.. Когда же упорство пришло ко мне, как зимняя лунная ночь, я двумя руками стал рубить Данилюкову калину, раскапывал его могилу под Магуркой, разбивал его трембиты, разгонял его ветра и при этом спрашивал: «Гей, а сколько же есть, пане сотник, на свете Украин? Разве ж на самом деле, пан сотенный, вы об Украине думали? Меня даже здесь, среди миллионных толпищ в Нью-Йорке, разыскала Оксеня Шинкарук и боль свою высказала: Мирчо Данилюк прострелил ее белую грудь за то, что она взбунтовалась и перестала полоть просо на полях его батька, и не захотела она больше доить коров, которые тоже принадлежали вашему батьку. И не ищи
те, пане сотенный, звонких слов, Оксеня Шинкарук других грехов не имела».
— Ведь не имела? — переспросил я.— Она чиста была, как вишня весной, как калина. А вы ее, пане сотенный, прошили очередью из автомата!..
Мирчо-сотенный на том конце телефонного провода долго молчал, казалось, на целую вечность отняло у него речь. А я кричал в трубку на всю Шестьдесят седьмую улицу Нью-Йорка:
— Ведь не имела?
В молчаливой той вечности Мирчо то ли отбивался от прошлого, неумолимо возвращавшегося к нему, то ли судил он самого себя, ибо отозвался наконец, будто из- под земли:
— Не имела, Юрашку.
— Наверное, и другие... все те, кто «повстанческой сотней» Мирона Данилюка расстреляны, повешены, утоплены... они тоже не имели вины перед Украиной?
Он пытался защищаться; он заслонял лицо руками, отгораживаясь от прошлого:
— То было безумие, Юрашку.
— От пролитой крови?
Он вздохнул, и я поверил в его искренний вздох.
— Га, так не будет прощения во веки веков, Юрашку?
— Не будет. Застряли твои пули в стволе дикой груши на Каменном Поле, кто их извлечет оттуда? Застряли твои пули в памяти людской, и ноют, и кровоточат...
— И ты не можешь меня, старого и измученного, хотя бы пожалеть... хотя бы посочувствовать, га?
— Не могу.
— Так расскажи хоть, как без меня живет-мается Каменное Поле?
— Что вам, пан американ, до Каменного нашего Поля?
И я бросил трубку.
Больше он мне не звонил. По утрам, когда я садился в автомобиль, чтобы ехать на заседание в ООН, Мирон Данилюк, возможно, с противоположной строны Шестьдесят седьмой улицы выслеживал каждое мое движение; он, Данилюк, может, вытоптал в каменной засаде тротуар до самых дыр, до песка, и, может, руки его покрылись струпьями от рукояти револьвера, прожигавшей до костей; он, возможно, ходил следом за мною
по нью-йоркским улицам и целился черным дулом мне в затылок, а я ни капельки не боялся, я словно бы совсем позабыл про него, между нами чернела пропасть, через которую ни пуля не пролетит, ни лодка не переплывет и через которую мост не проложишь.
Стерегло меня от беды Каменное Поле.
После полудня перед дождем, когда я возился в саду и едва не одурел от густого запаха конопли, которую по совету Нанашка Якова сею несколькими рядами вдоль забора для устрашения всяческой вредной мошкары, подъехал на садовом тракторе верхний мой сосед Пашка Духович. Остановил трактор у ворот и, спрыгнув с кожаного сиденья на землю, позвал меня:
— Где ты там пропадаешь, Николович? Можно к тебе на минутку?
Мы присели с ним под яблоней, закурили. Старый Пашка никуда не торопился, словно бы его вовсе и не ожидал под воротами маленький трактор. Над Садовой Поляной, над Веснярским хребтом, над далекими лесами стлалась душная, мглистая, словно бы молоком подбеленная тишина. Небо тускнело; ласточки плавали в молочной тишине, как быстрые черные рыбы.
— Дождь будет,— сказал я.
— Если бы бог дал,— ответил Пашка,— Завтра у меня косовица. «Ласку» созываю. Я пришел тебя пригласить. Придешь?
В окрестных селах коллективная добровольная работа называется толокой, а в Садовой Поляне почему-то говорят «делать ласку»; теперь «ласку делают» преимущественно те, кто строится. В условленную субботу созывают родственников и соседей — иногда до ста работников сходятся — и за полдня выльют бетонный фундамент под хату, да такой, что прямо звенит. Хороший этот обычай «делать ласку», старинный, мудрый, беда лишь, что после работы слишком много льется вина.
— Прийти-то приду...— ответил я неуверенно.
— А косить во Львове, на каменных тротуарах, не разучился? — прищурил глаз старик.— Коса, думаю, у тебя есть?
— И коса есть, и косить, представьте, не разучился,— ответил я.
— Так не забудь, Николович. Приходь до рассвета на мою усадебку.
Через минуту вертлявый его тракторишко, чем- то смахивавший на низкорослого коня-«гуцулика», весело затарахтел вниз, в колхозные сады.
В предвечерний час, когда я доклепывал на пороге хлева косу, дедушка Павло вновь завернул на мое подворье. Молча потоптался возле меня, приглядываясь, как я клепаю косу, зачем-то взвешивал на руке ручку косы, потом слюнил палец и водил им, как бруском, по острому, отклепанному лезвию и, не произнеся ни слова, грюкнул калиткой.
Всю ночь лил густой без громов и молний дождь, а когда на рассвете я подкатил брюки и, вскинув косу на плечо, с бруском за старым солдатским ремнем шлепал босиком вверх к деду Павлу, земля пахла всеми своими промытыми травами, деревьями, каменьями, водами; земля дышала глубоко и ровно, вчерашнюю духоту и жарищу смыло в реки и понесло к морю; земля под босою ногой лежала упругая, теплая, живая; я шел, овеваемый чистотой и теплом моей земли, опьяненный ее запахами, и думал о том, что ой как нечасто, бывая в селе, выходишь до рассвета на Каменное Поле, в леса, на нивки. А разве часто от общения с землею, как от встречи с любимой женщиной, познаешь, как вот сегодня, счастье?
На «ласку» к Паше Духовичу собралась немалая компания косарей: пришла почти вся тракторная бригада вместе с бригадиром Саввой Колоколовым, были там три Пашиных сына — Митро, Степан и Петро, не поленился даже сосед Марко Рымик Вездесущий. Оказалось, что я вчера напрасно смеялся: на участке косе было где разгуляться. Духович, едва ли не единственный газда в нашем селе, не любил яблонь и груш, он вечно не мог выкроить время для ухода за личным садом, а покойная его жена Параска то детей растила, то после стала в колхозе начальницей над птицефермой. Из-за того их хата сиротела себе под тремя елями, как под черными зонтами, а весь приусадебный участок — больше полугектара луга — пышно цвел и буйствовал травами.
Паша Духович перед тем, как пустить косу по траве, зазвенел по ней бруском, будто в рельс ударил, и громко, чтобы докатилось до каждого стебелька, произнес:
— Агей, пташки да зверюшки, большие и малые... гей, и ты, что в норе сидишь, а назвать тебя по имени не могу, не имею права, до тех пор пока солнце не взойдет, слышите ли меня? Всем тем, кто летает, ходит и ползает, заповедаю, чтоб после беды мне не чинили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
те, пане сотенный, звонких слов, Оксеня Шинкарук других грехов не имела».
— Ведь не имела? — переспросил я.— Она чиста была, как вишня весной, как калина. А вы ее, пане сотенный, прошили очередью из автомата!..
Мирчо-сотенный на том конце телефонного провода долго молчал, казалось, на целую вечность отняло у него речь. А я кричал в трубку на всю Шестьдесят седьмую улицу Нью-Йорка:
— Ведь не имела?
В молчаливой той вечности Мирчо то ли отбивался от прошлого, неумолимо возвращавшегося к нему, то ли судил он самого себя, ибо отозвался наконец, будто из- под земли:
— Не имела, Юрашку.
— Наверное, и другие... все те, кто «повстанческой сотней» Мирона Данилюка расстреляны, повешены, утоплены... они тоже не имели вины перед Украиной?
Он пытался защищаться; он заслонял лицо руками, отгораживаясь от прошлого:
— То было безумие, Юрашку.
— От пролитой крови?
Он вздохнул, и я поверил в его искренний вздох.
— Га, так не будет прощения во веки веков, Юрашку?
— Не будет. Застряли твои пули в стволе дикой груши на Каменном Поле, кто их извлечет оттуда? Застряли твои пули в памяти людской, и ноют, и кровоточат...
— И ты не можешь меня, старого и измученного, хотя бы пожалеть... хотя бы посочувствовать, га?
— Не могу.
— Так расскажи хоть, как без меня живет-мается Каменное Поле?
— Что вам, пан американ, до Каменного нашего Поля?
И я бросил трубку.
Больше он мне не звонил. По утрам, когда я садился в автомобиль, чтобы ехать на заседание в ООН, Мирон Данилюк, возможно, с противоположной строны Шестьдесят седьмой улицы выслеживал каждое мое движение; он, Данилюк, может, вытоптал в каменной засаде тротуар до самых дыр, до песка, и, может, руки его покрылись струпьями от рукояти револьвера, прожигавшей до костей; он, возможно, ходил следом за мною
по нью-йоркским улицам и целился черным дулом мне в затылок, а я ни капельки не боялся, я словно бы совсем позабыл про него, между нами чернела пропасть, через которую ни пуля не пролетит, ни лодка не переплывет и через которую мост не проложишь.
Стерегло меня от беды Каменное Поле.
После полудня перед дождем, когда я возился в саду и едва не одурел от густого запаха конопли, которую по совету Нанашка Якова сею несколькими рядами вдоль забора для устрашения всяческой вредной мошкары, подъехал на садовом тракторе верхний мой сосед Пашка Духович. Остановил трактор у ворот и, спрыгнув с кожаного сиденья на землю, позвал меня:
— Где ты там пропадаешь, Николович? Можно к тебе на минутку?
Мы присели с ним под яблоней, закурили. Старый Пашка никуда не торопился, словно бы его вовсе и не ожидал под воротами маленький трактор. Над Садовой Поляной, над Веснярским хребтом, над далекими лесами стлалась душная, мглистая, словно бы молоком подбеленная тишина. Небо тускнело; ласточки плавали в молочной тишине, как быстрые черные рыбы.
— Дождь будет,— сказал я.
— Если бы бог дал,— ответил Пашка,— Завтра у меня косовица. «Ласку» созываю. Я пришел тебя пригласить. Придешь?
В окрестных селах коллективная добровольная работа называется толокой, а в Садовой Поляне почему-то говорят «делать ласку»; теперь «ласку делают» преимущественно те, кто строится. В условленную субботу созывают родственников и соседей — иногда до ста работников сходятся — и за полдня выльют бетонный фундамент под хату, да такой, что прямо звенит. Хороший этот обычай «делать ласку», старинный, мудрый, беда лишь, что после работы слишком много льется вина.
— Прийти-то приду...— ответил я неуверенно.
— А косить во Львове, на каменных тротуарах, не разучился? — прищурил глаз старик.— Коса, думаю, у тебя есть?
— И коса есть, и косить, представьте, не разучился,— ответил я.
— Так не забудь, Николович. Приходь до рассвета на мою усадебку.
Через минуту вертлявый его тракторишко, чем- то смахивавший на низкорослого коня-«гуцулика», весело затарахтел вниз, в колхозные сады.
В предвечерний час, когда я доклепывал на пороге хлева косу, дедушка Павло вновь завернул на мое подворье. Молча потоптался возле меня, приглядываясь, как я клепаю косу, зачем-то взвешивал на руке ручку косы, потом слюнил палец и водил им, как бруском, по острому, отклепанному лезвию и, не произнеся ни слова, грюкнул калиткой.
Всю ночь лил густой без громов и молний дождь, а когда на рассвете я подкатил брюки и, вскинув косу на плечо, с бруском за старым солдатским ремнем шлепал босиком вверх к деду Павлу, земля пахла всеми своими промытыми травами, деревьями, каменьями, водами; земля дышала глубоко и ровно, вчерашнюю духоту и жарищу смыло в реки и понесло к морю; земля под босою ногой лежала упругая, теплая, живая; я шел, овеваемый чистотой и теплом моей земли, опьяненный ее запахами, и думал о том, что ой как нечасто, бывая в селе, выходишь до рассвета на Каменное Поле, в леса, на нивки. А разве часто от общения с землею, как от встречи с любимой женщиной, познаешь, как вот сегодня, счастье?
На «ласку» к Паше Духовичу собралась немалая компания косарей: пришла почти вся тракторная бригада вместе с бригадиром Саввой Колоколовым, были там три Пашиных сына — Митро, Степан и Петро, не поленился даже сосед Марко Рымик Вездесущий. Оказалось, что я вчера напрасно смеялся: на участке косе было где разгуляться. Духович, едва ли не единственный газда в нашем селе, не любил яблонь и груш, он вечно не мог выкроить время для ухода за личным садом, а покойная его жена Параска то детей растила, то после стала в колхозе начальницей над птицефермой. Из-за того их хата сиротела себе под тремя елями, как под черными зонтами, а весь приусадебный участок — больше полугектара луга — пышно цвел и буйствовал травами.
Паша Духович перед тем, как пустить косу по траве, зазвенел по ней бруском, будто в рельс ударил, и громко, чтобы докатилось до каждого стебелька, произнес:
— Агей, пташки да зверюшки, большие и малые... гей, и ты, что в норе сидишь, а назвать тебя по имени не могу, не имею права, до тех пор пока солнце не взойдет, слышите ли меня? Всем тем, кто летает, ходит и ползает, заповедаю, чтоб после беды мне не чинили:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86