— Разве ж ты, Юрашку, сюда за словами приходишь, как медведь за яблоками? Я слова оставляю дома, а ты, думаю, знаешь, что их у меня полные скрыни, да все отборные, кованые и мудрые — страх. А тут, брат,
не надо слов ни мудрых, ни глупых, тут у тебя над головою ночь, а в сердце — тишина, дурманит тебя привядший дух садовый, и еще есть у тебя живой огонь. Что ж тебе, братчик мой солоденький, больше надо?
Мне, в самом деле, всего здесь хватало, лежу себе на кожухе возле костра и не торопясь подбрасываю мелко нарубленный хворост с яблонь, черешен и груш; деревья в саду «чистили» еще в конце зимы, за лето ветки высохли, как порох, и теперь горят весело и жарко. Прав Нанашко Яков, огонь и в самом деле живой, он как доброе существо, возле которого тебе тепло и уютно. Костер меняется ежесекундно, как лицо талантливого мима: огонь то вспыхивает и горит ровно, как свеча, высоким пламенем, то тихо растечется по краям — шуршит в пепле, как змея, то облизывает длинными и тонкими языками ветви в середине. Временами огонь напоминает петуха, шарящего клювом здесь и там по всему костру, пока наконец не ударит крыльями — сноп искр взлетает вверх.
Троякими запахами начинен костер...
По-своему пахнет дым яблочных веток, иначе — груши. А когда, к примеру, сгорает черешневое поленце, дым прядется пахучий, словно бы в огонь подлили кружку меду. Нанашко Яков убежден, что запах дыма — это и есть истинный запах Каменного Поля: из его глубин деревья черпали соки, от полевого ветра перенимали деревья запахи...
Так, значит, влечет меня сюда не садовая хатенка, не темные чащи колхозного сада, что начинаются сразу за спиной, и не щекочут нервы медведи, ловящие ноздрями запахи дыма и терпеливо ждущие в своих засадах, пока мы не уснем, чтоб совершить свой злодейский набег на сад? Значит, все это второстепенно, маловажно, мелочно, а главное — огонь? Может, и так... или — пусть будет так. Ведь нынче модно писать и говорить, что человечество, пресыщенное городскою цивилизацией, как материнский любимчик шоколадом, стремится возвратиться к первозданности, к природе; проснулся, мол, в людях глас предков, для которых древний лес был домом, а огонь — богом.
— Огонь был и остается всеочищающим и всеобновляющим,— за весь вечер Нанашко Яков удосужился сказать несколько слов.— Мы ж люди, не святые какие-нибудь... мы как колеса, что катятся и по торной дороге, и по грязи, и по непаханому полю... Пристает
к нам ржавчина, прилипает грязь... Надо пройти сквозь огонь, чтоб очиститься. Или как скажешь, Юрашку?
Я молчу... Что я могу сказать по поводу его языческих размышлений?
— Идем спать,— не дождавшись моего ответа, говорит Нанашко Яков, и это как бы приказ, чтоб я принимался гасить костер. Жар шипит на меня и попырхивает, когда накрываю его сначала слоем пепла, а после — глиной. Наконец наступает тишина. Гашение огня напоминает мне похороны. Однако это сравнение неточно, под пеплом угольки не погаснут, завтра вечером Нанашко Яков бросит на них сухих листьев и хвороста — и вновь вспыхнет молодое пламя.
Однако это будет... это воскресение огня наступит лишь завтра, а нынче на душе печально.
Мы идем в хату, ложимся на ощупь на твердые нары, устланные коноплей... конопля так приятно дурманит голову. Нанашко Яков медленно крутит ручку настройки транзистора, из приемника, точнее, из зеленого его ока, из чужих миров, которые словно бы летят где-то над нами и под нами, льется музыка... Откуда-то наплывают языки английский, русский, испанский, польский, арабский... языки напоминают нам в этой темноте, в этой хатенке, звонкие, полные рокота струны цимбал... А может, то гудят и играют поднятые и наполненные ветром паруса миров, плывущих над нами? Миры плывут над нами, как корабли, а мы, словно бы на берегу, лежим на твердых нарах; конопля сладко дурманит голову... а мы с Нанашком Яковом знаем, что приходим в хату не ради яблочного вина, пахнущего моим детством, не ради осеннего вечера, тишины, духа садового и не ради даже живого огня, а ради того, чтобы побыть наедине с самими собой, чтоб при глядеться вблизи к себе, познать себя и судить себя перед теми огромными мирами, что плывут над нами и под нами и смотрят на нас зеленым своим глазом.
— Не спишь еще, Юрашку? Не спи, слушай; я сею в саду коноплю, чтоб ее запах отгонял вредителей, тлю разную там... Вантюх стелет коноплю на нары — от блох...— Нанашко Яков начинает запоздало говорить об абсолютно прозаических вещах.
Однако он не заговорит ни себя, ни меня, мы оба хорошо знаем, что несем вахту перед зеленым глазом
вселенной, а конопля, и вечер, и необязательные слова, и костер — все это лишь маскировка. Мы ведь пришли сюда к самим себе в гости... Тсс-с-с. Сон на пороге. А медведи едят яблоки.
В то время медведи яблок не ели, а сельские богатеи, которые день и ночь сушили головы над способами, как бы где-то урвать, выжить, добыть, выкопать, а то и по- разбойничьи награбить лишний злотый, не вельми охотно брались сажать сады. Был риск; боялись богатеи сажать сады на Каменном Поле, ибо кто мог им гарантировать, что привой примется, зацветет и на нем созреет плод? О яблонях тогда напоминало лишь название села, да еще прялись среди старых стариков, как серебряные паутинки прошлогоднего бабьего лета, легенды, что будто бы давным-давно на Монастырском, где теперь разросся терновник, выращивали сад монахи из разрушившегося и давно забытого скита. Однако правда ли это... могут ли тянуться из позапрошлой осени серебряные нити бабьего лета?
Так вот, медведи в те времена яблок не ели, а молодому Розлучу яблоко пахло на все горы, как будто бы все горы не были покрыты соснами да елями, а сплошь засажены яблонями; было это яблоко обычное, вовсе не какое-нибудь там особенное, а просто сорвал его Яков с древа познания.
Но дерево, прежде чем уродить то яблоко, должно было еще вырасти...
Казалось бы, ничего как будто бы не было плохого в том, что он, Яков Розлуч, согласился на предложение «серебряных газд» сыграть роль Иисуса Христа в пьесе «Голгофа», которую должны были поставить в «его» же читальне. Сначала, не столько из принципа, сколько из-за того, что застали его неожиданно, он отказался от предложения и ответил газдам несколько шутливо:
— Как же я, кривой, буду ковылять по сцене? Разве в Святом писании сказано, что Христос хромал на одну ногу?
Сказал и... пожалел. Представил себя на сцене в образе Христа. Интересно...
«Серебряные газды», очевидно, заметили подсознательную его заинтересованность, ибо вернулись на его подворье через неделю. Петро Качурик положил на стол новенькие, выструганные из липы сандалии: правая сандалия была выше на целый палец.
— Теперь на сцене Христос будет ходить прямо,— ласково улыбнулся Качурик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86