, через Олеся Мудрика, я заинтересовал судьбою Черемшинского Иванну Жолудь и подбил ее на свой страх и риск начать расследование жизни и смерти Теодора Никитовича.
Все, как видите, начиналось с Розлуча...
Косовачский адвокат не был родом из Садовой Поляны, но с Каменным Полем непосредственно был связан сотнями нитей: про адвоката еще до сих пор в моем селе временами рассказывают, как он в панских судах защищал бедных людей. От Нанашка Якова стало мне также известно, что Черемшинский охотно защищал на процессах коммунистов, и кто знает, не связано ли каким-то образом это обстоятельство с таинственным исчезновением адвоката. Он исчез, как эхо в древнем лесу. Косовачская полиция не нашла ни следа, ни полследа. Случилось это между двадцатым и двадцать пятым сентября 1938 года.
Было над чем задуматься юристам.
За две недели до Нанашковой смерти Иванка Жолудь получила из Соляной Бани анонимное письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Таким был наш Штефан Залесский.
...Я прилетел в Нью-Йорк в сентябре, в воскресенье, а уже следующим утром, в понедельник, попросил молодого нашего дипломата отвести меня в Сентрал-парк, тем более что парк был, как это явствовало из схемы города, где-то вблизи Шестьдесят седьмой улицы, на которой находилось советское представительство при ООН. Дипломат оказался любезным, и мы минут через пятнадцать пешком пересекли фешенебельные, полные сверкающих отелей, напыщенных дорменов возле парадных дверей, завороженные ровным рокотом сотен автомобилей, волна за волною плывущих на зеленые глаза светофоров,., пересекли Лексингтон-авеню, Парк- авеню, Медисон-авеню и, наконец, просто Пятую авеню и оказались в парке. Какие чудеса я хотел увидеть здесь? Парк как парк: деревья, названий которых я не знал, гранитные глыбы, поблекшая осенняя трава, десятки прирученных белок, корты, зверинец, дорожки для прогулок верхом, черный лакированный, будто фортепиано, фиакр, на передке которого возчик — молодая красавица в длинном вечернем платье с глубоким декольте, полицейское предупреждение, что в парке желательно задерживаться только до восемнадцати ноль- ноль, после указанного времени здесь можно попасть в беду, лавки, на которых досматривали свои последние сны грязные, ободранные бродяги, положив под голову кто толстую кипу вчерашней «Нью-Йорк тайме», а кто — бумажную сумку, набитую разным рваньем. Деревья стряхивали с себя росу, как выходящие из воды кони. Утреннее солнце напоминало гусыню, плещущуюся в мутном парковом озерке.
Идиллия... Однако непременной принадлежностью садовой идиллии были кучи мусора. В другие дни, возможно, такого здесь и не увидишь, но после воскресенья парк выглядел так, словно претерпел нашествие диких орд: повсюду валялись объедки и огрызки, бутылки и банки из-под «кока-колы», пива, молока, содовой воды, коробки из-под конфет, печенья, клочья газет, мешков, рекламных проспектов и черт знает чего еще.
Позднее, где-то через месяц, вокруг рузвельтовского Гайд-парка и по дороге на Вашингтон я любовался лесами, похожими на ухоженные парки, там, казалось, не трепетал на осеннем ветру ни один лишний пожелтевший листок,- а ровно столько, сколько было необходимо для американской красоты, все там было подрезано, подметено, подстрижено и, я подозревал, даже надушено лесным запахом. Однако это будет потом, через месяц, а утром, в тот первый мой понедельник в Нью-Йорке, я с отвращением смотрел на заплеванную и замусоренную Америку.
А все же я продолжал бродить по аллеям, приглядывался к неграм и к белым, орудовавшим проволочными метлами, и, вероятно, молодой мой спутник-дипломат удивлялся утренней прогулке в понедельник посреди мусора, однако ничего не спрашивал, а скорее даже делал вид, что прогуливаться со мной ему тоже интересно. Я не стал мучить его догадками и рассказал Штефанову историю и о странной и запоздалой просьбе его дочери; теперь мы вдвоем думали о Штефане Залесском, представляли его на этих аллеях за работой с метлой таким же утром в понедельник и вместе ломали голову: что мог оставить здесь этот красивый и гордый гуцул? Где, на каком камне, у какого дерева случилась трагедия, когда Штефан сломил свою гордость, как приклад ружья, и вместо честной косы, вместо рукоятей плуга, вместо герлыги, вместо бартки опришковской, вместо мудрой трудяги сокиры Америка вынудила его взяться за держак дворницкой проволочной метлы?
Ох, Штефане, мой Штефане...
Какая же мука' должна была пылать в нем, сотрясать его, взрываться в нем громами? А может, сломленная гордость кричала в нем, плакала, тихо тосковала, не для людских глаз, не напоказ Америке? Наверное, деревья эти раскидистые, эти гранитные скалы, выступающие из-под земли как спины диких быков, помнят
моего земляка; где-то здесь, среди них, мука стлалась за Штефаном и вилась, как змея; змея жалила его в душу, в самое сердце. Через десятилетия Штефанова черная змея еще продолжала жить в нью-йоркском Сентрал-парке, и тут же все еще жила, как в гнилом пне, его боль... Штефанова боль билась мне в грудь — у меня болело сердце.
Может, для того и прилетел я в Нью-Йорк, чтоб Штефанова боль вошла в мое сердце?!
Мне казалось, что имя доктора Теодора Никитовича Черемшинского преждевременно было вспоминать в этой главе, я убежден, что адвокатская деятельность Черемшинского и тайна его смерти вполне заслуживают отдельного рассказа, более обширного и детального. Однако имя было произнесено, оно посеялось, словно зерно в пашню, и я не смог его достать из борозды и не смог затоптать в борозде; случилось это в ту колдовскую ночь, когда я стоял среди людей и среди деревьев в Нанашковом саду, загипнотизированный танцем свечей. Собственно, уже после того, как свечки погасли на Каменном Поле, ко мне подошла знакомая уже нам Иванна Жолудь, инспектор уголовного розыска районного отделения милиции, с нею был жених — учитель истории здешней средней школы и одновременно секретарь партийной организации колхоза Олесь Мудрик; Иванка сказала, что в «Деле доктора Черемшинского» появились первые материалы, и если я хочу познакомиться с ними, то пожалуйста, она специально прихватила сделанные для меня фотокопии. Очевидно, что в ту ночь мы должны были думать только про Нанашка Якова Розлуча, мы посвятили эту ночь только ему... посвятило ему эту ночь и все село, приехали к Нанашку много наших земляков из миров близких и далеких, а мы топтали траву-мураву под яблонями и беседовали о... Черем- шинском. В этом, думаю, не было ничего направленного против памяти Нанашка Якова, напротив, именно он и был тем первым человеком, который заинтересовал меня Черемшинским, с которым, кстати, он был знаком лично, а уже после, через Олеся Мудрика, я заинтересовал судьбою Черемшинского Иванну Жолудь и подбил ее на свой страх и риск начать расследование жизни и смерти Теодора Никитовича.
Все, как видите, начиналось с Розлуча...
Косовачский адвокат не был родом из Садовой Поляны, но с Каменным Полем непосредственно был связан сотнями нитей: про адвоката еще до сих пор в моем селе временами рассказывают, как он в панских судах защищал бедных людей. От Нанашка Якова стало мне также известно, что Черемшинский охотно защищал на процессах коммунистов, и кто знает, не связано ли каким-то образом это обстоятельство с таинственным исчезновением адвоката. Он исчез, как эхо в древнем лесу. Косовачская полиция не нашла ни следа, ни полследа. Случилось это между двадцатым и двадцать пятым сентября 1938 года.
Было над чем задуматься юристам.
За две недели до Нанашковой смерти Иванка Жолудь получила из Соляной Бани анонимное письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86