И тогда я, пристыженный, уходил от него прочь; я знал, что стыдно мечтать о воле в виде золотого яблока и смешно посылать за золотым яблоком Устина Опрышка, которому надо кормить своим трудом малых детей, жену и разбитую параличом мать, однако, когда, бывало, на тропинке где-нибудь замечал всадника, невольно представлял, что это сидит на коне Устин с ясным оружием. Ибо он, Юрашку, был Опрышко, у него было такое воинственное имя, одно оно воспламеняло кровь, и я ничего не мог с собою поделать... я тоже вырос на Каменном Поле.
Устин Опрышко тем временем набирал силу; он, бедняга, среди каменьев своих разных — и зеленых, и красных, и белых, и твердых, и мягких — вовсе и мысли не имел, что на него точит зуб не кто-нибудь, а сам, слышь, крайсляндвирт Сирк, который засел в Быстричанах и оттуда рассылал циркуляры; в каком- то из циркуляров местным властям, а также полиции строго-настрого предписывалось вколачивать в дурные головы аборигенов, что непобедимая армия фюрера нуждается в хлебе и еще раз в хлебе, а это означает: пускай аборигены застегивают ремни на последнюю дырку. То есть герр Сирк в целях экономии рекомендовал, учил и приказывал есть как можно меньше, а еще лучше было бы, если бы совсем не ели. В то же время были закрыты все мельницы, чтобы аборигены, не дай
боже, не попытались тайком молоть припрятанное зерно, принадлежавшее непобедимому немецкому воину.
Идиоты, слышь, каннибалы, живодеры, говноеды были все эти сирки и прочие достойники с их запретами, инструкциями, параграфами, приказами, были они комедиантами у своего придурковатого Гитлера, ибо в страшный оккупационный одна тысяча девятьсот сорок второй год под Карпатами жито едва доставало усиками до колен, каждый второй колосок был утлым и мягким, как полова, а кукурузные початки выросли чуть больше детских пальцев. И еще не притрусил Каменное Поле первый снежок, как на порогах хат уже стоял пан Голод. Люди, чтоб хоть как-то спастись от беды, опустошали сундуки и заталкивали в сумы добро, прибереженное от деда-прадеда,— полотна, шерсть, столярский инструмент — и двигали, слышь, несли свое кровное на Подолье, по Днестру, чтоб выменять у добрых людей торбу кукурузы или мешочек ячменя.
Все дороги вели на Подолье.
Оттуда, с благословенного Подолья, все дороги, тропки, железнодорожные станции, пригородные развилки преграждали шуцманы-полицаи, которых вербовали среди разной падали; шуцманы с легкостью вспарывали штыками мешки, торбы, узлы, мешочки и высыпали зерно в пыль, в грязь, в пеЪок, в снег, под ноги; этими демонстративными издевательствами доводили людей до отчаяния, и кое-кто терпел молча, седея на глазах, а иные в беспамятстве искали адамово яблоко на красной шее шуцмана — и, не найдя, падали, прошитые автоматными очередями.
Когда же человеку, к примеру, улыбнулось счастье обойти шуцманов под Соляной Баней десятой дорогой, тогда на подступах к Гуцульскому поджидали его госиода из своей полиции, которые так же лихо пороли штыками торбы, рукава, выворачивали карманы; кое- кто и тут не выдерживал и сжимал кулаки, сжигаемый желанием стереть полицейского в порошок, но у полиции были карабины, и человек, сжимавший кулаки, падал на дорогу лютым и мертвым.
Так что, представь себе, Юрашку, какой тяжестью взвешивалось, какой ценою оплачивалось каждое зернышко, которое доставлялось в Садовую Поляну.
В те времена говорили: «Зернышко это выстраданное молоть можно разве что белыми девичьими зубами» .
А вошли в моду и в надобность, вопреки крайсляндвирту Сирку, прадедовские жернова. Никогда, слышь, не было у Опрышка столько работы, как в тот страшный оккупационный год: жернова заказывали и свои же, соседи, и окрестные хозяева, приезжали мещане из Косовача. Слава про Устина Опрышка разнеслась по всему миру, и было это справедливо, он вкладывал в два жерновых камня всю свою душу, всю любовь к камню и и все свое удивление святостью житнего зернышка; Устиновы жернова брали зернышко как бы между двух ладоней — нежно и цепко, чтоб ни пылиночки не пропало; его жернова мололи также гречку, горох, кукурузу — любое зерно, какое удавалось выменять в селах по-над Днестром, и грызли его жернова буковые орешки, кору, желуди, рубленую прошлогоднюю крапиву. Устиновы жернова были если не спасением, так надеждою на спасение, оттого люди все шли и шли к нему, они жаждали запастись надеждой на то, что с жерновами как-нибудь переживут, перебудут, перемучат голод. Устин Опрышко спешил, жернова жили в каменных обломках и в его пальцах, ему временами казалось, что мог бы вытесывать жернова без долота, без ничего, голыми руками, лишь бы только знать, что ты нужен людям, что ты сегодня, возможно, значишь для людей не меньше, чем прадед Омельян с своим вороным конем и ясным оружием.
Никто тогда не считал, сколько вытесал жерновов Устин Опрышко. Сто или тысячу? Они раскатились — и напугали Сирка, крайсляндвиртом был издан еще один приказ: ориентировочно подсчитать, сколько перемолото туземцами зерна (это ж какая потеря для великой Германии!), а дабы в будущем злодейство пресечь — все жернова конфисковать и расколоть, мастеров же, тех, кто жернова делает, арестовать и... Тогда люди и песню сложили, может, слышал: «Ходит дядько над рекою, носит жернов под полою. Приказ жесткий: «Жернов сдать!»
Мир, Юрашку, всегда был непрост: кто-то песню сложил и над Сирком издевался, кто-то делал жернова, ибо то было его призванием, а кто-то за святым этим делом подглядывал. В нашей Садовой Поляне остался гестапо в наследство от польской дефензивы «тайный», и всем в селе известный, платный доносчик Кифор Далей, который и навел на Опрышково подворье гестаповцев. Опрышко не умолял отпустить, Опрышкова
жена не целовала гестаповцам сапог, а дети Опрышковы не уронили ни слезинки — их отец и муж делал жернова, и все они знали, что за это швабы в черном карают страшною карой.
Швабы в черном повесили Устину на каждое плечо по паре жерновов, связанных веревками, и повезли Воловьей дорогой в городок. Собственно, никто определенно не может засвидетельствовать, доехал ли он до Гуцульского, или сбросили фашисты человека за селом в ущелье, или, может, даже повезли с жерновыми камнями в Освенцим или еще куда-то.
А я, Юрашку, до сих пор вижу... стоит перед глазами Устин Опрышко с жерновыми камнями на плечах и не гнется под ними, под родными камнями, а позади него — автоматы; автоматы такие прадеду его Омельяну даже и не снились...»
12
Декабрь в Нью-Йорке — это как будто еще и не осень, но давно уже и не лето, хотя иногда случаются погожие, неожиданно глубокие, полные океанской прозрачной синевы дни; в этой прозрачной синеве город утопает со всеми своими небоскребами-хмародерами и бесчисленными полчищами пригородных коттеджей — каких-то как будто даже ненастоящих, игрушечных, ярко размалеванных, как попугаи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Устин Опрышко тем временем набирал силу; он, бедняга, среди каменьев своих разных — и зеленых, и красных, и белых, и твердых, и мягких — вовсе и мысли не имел, что на него точит зуб не кто-нибудь, а сам, слышь, крайсляндвирт Сирк, который засел в Быстричанах и оттуда рассылал циркуляры; в каком- то из циркуляров местным властям, а также полиции строго-настрого предписывалось вколачивать в дурные головы аборигенов, что непобедимая армия фюрера нуждается в хлебе и еще раз в хлебе, а это означает: пускай аборигены застегивают ремни на последнюю дырку. То есть герр Сирк в целях экономии рекомендовал, учил и приказывал есть как можно меньше, а еще лучше было бы, если бы совсем не ели. В то же время были закрыты все мельницы, чтобы аборигены, не дай
боже, не попытались тайком молоть припрятанное зерно, принадлежавшее непобедимому немецкому воину.
Идиоты, слышь, каннибалы, живодеры, говноеды были все эти сирки и прочие достойники с их запретами, инструкциями, параграфами, приказами, были они комедиантами у своего придурковатого Гитлера, ибо в страшный оккупационный одна тысяча девятьсот сорок второй год под Карпатами жито едва доставало усиками до колен, каждый второй колосок был утлым и мягким, как полова, а кукурузные початки выросли чуть больше детских пальцев. И еще не притрусил Каменное Поле первый снежок, как на порогах хат уже стоял пан Голод. Люди, чтоб хоть как-то спастись от беды, опустошали сундуки и заталкивали в сумы добро, прибереженное от деда-прадеда,— полотна, шерсть, столярский инструмент — и двигали, слышь, несли свое кровное на Подолье, по Днестру, чтоб выменять у добрых людей торбу кукурузы или мешочек ячменя.
Все дороги вели на Подолье.
Оттуда, с благословенного Подолья, все дороги, тропки, железнодорожные станции, пригородные развилки преграждали шуцманы-полицаи, которых вербовали среди разной падали; шуцманы с легкостью вспарывали штыками мешки, торбы, узлы, мешочки и высыпали зерно в пыль, в грязь, в пеЪок, в снег, под ноги; этими демонстративными издевательствами доводили людей до отчаяния, и кое-кто терпел молча, седея на глазах, а иные в беспамятстве искали адамово яблоко на красной шее шуцмана — и, не найдя, падали, прошитые автоматными очередями.
Когда же человеку, к примеру, улыбнулось счастье обойти шуцманов под Соляной Баней десятой дорогой, тогда на подступах к Гуцульскому поджидали его госиода из своей полиции, которые так же лихо пороли штыками торбы, рукава, выворачивали карманы; кое- кто и тут не выдерживал и сжимал кулаки, сжигаемый желанием стереть полицейского в порошок, но у полиции были карабины, и человек, сжимавший кулаки, падал на дорогу лютым и мертвым.
Так что, представь себе, Юрашку, какой тяжестью взвешивалось, какой ценою оплачивалось каждое зернышко, которое доставлялось в Садовую Поляну.
В те времена говорили: «Зернышко это выстраданное молоть можно разве что белыми девичьими зубами» .
А вошли в моду и в надобность, вопреки крайсляндвирту Сирку, прадедовские жернова. Никогда, слышь, не было у Опрышка столько работы, как в тот страшный оккупационный год: жернова заказывали и свои же, соседи, и окрестные хозяева, приезжали мещане из Косовача. Слава про Устина Опрышка разнеслась по всему миру, и было это справедливо, он вкладывал в два жерновых камня всю свою душу, всю любовь к камню и и все свое удивление святостью житнего зернышка; Устиновы жернова брали зернышко как бы между двух ладоней — нежно и цепко, чтоб ни пылиночки не пропало; его жернова мололи также гречку, горох, кукурузу — любое зерно, какое удавалось выменять в селах по-над Днестром, и грызли его жернова буковые орешки, кору, желуди, рубленую прошлогоднюю крапиву. Устиновы жернова были если не спасением, так надеждою на спасение, оттого люди все шли и шли к нему, они жаждали запастись надеждой на то, что с жерновами как-нибудь переживут, перебудут, перемучат голод. Устин Опрышко спешил, жернова жили в каменных обломках и в его пальцах, ему временами казалось, что мог бы вытесывать жернова без долота, без ничего, голыми руками, лишь бы только знать, что ты нужен людям, что ты сегодня, возможно, значишь для людей не меньше, чем прадед Омельян с своим вороным конем и ясным оружием.
Никто тогда не считал, сколько вытесал жерновов Устин Опрышко. Сто или тысячу? Они раскатились — и напугали Сирка, крайсляндвиртом был издан еще один приказ: ориентировочно подсчитать, сколько перемолото туземцами зерна (это ж какая потеря для великой Германии!), а дабы в будущем злодейство пресечь — все жернова конфисковать и расколоть, мастеров же, тех, кто жернова делает, арестовать и... Тогда люди и песню сложили, может, слышал: «Ходит дядько над рекою, носит жернов под полою. Приказ жесткий: «Жернов сдать!»
Мир, Юрашку, всегда был непрост: кто-то песню сложил и над Сирком издевался, кто-то делал жернова, ибо то было его призванием, а кто-то за святым этим делом подглядывал. В нашей Садовой Поляне остался гестапо в наследство от польской дефензивы «тайный», и всем в селе известный, платный доносчик Кифор Далей, который и навел на Опрышково подворье гестаповцев. Опрышко не умолял отпустить, Опрышкова
жена не целовала гестаповцам сапог, а дети Опрышковы не уронили ни слезинки — их отец и муж делал жернова, и все они знали, что за это швабы в черном карают страшною карой.
Швабы в черном повесили Устину на каждое плечо по паре жерновов, связанных веревками, и повезли Воловьей дорогой в городок. Собственно, никто определенно не может засвидетельствовать, доехал ли он до Гуцульского, или сбросили фашисты человека за селом в ущелье, или, может, даже повезли с жерновыми камнями в Освенцим или еще куда-то.
А я, Юрашку, до сих пор вижу... стоит перед глазами Устин Опрышко с жерновыми камнями на плечах и не гнется под ними, под родными камнями, а позади него — автоматы; автоматы такие прадеду его Омельяну даже и не снились...»
12
Декабрь в Нью-Йорке — это как будто еще и не осень, но давно уже и не лето, хотя иногда случаются погожие, неожиданно глубокие, полные океанской прозрачной синевы дни; в этой прозрачной синеве город утопает со всеми своими небоскребами-хмародерами и бесчисленными полчищами пригородных коттеджей — каких-то как будто даже ненастоящих, игрушечных, ярко размалеванных, как попугаи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86