— усомнился Седьмой.
— Исключенье? Я видел распутниц, которые после покаяний наших свивали в городах гнезда блуда... И, бог свидетель, удивляюсь господу, который не спалил те города, как Содом и Гоморру; и видел я воров, которые бесстыдно брали чужое, имея надежду на нашу Покутную Рогатку; и еще встретил я лыхваря, который после Рогатки стал брать роста втрое больше за данные взаймы деньги.
— Довольно! — устало поднял руку Седьмой Муж.— Неужто ты, брат мой, не встречал человека, который после Рогатки стал бы лучше?
— Отчего же, встречал, да и не одного. Им наша Рогатка пришлась по душе. Они поверили после наших искуплений в свою святость и, дабы случайно не утратить той святости, не надщербить, не загрязнить, ибо на
жизненных дорогах всякое случается, сошли с дороги и, заточившись в пущах, стали заботиться лишь о своих душах. Об Отчизне, как мы надеялись, у них и мысли не было.
— Из-за этого ты и стал шинкарем?
— Не знаю, брат мой, на земле труда, который лишал бы человека чести. Я даю странствующим крышу над головой, постель, глоточек горячего вина или меду вареного.
— Ты счастлив? — перебил корчмаря Седьмой Муж.
— Да.
— Как выглядит счастье, брат мой? Какое оно?
— Сейчас увидишь.
Хозяин взял светильник и повел побратима длинными сенями, потом осторожно, чтобы не скрипнули в петлях, отворил двери и посветил.
— Взгляни-ка,— шепнул.
Седьмой увидел на белых простынях молодую женщину, обнаженную, с прекрасными бедрами.
Под боком у нее, крепко ухватившись ручонкой за грудь матери, посапывало дитя. Картина была волнующей, нежной и покойной.
— Великое ли это, брат мой, счастье иметь жену и дитя? — смущенно спросил Седьмой.
— Это — обыкновенное человеческое счастье,— ответил корчмарь.
— Ну, возможно... Однако при чем же тут высокие наши стремления в юные годы к служенью Отчизне — и женщина с ребенком? Какая существует связь между первым и вторым?
— Откуда же возьмутся, брат мой, сыны Отчизны родной, если не будет женщин, если матери в любви сынов тех не будут зачинать?
Так беседовал Седьмой Муж с побратимами; каждая встреча — наука немалая для него, почерпнутая не из пергаментов старых, а выцеженная, будто из камня роса, из пережитого и передуманного побратимами. Оттого и казалось, что Седьмой Муж выпьет до дна горькую росу из мудрого камня и заплачет из-за того, что столько лет им напрасно растрачено, жизнь утекла, как вода, пущена по ветру, как осенний калиновый лист, на голом стволе почки не зазеленеют вновь, теперь он не сможет даже догнать побратимов.
Может, и пил он горький напиток, может, и принес ему боль листок, утопленный в море-океане, может... А все же Седьмой Муж вернулся на свою Рогатку; он вновь возложил на свои плечи искупление за чужие грехи: не ест, не пьет, сон гонит прочь, а труд тяжкий любит — долбит скалу и камнем мостит дорогу.
Предостерегал меня Нанашко Яков: — Не спеши, Юрашку-братчику, осуждать Седьмого Мужа, которого не убедила житейская мудрость шестерых его побратимов. Никто, братчик мой солоденький, не ведает: благодаря кому появилась на свет эта притча? Благодаря житейской мудрости шестерых или возвышенному стремлению седьмого?
5
Удивительными, невообразимыми, а оттого и невероятными таинствами-веревочками связано и переплетено Каменное Поле с топором — сокирою. Казалось бы, скорее лесам сокира должна считаться если не сестрой родною, так противницей, ибо их, сокиру и лес, с древнейших времен объединяет взаимная ненависть. А что сближает сокиру с Каменным Полем? Вполне возможно, что старые люди помнили — и никому не рассказали — притчу удивительного этого родства, знали ее, наверное, мои тато с мамою, однако я не успел их расспросить, и тайна переселилась на тот свет вместе с ними.
А между тем в моем селе не было рабочего инструмента более чтимого, чем сокира. Она стояла выше плуга, кузнечного молота и клещей, ножа и косы, гончарного круга и вил, лопаты и граблей; я никогда не видел сокиру утерянной, оставленной без присмотра или забытой посреди двора, под хатою, на бревне под дровяником или просто в углу сеней. Серп от жнивья до жнивья терпеливо покачивался на чердаке за стропилами, о нем вспоминали лишь во время жатвы; коса тупилась в коморе за дверью, сложенная и привязанная веревочкой острием к окосью. А сокира, даже если и не работала, постоянно жила в хате под лавкой; будучи с сокирою глаз на глаз перед тем, как приступить к работе, мой тато, бывало, поплюет в ладони и приговаривает: «Ну-ка, сестра-сестричка, руби-теши дуб мореный». Мама говорила: «Рубай, топорик-братец, дровец на веселый огонь, потом сядем рядком да и погреемся ладком». В ночь под рождество сокиру глубоко врубали в порог и оставляли так до утра: на нее возлагалась трудная обязанность не пускать в хату никакое зло. На сокиру ни в сердцах, ни в шутку, ни забавы ради не говорили недоброго слова и не проклинали ее, если она была затуплена или неожиданно трескалось топорище — боялись ее мести; известно, что коса намного острее и опаснее, но ее, когда ненароком втыкалась носом в кочку, по-всякому обзывали, а сокиру — нет, ибо она злопамятна.
Сокиру не покупали ни в ятках в Гуцульском, ни у склепаря — торговца — в Косоваче, ее должны были выковать лишь в сельской кузне и принести в хату еще теплою; не имело значения — ковали ее осенью, зимой или в голодную петровку, но теплую, только что выкованную сокиру клали на ночь в желобок с житом, а сверху закрывали черным рядном; иногда жито приходилось брать взаймы, ибо в передневок при старых временах случалось, что в доме хоть шаром покати, для сокиры же должны были найти. То был стариной освященный обычай, называвшийся «породнением сокиры с полем». Говаривали: «Жито в черных глубинах земли проклюнулось, проросло, у него, у Поля Каменного, силу переняло, так пусть же и сокира тоже силы полевой наберется. Работа ждет ее тяжкая».
Сокира не только рождалась, но также и умирала, и тогда ее, изъеденную, старую, часто с надтреснутым обухом, мой тато сбивал с топорища, обливал маслом, заворачивал в чистый рукав сорочки и до восхода солнца закапывал на своем загончике у межи на Каменном Поле.
Тато пояснял мне: «Сокира вернулась туда, откуда пришла. Чтоб знал ты, Юрашку, и помнил, что сокиру, которую я схоронил, в кузне не ковали, в желобе не закаляли, она родилась из Каменного Поля, как родится, к примеру, жито».
Можно позавидовать археологу будущего, который накопает на Каменном Поле сотни старых, изъеденных тяжким трудом и ржавчиной остатков топоров... Накопает и начнет гадать: «Откуда ж они тут взялись, эти старые немощные сокиры? Кто их спрятал? И зачем? Есть ли в этом какой-либо смысл, закон, обычай, предрассудок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Исключенье? Я видел распутниц, которые после покаяний наших свивали в городах гнезда блуда... И, бог свидетель, удивляюсь господу, который не спалил те города, как Содом и Гоморру; и видел я воров, которые бесстыдно брали чужое, имея надежду на нашу Покутную Рогатку; и еще встретил я лыхваря, который после Рогатки стал брать роста втрое больше за данные взаймы деньги.
— Довольно! — устало поднял руку Седьмой Муж.— Неужто ты, брат мой, не встречал человека, который после Рогатки стал бы лучше?
— Отчего же, встречал, да и не одного. Им наша Рогатка пришлась по душе. Они поверили после наших искуплений в свою святость и, дабы случайно не утратить той святости, не надщербить, не загрязнить, ибо на
жизненных дорогах всякое случается, сошли с дороги и, заточившись в пущах, стали заботиться лишь о своих душах. Об Отчизне, как мы надеялись, у них и мысли не было.
— Из-за этого ты и стал шинкарем?
— Не знаю, брат мой, на земле труда, который лишал бы человека чести. Я даю странствующим крышу над головой, постель, глоточек горячего вина или меду вареного.
— Ты счастлив? — перебил корчмаря Седьмой Муж.
— Да.
— Как выглядит счастье, брат мой? Какое оно?
— Сейчас увидишь.
Хозяин взял светильник и повел побратима длинными сенями, потом осторожно, чтобы не скрипнули в петлях, отворил двери и посветил.
— Взгляни-ка,— шепнул.
Седьмой увидел на белых простынях молодую женщину, обнаженную, с прекрасными бедрами.
Под боком у нее, крепко ухватившись ручонкой за грудь матери, посапывало дитя. Картина была волнующей, нежной и покойной.
— Великое ли это, брат мой, счастье иметь жену и дитя? — смущенно спросил Седьмой.
— Это — обыкновенное человеческое счастье,— ответил корчмарь.
— Ну, возможно... Однако при чем же тут высокие наши стремления в юные годы к служенью Отчизне — и женщина с ребенком? Какая существует связь между первым и вторым?
— Откуда же возьмутся, брат мой, сыны Отчизны родной, если не будет женщин, если матери в любви сынов тех не будут зачинать?
Так беседовал Седьмой Муж с побратимами; каждая встреча — наука немалая для него, почерпнутая не из пергаментов старых, а выцеженная, будто из камня роса, из пережитого и передуманного побратимами. Оттого и казалось, что Седьмой Муж выпьет до дна горькую росу из мудрого камня и заплачет из-за того, что столько лет им напрасно растрачено, жизнь утекла, как вода, пущена по ветру, как осенний калиновый лист, на голом стволе почки не зазеленеют вновь, теперь он не сможет даже догнать побратимов.
Может, и пил он горький напиток, может, и принес ему боль листок, утопленный в море-океане, может... А все же Седьмой Муж вернулся на свою Рогатку; он вновь возложил на свои плечи искупление за чужие грехи: не ест, не пьет, сон гонит прочь, а труд тяжкий любит — долбит скалу и камнем мостит дорогу.
Предостерегал меня Нанашко Яков: — Не спеши, Юрашку-братчику, осуждать Седьмого Мужа, которого не убедила житейская мудрость шестерых его побратимов. Никто, братчик мой солоденький, не ведает: благодаря кому появилась на свет эта притча? Благодаря житейской мудрости шестерых или возвышенному стремлению седьмого?
5
Удивительными, невообразимыми, а оттого и невероятными таинствами-веревочками связано и переплетено Каменное Поле с топором — сокирою. Казалось бы, скорее лесам сокира должна считаться если не сестрой родною, так противницей, ибо их, сокиру и лес, с древнейших времен объединяет взаимная ненависть. А что сближает сокиру с Каменным Полем? Вполне возможно, что старые люди помнили — и никому не рассказали — притчу удивительного этого родства, знали ее, наверное, мои тато с мамою, однако я не успел их расспросить, и тайна переселилась на тот свет вместе с ними.
А между тем в моем селе не было рабочего инструмента более чтимого, чем сокира. Она стояла выше плуга, кузнечного молота и клещей, ножа и косы, гончарного круга и вил, лопаты и граблей; я никогда не видел сокиру утерянной, оставленной без присмотра или забытой посреди двора, под хатою, на бревне под дровяником или просто в углу сеней. Серп от жнивья до жнивья терпеливо покачивался на чердаке за стропилами, о нем вспоминали лишь во время жатвы; коса тупилась в коморе за дверью, сложенная и привязанная веревочкой острием к окосью. А сокира, даже если и не работала, постоянно жила в хате под лавкой; будучи с сокирою глаз на глаз перед тем, как приступить к работе, мой тато, бывало, поплюет в ладони и приговаривает: «Ну-ка, сестра-сестричка, руби-теши дуб мореный». Мама говорила: «Рубай, топорик-братец, дровец на веселый огонь, потом сядем рядком да и погреемся ладком». В ночь под рождество сокиру глубоко врубали в порог и оставляли так до утра: на нее возлагалась трудная обязанность не пускать в хату никакое зло. На сокиру ни в сердцах, ни в шутку, ни забавы ради не говорили недоброго слова и не проклинали ее, если она была затуплена или неожиданно трескалось топорище — боялись ее мести; известно, что коса намного острее и опаснее, но ее, когда ненароком втыкалась носом в кочку, по-всякому обзывали, а сокиру — нет, ибо она злопамятна.
Сокиру не покупали ни в ятках в Гуцульском, ни у склепаря — торговца — в Косоваче, ее должны были выковать лишь в сельской кузне и принести в хату еще теплою; не имело значения — ковали ее осенью, зимой или в голодную петровку, но теплую, только что выкованную сокиру клали на ночь в желобок с житом, а сверху закрывали черным рядном; иногда жито приходилось брать взаймы, ибо в передневок при старых временах случалось, что в доме хоть шаром покати, для сокиры же должны были найти. То был стариной освященный обычай, называвшийся «породнением сокиры с полем». Говаривали: «Жито в черных глубинах земли проклюнулось, проросло, у него, у Поля Каменного, силу переняло, так пусть же и сокира тоже силы полевой наберется. Работа ждет ее тяжкая».
Сокира не только рождалась, но также и умирала, и тогда ее, изъеденную, старую, часто с надтреснутым обухом, мой тато сбивал с топорища, обливал маслом, заворачивал в чистый рукав сорочки и до восхода солнца закапывал на своем загончике у межи на Каменном Поле.
Тато пояснял мне: «Сокира вернулась туда, откуда пришла. Чтоб знал ты, Юрашку, и помнил, что сокиру, которую я схоронил, в кузне не ковали, в желобе не закаляли, она родилась из Каменного Поля, как родится, к примеру, жито».
Можно позавидовать археологу будущего, который накопает на Каменном Поле сотни старых, изъеденных тяжким трудом и ржавчиной остатков топоров... Накопает и начнет гадать: «Откуда ж они тут взялись, эти старые немощные сокиры? Кто их спрятал? И зачем? Есть ли в этом какой-либо смысл, закон, обычай, предрассудок?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86