сегодня род разъехался, отец почил в глубокой яме на кладбище, только звенят в ушах, будто шмели, напутствия дядька Лукина: «Газ- дуй, хлопче, как отец твой покойный с умом хозяйствовал, чтоб из хозяйства ни хвоста, ни гвоздя, ни щепки не утратил, а мы — твой род — частенько будем сюда наведываться и помогать при надобности, а осенью оженим, приведешь в хату молодую хозяйку из порядочного рода, и потечет жизнь старым руслом, будто ничего и не случилось в хозяйстве Клима Розлуча».
Вчера Яков слушал дядька Лукина и молчал, ему надо было покорно молчать и со склоненной головою слушать старшего отцова брата, он, правда, только раз содрогнулся, когда дядьково слово коснулось молодой хозяйки из «порядочного рода», молодой хозяйкою должна бы стать Марилька — старшая дочка Данильча Войтова Сына, девка до работы падкая, как огонь; Данильчо Войтов Сын, ясное дело, на приданое не поскупится, Марилька же удалась быстрая, как ее отец, стебель к стеблю — вдесятеро достаток возрастет. Да только Яков боялся быстрой Марильки и вдесятеро приумноженного достатка. Выглядело это, если на трезвую, да еще богатейскую голову, смешно и неправдоподобно, ибо какой это, слышите ли, квадратный дурень в нынешние времена открещивается от достатка? Яков понимал это и осмотрительно молчал, чтобы старый Лукин вместе с почтенным родом не принялся насмехаться над ним. Откуда дядьку было знать, что и без Марилькиных богатств припасенное отцом-покойником добро поставило стену между ним, Яковом, и миром; мир манил парня, звал своею прозрачностью, чистотою и волей, как река влечет челн — поплывем. Яков, вероятно, не смог бы и объяснить, чего ожидает от этого выдуманного, воображаемого им мира и какое место уготовил в нем для себя. Твердо знал лишь одно: смерть отца освободила его от пут, под ноги легли вольные, без рогаток дороги... на дорогах тех он будет искать добра, но добра не в виде богатства и выгоды, а чего-то высокого... такого, что дает человеку ощущение полета.
Была это Гейка...
Откуда также было знать дядьку Лукину (а до него отцу), что не Данильчева Марилька запала Якову в душу, а кто-то другой.
В двенадцать лет Ковалюкова Марта отдала меньшую свою дочь Анну в хозяйство Клима Розлуча «на службу», то есть внаймы, и дивчина росла на глазах Якова и росла, а он лишь прошедшей весной заприметил, что Анку в доме зовут почему-то Гейкою и что у нее зеленые глазенки, которые сияют в пол-лица; эти громадные глазищи поразили и испугали ласковым спокойствием, он увидел в ее зрачках, будто в тихом плесе, всего себя, и еще увидал, что глаза ее вмещали в себя солнце, деревья, облака — весь безграничный мир; заглядевшись, Яков с головою окунулся в эту
зеленую бездну. С той поры открылась ему тайна, что в отцовском дворе бегает, щебечет чудо в образе дивчины; чудо варит и толчет картошку для птицы и для свиней, доит коров, стирает, выбеливает полотна, носит замусоленный киптарик и стоптанные постолы, и никто из челяди не останавливает его, не тычет в него пальцами, не любуется им — чуда словно бы и не замечают. И не хвалят его... нет, не за работу надо было хвалить, ибо челядь у Клима Розлуча отборная, будто промытая речная галька, а за то, что не умела ни на кого крикнуть, разозлиться, замахнуться; она с курами нянчилась, словно с детьми, находила доброе слово для овцы, для козы, для коня, не умела никого бояться и доверчиво шла к красноглазому быку Кавалеру и к лютому сторожу двора — старому псу Дунаю, которого сам Яков остерегался... подходила, и гладила их, и ласкала, и нашептывала что-то им на ухо, и выговаривала, когда было надо, и кормила с рук. Животные и птица, вероятно, чувствовали, что сидит в ней чудо, и, очарованные, покорялись ей и любили ее. А люди чуда не замечали, хозяйство Климово будто мельница: только поспевай засыпать в ковш, старый Розлуч, сам зачумленный работою, еще и подгоняет: «Гей, Анна, сделай то, гей — сделай се!» — а отсюда и новое имя пристало к дивчине: Гейка.
Каким-то образом... какой-то веревкой-курме- ем... какою-то золотой ниткою связывал Яков Гейку с этим иным миром, не придавленным тяжестью отцова хозяйства; как она попала в его воображаемый мир, кто переселил ее туда — Яков над этим не задумывался, ему довольно было того, что она там жила...
Жила себе Эльза в королевстве.
Яков долго ходил кругами, не ведая, как приблизиться к дивчине и рассказать ей о том, что утонул он в ее глазах. С одной стороны, опасался отца, который пристально следил за тем, чтобы его единственный сын не обращался с наймитами по-панибратски, ибо упадет и разобьется, будто глечик о камни, сыново превосходство над голодранцами, а это повредит хозяйству, а с другой стороны, Яков боялся отказа самой Гейки, которая не могла не знать, что Гуцулыцина солона от слез наймичек, обманутых сынками богачей. Но все- таки круги Якова сужались, и, будучи однажды в Косо- ваче, куда возил на продажу армянам сыр-набел, масло и брынзу, купил он на утаенные от отца деньги терно
вую хустку. Косовачский еврей Гершко Склепарь выбрал самую лучшую, какую только имел, причмокивая при этом да приговаривая, что никакая девка не устоит перед такою терновою красой.
Яков избрал для вручения подарка воскресное утро, когда отец отправился в церковь и на всем подворье осталась старая Настуня, погромыхивавшая горшками возле печи; Гейка управлялась в стайне возле коров. Яков окунулся в теплый смрад стойла, подошел к дивчине и вынул платок из-под сорочки. «Это — тебе»,— произнес. Голос выдавал его, дребезжал, а юношеское нетерпение так и подмывало обнять Гейку, ущипнуть, может, опьянить поцелуями. Однако он держался осторожно и мудро. Гейка стояла совсем близко... Гейка вытерла руки о фартук, взяла платок и повязала, как это делают молодицы. И Якову вдруг стало ясно, что коса у нее соломенная, белая, а брови черные и что терновый платок придавал завершенность, брал в рамки продолговатое Гейкино личико. «Красно, правда?» — спросила она. Зеленое солнце в ее глазах всколыхнулось, вспыхнуло радостью. «Красно, правда»,— шепнул он в ответ. Другая на Гейкином месте бросилась бы благодарить, а она сняла платок с головы, сложила вчетверо и протянула назад Якову. «Почему?» Он побледнел. Испугался: неужто приняла подарок от другого и он уже опоздал? Ответила и тем успокоила: «Потому что еще не время, Якове. Увидит у меня платок твой батько, и начнутся расспросы-допросы...» — «Когда же возьмешь, Анка?» — Яков все-таки не удержался, не уберегся, схватил ее за худенькие плечи. «Тогда, когда сватов пришлешь». Сказала это с достоинством, словно была не нищенкой Гейкой, а дочерью богача Марилькою. «Ты меня любишь?» — «Люблю»,— кивнула головою белой. Ее откровенное признание свалилось парню на голову, как весенний гром, и он ошалел от простодушного этого грома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Вчера Яков слушал дядька Лукина и молчал, ему надо было покорно молчать и со склоненной головою слушать старшего отцова брата, он, правда, только раз содрогнулся, когда дядьково слово коснулось молодой хозяйки из «порядочного рода», молодой хозяйкою должна бы стать Марилька — старшая дочка Данильча Войтова Сына, девка до работы падкая, как огонь; Данильчо Войтов Сын, ясное дело, на приданое не поскупится, Марилька же удалась быстрая, как ее отец, стебель к стеблю — вдесятеро достаток возрастет. Да только Яков боялся быстрой Марильки и вдесятеро приумноженного достатка. Выглядело это, если на трезвую, да еще богатейскую голову, смешно и неправдоподобно, ибо какой это, слышите ли, квадратный дурень в нынешние времена открещивается от достатка? Яков понимал это и осмотрительно молчал, чтобы старый Лукин вместе с почтенным родом не принялся насмехаться над ним. Откуда дядьку было знать, что и без Марилькиных богатств припасенное отцом-покойником добро поставило стену между ним, Яковом, и миром; мир манил парня, звал своею прозрачностью, чистотою и волей, как река влечет челн — поплывем. Яков, вероятно, не смог бы и объяснить, чего ожидает от этого выдуманного, воображаемого им мира и какое место уготовил в нем для себя. Твердо знал лишь одно: смерть отца освободила его от пут, под ноги легли вольные, без рогаток дороги... на дорогах тех он будет искать добра, но добра не в виде богатства и выгоды, а чего-то высокого... такого, что дает человеку ощущение полета.
Была это Гейка...
Откуда также было знать дядьку Лукину (а до него отцу), что не Данильчева Марилька запала Якову в душу, а кто-то другой.
В двенадцать лет Ковалюкова Марта отдала меньшую свою дочь Анну в хозяйство Клима Розлуча «на службу», то есть внаймы, и дивчина росла на глазах Якова и росла, а он лишь прошедшей весной заприметил, что Анку в доме зовут почему-то Гейкою и что у нее зеленые глазенки, которые сияют в пол-лица; эти громадные глазищи поразили и испугали ласковым спокойствием, он увидел в ее зрачках, будто в тихом плесе, всего себя, и еще увидал, что глаза ее вмещали в себя солнце, деревья, облака — весь безграничный мир; заглядевшись, Яков с головою окунулся в эту
зеленую бездну. С той поры открылась ему тайна, что в отцовском дворе бегает, щебечет чудо в образе дивчины; чудо варит и толчет картошку для птицы и для свиней, доит коров, стирает, выбеливает полотна, носит замусоленный киптарик и стоптанные постолы, и никто из челяди не останавливает его, не тычет в него пальцами, не любуется им — чуда словно бы и не замечают. И не хвалят его... нет, не за работу надо было хвалить, ибо челядь у Клима Розлуча отборная, будто промытая речная галька, а за то, что не умела ни на кого крикнуть, разозлиться, замахнуться; она с курами нянчилась, словно с детьми, находила доброе слово для овцы, для козы, для коня, не умела никого бояться и доверчиво шла к красноглазому быку Кавалеру и к лютому сторожу двора — старому псу Дунаю, которого сам Яков остерегался... подходила, и гладила их, и ласкала, и нашептывала что-то им на ухо, и выговаривала, когда было надо, и кормила с рук. Животные и птица, вероятно, чувствовали, что сидит в ней чудо, и, очарованные, покорялись ей и любили ее. А люди чуда не замечали, хозяйство Климово будто мельница: только поспевай засыпать в ковш, старый Розлуч, сам зачумленный работою, еще и подгоняет: «Гей, Анна, сделай то, гей — сделай се!» — а отсюда и новое имя пристало к дивчине: Гейка.
Каким-то образом... какой-то веревкой-курме- ем... какою-то золотой ниткою связывал Яков Гейку с этим иным миром, не придавленным тяжестью отцова хозяйства; как она попала в его воображаемый мир, кто переселил ее туда — Яков над этим не задумывался, ему довольно было того, что она там жила...
Жила себе Эльза в королевстве.
Яков долго ходил кругами, не ведая, как приблизиться к дивчине и рассказать ей о том, что утонул он в ее глазах. С одной стороны, опасался отца, который пристально следил за тем, чтобы его единственный сын не обращался с наймитами по-панибратски, ибо упадет и разобьется, будто глечик о камни, сыново превосходство над голодранцами, а это повредит хозяйству, а с другой стороны, Яков боялся отказа самой Гейки, которая не могла не знать, что Гуцулыцина солона от слез наймичек, обманутых сынками богачей. Но все- таки круги Якова сужались, и, будучи однажды в Косо- ваче, куда возил на продажу армянам сыр-набел, масло и брынзу, купил он на утаенные от отца деньги терно
вую хустку. Косовачский еврей Гершко Склепарь выбрал самую лучшую, какую только имел, причмокивая при этом да приговаривая, что никакая девка не устоит перед такою терновою красой.
Яков избрал для вручения подарка воскресное утро, когда отец отправился в церковь и на всем подворье осталась старая Настуня, погромыхивавшая горшками возле печи; Гейка управлялась в стайне возле коров. Яков окунулся в теплый смрад стойла, подошел к дивчине и вынул платок из-под сорочки. «Это — тебе»,— произнес. Голос выдавал его, дребезжал, а юношеское нетерпение так и подмывало обнять Гейку, ущипнуть, может, опьянить поцелуями. Однако он держался осторожно и мудро. Гейка стояла совсем близко... Гейка вытерла руки о фартук, взяла платок и повязала, как это делают молодицы. И Якову вдруг стало ясно, что коса у нее соломенная, белая, а брови черные и что терновый платок придавал завершенность, брал в рамки продолговатое Гейкино личико. «Красно, правда?» — спросила она. Зеленое солнце в ее глазах всколыхнулось, вспыхнуло радостью. «Красно, правда»,— шепнул он в ответ. Другая на Гейкином месте бросилась бы благодарить, а она сняла платок с головы, сложила вчетверо и протянула назад Якову. «Почему?» Он побледнел. Испугался: неужто приняла подарок от другого и он уже опоздал? Ответила и тем успокоила: «Потому что еще не время, Якове. Увидит у меня платок твой батько, и начнутся расспросы-допросы...» — «Когда же возьмешь, Анка?» — Яков все-таки не удержался, не уберегся, схватил ее за худенькие плечи. «Тогда, когда сватов пришлешь». Сказала это с достоинством, словно была не нищенкой Гейкой, а дочерью богача Марилькою. «Ты меня любишь?» — «Люблю»,— кивнула головою белой. Ее откровенное признание свалилось парню на голову, как весенний гром, и он ошалел от простодушного этого грома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86