Пока не настала нынешняя ночь.
Сегодня слова эти, красивые как писаные образа, эти мотыльки с шелковыми крылышками заблудше метались и падали, обугленные, черные, в жаркий огонь. Что могли они, бедолаги, сделать против жестокости и неумолимости огня? Погасить его? Разметать? Затоптать?
Правду говоря, жаль Иосипу, ой жаль писаных образов, не знал он, как будет жить без них дальше.
А жена его...
А жена его Паранька, словно бы дождавшись наконец вопроса о том, в чем и как провинился ее Иосип- ко перед богом, землей, властью и людьми, ибо в самой этот вопрос клокотал, принялась обкладывать мужа виною, как чирьями. Это был одновременно и плач, и страх погорельца перед будущим, и беспомощность женщины, оставшейся без крыши над головой, и был ее суд. Не все, что выкрикивала она, было справедливым, и не все предназначалось Иосипу — целила она в Якова Розлуча; Параска Якова не видела, но знала, что он здесь, таится среди людей в темноте; разыскивала его на ощупь и целила в лицо и в душу:
«А не надо было, Иосипко-муженек, знаться с той ведьмою, что зовется Гейкой. Ишь ты, набралась по лесам мудрости, как коза репьяхов, и тебя, дурного,
научила читать и писать. А на што, слышишь, хлопу книжка и письмо, разве ж это хлеб и земелька? А разве же я не говорила: беда будет, Иосип!
А не надо было, человече, с Розлучем связываться. Яковчик нудится на белом свете, как кривой Исусик, и дьяку от епископа зарабатывает: тому — дает, другому — жертвует, третьему — дарует, четвертого — утешает, пятому — обещает, шестого — учит, как при жизни в рай попасть. Яковчик, чтобы его кровь залила, будто не знает, что рай длится до тех пор, пока те, кто роскошествует под райскою яблоней, не сожрут до крошки хлеб и кулешу, а после кладут зубы на полку?* Так деялось от Адама и Евы, и так будет до скончания веку. Так бог дал. И ничего не сделаешь, не переделаешь. Ибо реки текут вниз, а не вверх, про то и дитя малое знает. Газеткою не научишь, хоть бы ты и ус...ся, как на Каменном Поле виноградную лозу растить, ибо поле и вправду каменное. И шлюс, как говорит австрияк. Выше себя не прыгнешь. Каменное Поле родит сизый терен. Яковчик тот, Розлуч, у кого на затылке глубокая брехачка, спробовал терен вырубывать и виноградники посадить, а что из того вышло? Он спробовал, а тебя, кто топор ему точил, подпалили, чтоб не был слишком мудрым. Теперь поцелуй его за то в сру...»
Хотя Яков Розлуч стоял близко к огню, гоготавшему, потрескивавшему и пропекавшему лицо и руки, однако крикливое Паранькино причитание было громче и жарче. Яков не знал, куда от него спрятаться, разве что убежать, зажавши уши.
«Бежать?»
Яков и в самом деле готов был сбежать из красного раскаленного круга, от огня, высвечивающего его лицо. Якову вдруг показалось, что село, сбежавшееся на пожар, насмехается над ним, заговорщицки подмигивает, пускает в усы лукавые ухмылки, и ему едва ли не впервые в жизни тоскливо захотелось одиночества. То было новое для него чувство, он считал его чуть ли не низменным, ведь до сих пор жил на людях открыто, честно, и все его порывы тоже были связаны с людьми.
Так что же случилось сегодня? Неужто этот ночной пожар выжег давние его стремления — осталось лишь пепелище, как ток... а на току предательски повторился Иосипов выстрел из австрийского обреза?! Только на сей раз пуля попала в цель. Думал о своем и о сказанном Паранькой тоже, мысленно говорил с нею.
«А провинился-таки я, вуйночка, перед вами. Ибо если б Иосип сидел камнем у вашего подола, если б он, ваш Иосип, надрывал пуп тяжело и смирно в усадьбах богатеев, если б и дальше шмыгал носом, а при встрече с отцом парохом облизывал ему белую ручку, то, видит бог, никакой кальвин не тронул вашей халупы. Все знают, что тихих никто и нигде не трогает, тихони живут многая лета во все времена. А ваш Иосип, чтоб он светился, Слово по горам катил, как солнце, но не всем правда приходится по нраву...»
Огонь подменял Якова... Огонь превращал его в воск, из мягкого воска лепил несколько растерянного, запуганного, а может, и разочарованного человека... Огонь закалял его, как булатную сталь: будучи твердым, Яков решительно двинулся по краю горящего круга, сужавшегося к кринице. Искал Параньку.
Она сидела под криницей прямо на камне, опершись спиною на сруб, и качала в подоле ребенка. Отблески пожарища достигали и сюда, и лицо женщины, в молодости, возможно, красивое, поразило Якова спокойствием и равнодушием, словно бы и не она минуту назад выкрикивала в темноту грязные, полные ненависти слова. Видать, женщина уже выплакала, выкричала все, что должна была выкричать, теперь сидела тихо и слушала, как во сне посапывал ее ребенок.
Яков наклонился над Паранькой и сказал, что незачем им грызться до белого каления, в моей хате ведь есть две светлицы, поживете всей семьей у меня, пока выстроим вам новую усадьбу. И в самом деле построим, чтоб я здоров был.
Она, казалось, не слушала и как бы даже не видела Якова, огонь взблескивал в ее глазах, будто расплавленное золото, она, наверное, ослепла от золота или от огня, и Яков коснулся ее плеча.
— Уйди,— ответила женщина устало.— Все я слышу, но не хотим от тебя, Яковчику, ни доски, ни гвоздя, ни былинки. Довольно тебя имеем, и твои газеты, и обещания, и мудрствования. Ибо ныне подпалили, а завтра — убьют. Пойдем себе в оатраки...
Яков собирался что-то сказать... многое хотел ей сказать, чтоб держалась трезво, ибо у нее — дети, а у погорельцев судьба горькая и голодная, однако Паранька отвернулась. А два газды — тут как тут объявились — схватили его мягко под руки и повели к тропинке, ведущей за ворота.
— Дай им святой покой, Якове. Не довольно ли беды познали они из-за твоего добра? Не горько ли им от сладкого?
Газды вели его к воротам, как нареченного к нелюбимой суженой, вежливо и неумолимо. -Иди и не сопротивляйся, не оглядывайся, не отпрашивайся — не поможет. Однако Яков и не собирался упрашивать или вырываться — не было смысла. Ведь выпроваживали его не два газды — целый гурт провожал и наступал на пятки. О да, были в толпе завсегдатаи читальни — «серебряные газды», и были хруни — подпевалы королевские, продающие свои голоса, но были, наверное, и те, кто читал его «Каменное Поле» и как будто бы тоже верил, что просвещенным Словом можно перепахать горы и засеять их добром, как пшеницею.
«А если были единомышленники мои, так почему ж они позволили, чтоб меня, как разбойника, хватали под руки?»
«Молчите? Обожглись на огне... у вас хаты и хлева тоже деревянные, гореть будут, как щепки,— я понимаю. Потому и упрекаю».
«Не открылось ли вам как истина наивысшая, что не Словом добро завоевывать надо, а оружием?»
«Или же, как сказала Иосипова Паранька, на черта вам лысого тот рай, который длится до тех пор, пока под райскою яблоней есть хлеб и брынза?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Сегодня слова эти, красивые как писаные образа, эти мотыльки с шелковыми крылышками заблудше метались и падали, обугленные, черные, в жаркий огонь. Что могли они, бедолаги, сделать против жестокости и неумолимости огня? Погасить его? Разметать? Затоптать?
Правду говоря, жаль Иосипу, ой жаль писаных образов, не знал он, как будет жить без них дальше.
А жена его...
А жена его Паранька, словно бы дождавшись наконец вопроса о том, в чем и как провинился ее Иосип- ко перед богом, землей, властью и людьми, ибо в самой этот вопрос клокотал, принялась обкладывать мужа виною, как чирьями. Это был одновременно и плач, и страх погорельца перед будущим, и беспомощность женщины, оставшейся без крыши над головой, и был ее суд. Не все, что выкрикивала она, было справедливым, и не все предназначалось Иосипу — целила она в Якова Розлуча; Параска Якова не видела, но знала, что он здесь, таится среди людей в темноте; разыскивала его на ощупь и целила в лицо и в душу:
«А не надо было, Иосипко-муженек, знаться с той ведьмою, что зовется Гейкой. Ишь ты, набралась по лесам мудрости, как коза репьяхов, и тебя, дурного,
научила читать и писать. А на што, слышишь, хлопу книжка и письмо, разве ж это хлеб и земелька? А разве же я не говорила: беда будет, Иосип!
А не надо было, человече, с Розлучем связываться. Яковчик нудится на белом свете, как кривой Исусик, и дьяку от епископа зарабатывает: тому — дает, другому — жертвует, третьему — дарует, четвертого — утешает, пятому — обещает, шестого — учит, как при жизни в рай попасть. Яковчик, чтобы его кровь залила, будто не знает, что рай длится до тех пор, пока те, кто роскошествует под райскою яблоней, не сожрут до крошки хлеб и кулешу, а после кладут зубы на полку?* Так деялось от Адама и Евы, и так будет до скончания веку. Так бог дал. И ничего не сделаешь, не переделаешь. Ибо реки текут вниз, а не вверх, про то и дитя малое знает. Газеткою не научишь, хоть бы ты и ус...ся, как на Каменном Поле виноградную лозу растить, ибо поле и вправду каменное. И шлюс, как говорит австрияк. Выше себя не прыгнешь. Каменное Поле родит сизый терен. Яковчик тот, Розлуч, у кого на затылке глубокая брехачка, спробовал терен вырубывать и виноградники посадить, а что из того вышло? Он спробовал, а тебя, кто топор ему точил, подпалили, чтоб не был слишком мудрым. Теперь поцелуй его за то в сру...»
Хотя Яков Розлуч стоял близко к огню, гоготавшему, потрескивавшему и пропекавшему лицо и руки, однако крикливое Паранькино причитание было громче и жарче. Яков не знал, куда от него спрятаться, разве что убежать, зажавши уши.
«Бежать?»
Яков и в самом деле готов был сбежать из красного раскаленного круга, от огня, высвечивающего его лицо. Якову вдруг показалось, что село, сбежавшееся на пожар, насмехается над ним, заговорщицки подмигивает, пускает в усы лукавые ухмылки, и ему едва ли не впервые в жизни тоскливо захотелось одиночества. То было новое для него чувство, он считал его чуть ли не низменным, ведь до сих пор жил на людях открыто, честно, и все его порывы тоже были связаны с людьми.
Так что же случилось сегодня? Неужто этот ночной пожар выжег давние его стремления — осталось лишь пепелище, как ток... а на току предательски повторился Иосипов выстрел из австрийского обреза?! Только на сей раз пуля попала в цель. Думал о своем и о сказанном Паранькой тоже, мысленно говорил с нею.
«А провинился-таки я, вуйночка, перед вами. Ибо если б Иосип сидел камнем у вашего подола, если б он, ваш Иосип, надрывал пуп тяжело и смирно в усадьбах богатеев, если б и дальше шмыгал носом, а при встрече с отцом парохом облизывал ему белую ручку, то, видит бог, никакой кальвин не тронул вашей халупы. Все знают, что тихих никто и нигде не трогает, тихони живут многая лета во все времена. А ваш Иосип, чтоб он светился, Слово по горам катил, как солнце, но не всем правда приходится по нраву...»
Огонь подменял Якова... Огонь превращал его в воск, из мягкого воска лепил несколько растерянного, запуганного, а может, и разочарованного человека... Огонь закалял его, как булатную сталь: будучи твердым, Яков решительно двинулся по краю горящего круга, сужавшегося к кринице. Искал Параньку.
Она сидела под криницей прямо на камне, опершись спиною на сруб, и качала в подоле ребенка. Отблески пожарища достигали и сюда, и лицо женщины, в молодости, возможно, красивое, поразило Якова спокойствием и равнодушием, словно бы и не она минуту назад выкрикивала в темноту грязные, полные ненависти слова. Видать, женщина уже выплакала, выкричала все, что должна была выкричать, теперь сидела тихо и слушала, как во сне посапывал ее ребенок.
Яков наклонился над Паранькой и сказал, что незачем им грызться до белого каления, в моей хате ведь есть две светлицы, поживете всей семьей у меня, пока выстроим вам новую усадьбу. И в самом деле построим, чтоб я здоров был.
Она, казалось, не слушала и как бы даже не видела Якова, огонь взблескивал в ее глазах, будто расплавленное золото, она, наверное, ослепла от золота или от огня, и Яков коснулся ее плеча.
— Уйди,— ответила женщина устало.— Все я слышу, но не хотим от тебя, Яковчику, ни доски, ни гвоздя, ни былинки. Довольно тебя имеем, и твои газеты, и обещания, и мудрствования. Ибо ныне подпалили, а завтра — убьют. Пойдем себе в оатраки...
Яков собирался что-то сказать... многое хотел ей сказать, чтоб держалась трезво, ибо у нее — дети, а у погорельцев судьба горькая и голодная, однако Паранька отвернулась. А два газды — тут как тут объявились — схватили его мягко под руки и повели к тропинке, ведущей за ворота.
— Дай им святой покой, Якове. Не довольно ли беды познали они из-за твоего добра? Не горько ли им от сладкого?
Газды вели его к воротам, как нареченного к нелюбимой суженой, вежливо и неумолимо. -Иди и не сопротивляйся, не оглядывайся, не отпрашивайся — не поможет. Однако Яков и не собирался упрашивать или вырываться — не было смысла. Ведь выпроваживали его не два газды — целый гурт провожал и наступал на пятки. О да, были в толпе завсегдатаи читальни — «серебряные газды», и были хруни — подпевалы королевские, продающие свои голоса, но были, наверное, и те, кто читал его «Каменное Поле» и как будто бы тоже верил, что просвещенным Словом можно перепахать горы и засеять их добром, как пшеницею.
«А если были единомышленники мои, так почему ж они позволили, чтоб меня, как разбойника, хватали под руки?»
«Молчите? Обожглись на огне... у вас хаты и хлева тоже деревянные, гореть будут, как щепки,— я понимаю. Потому и упрекаю».
«Не открылось ли вам как истина наивысшая, что не Словом добро завоевывать надо, а оружием?»
«Или же, как сказала Иосипова Паранька, на черта вам лысого тот рай, который длится до тех пор, пока под райскою яблоней есть хлеб и брынза?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86