.. у Королей грубая сила. Что я выставлю против грубой силы?» — убивался Яков. Короли в самом деле стояли вокруг, приземистые, коренастые, будто нарочно подрезанные на высоту его плеч полевые раскидистые дубки. Сила порождает уверенность. Глаза их, синие, ярко и холодно, как льдинки, поблескивавшие на обветренных лицах, вовсе не выражали гнева. «Они приехали сюда судить меня... права и обязанности судий освящены столетними обычаями. А может... а может, не приехали, а примчались Короли, сбежались как псы полонинские? Надо ж завернуть овцу, отбившуюся от стада».
Видно, веселая смешинка вспыхнула, как соломинка, на Якововых губах, ибо Лукин Розлуч принялся грозить:
— Но-но, смеху, хлоп, в том мало, что мы тут. Засмеешься на лавке, когда спустят с тебя штаны и я наставлю на заднице синих полос.— Старик зыркал глазами по усадьбе, пока под хатой не заметил дубовую колоду. Ткнул в нее пальцем: — Вон там отлупцую, чтоб запомнил.
— Не посмеете, дядько.
— Посмею! Есмь старший среди Розлучей, и мне справедливо надлежит чинить суд и расправу: выбивать из задницы разум в голову.
— Сперва выслушали б меня, если судить собрались,— молвил Яков, взглянув на Лукиновых внуков, державших его за руки. Был он выше Королей на целую голову.
— Разве разумное что-нибудь скажешь? Дурной ты, как пробка. Батько твой, покойник, три раза в гробу перевернулся от сынова транжирства. А как же... Батько по ниточке ткал, как полотно, а ты рвешь полотно на куски, распускаешь его. Ради чего? Ради того, чтоб голытьбе пупки прикрыть. Так где ж твой разум, га? — спрашивал старик, забавляясь ременной уздою.
— Разве ж не я газда в своем хозяйстве?
Старик беззвучно смеялся... Смеялся Лукин Розлуч
белокипенными зубами.
— Так, наверное, нет. Ты — мальчишка, у которого в голове шпаки гнездо свили. Где же это видано... ныне
одному злыдню дашь, завтра — другому, послезавтра — третьему. Напоследок сам пойдешь с торбой под ворота. Мало тебя батько учил.
— Вы доучивать приехали?
— Приехал напомнить, что ты тоже — Король.
— Король — да не тот.
— Должен быть таким, как мы. Короли — это Короли. Представь, что случится, если бедняки, сельская голота придут ко мне, к третьему, десятому газде и станут требовать: «Дай землицы... дай скотинку, ибо я у тебя, газда, косил, ибо я у тебя, газда, овечек пас». Это ж неслыханно! Мир перевернется, горы попадают и рассыплются, как горшки.
— Однако ж, дядьку, есть-таки людская кровушка и людской пот в вашей скотинке, в кукурузном зерне...
Лукин Розлуч долго всматривался в лицо Якова.
— Бог мой, ты або свихнулся, або — большевик, або ж — вор, который раскрадывает свое собственное добро.
— Потому вы и велели держать меня за руки, как вора? А я и не думаю бежать со своей усадьбы. Или, возможно, все Розлучи боятся одного Якова Розлуча? — Он попытался освободить руки — треснула на плечах сорочка.
— Моцно держите! — крикнул старик.
Он уже сердился по-настоящему, этот патриарх, который в своей усадьбе не привык к долгим разговорам, там его понимали по одному движению брови.
— Положите его на колоду, да скорее... колокола вон кличут, служба в церкви скоро начнется! — Лукин поплевал на ладони. Он верил, что битье поможет, на палке и на каре держится порядок... кара означает, что согрешил еси супротив рода, но она свидетельствует также, что род не чурается грешника, дорожит им,— воротись только, заблудшая овца, на указанную тропку. Таков закон. Яков помнил про неписаные законы рода, но до сих пор не связывал их с усадьбой, законы словно бы существовали сами собой, а усадьба сама собой, ныне же выяснилось, что законы на то и создавались и освящались, чтобы не он над усадьбой, а она над ним господствовала, ибо хозяйство — храм для Розлучей, святая святых.
Якову нечего было выбирать: либо воевать против усадьбы дальше, либо — ударить Королям челом. Не через тернии? Изобразить из себя покорившегося и лечь на колоду, чтоб свистнула надо мною ременная плеть? Или же выхватить у кого-нибудь из юношей бартку, очертить ею смертельный круг и крикнуть, чтоб подходили, кому жизнь не мила. О, Короли круг переступят, Короли упрямые, крови не испугаются. Так что же мне делать? Неужто нет выхода и нет оружия? Неужто тропинка, давно протоптанная в мечтах, всего лишь туман, ветром развеянный? А может, отрубить Королям напрямую: оставьте в покое, хочу жить как знаю? Или разжалобить их просьбой? Королей разжалобить? Ха-ха! Короли глухи как пни, Короли ослеплены собственной силой, Короли тупы в закостенелом своем достоинстве. Они высмеют его...
Высмеют!
А если самому посмеяться над ними? Слышишь, Гейка, что, если бы посмеяться над ними? А? Что на это скажете, вуйна Настуня? Правда ли, что существует где-то такой смех — тайный и мудрый?
У Якова не было времени на долгие раздумья: благовест на колокольне звал в церковь, у дядьки Лукина чесались руки, женщины розлучевские, которые даже не сошли с седла, не могли больше терпеть, застыла в распахнутых воротах Гейка, а старая Настуня онемела на крыльце. Яков не выбирал оружия. Оно пришло к нему... оно нашло его, вступило в него, оно жило в нем всегда и лишь ждало подходящего часа.
И он вышел на кон; на круг его, собственно, вытолкнули: «Играй!»
— Ну довольно, светлый род мой,— сказал Яков, покорно склоняя голову.— Позабавились — и довольно. А вы, дядько Лукин, извините и простите за непочтительность, виновен я в чем-то, но и вы виноваты — ударили меня первым. Вижу, Розлучи не напрасно называются Королями, честь нашего рода и мне дорога, как дорога, слышите, каждая ниточка из батькова наследства... Ниточка — это день из его полотна, а он сам был челноком в ткацком станке. Я, верно, виноват, дядько, перед вами, что до того, как одарить наймитов, не сказал, как надлежит: была на то предсмертная воля моего батька, царство ему небесное.— Говорил Яков торжественно, со слезою в голосе.
Короли пораскрывали рты. Это было чем-то новым для них, неслыханным и маловероятным, ибо знали покойника Клима Розлуча как газду скупого; таким он был в жизни и хозяйничал в усадьбе. Но кто знает, каким он стал в смертную свою годину?
Головы Королей работали, как мелют тупые жернова.
Верили Короли и не верили.
Дядько Лукин сомневался:
— Ой, сдается мне, хлопче, что файно брешешь. Как по писаному.— Старый Розлуч наслышан был про выходки братанова сына... у этого хлопца голова набита мудрствованиями, вычитанными из книжек, от такого жди чего угодно.
Яков ковал железо, пока горячо:
— Как могу, дядьку, брехать, когда батькова душа тут, среди нас, незримо присутствует? Хотите, в доказательство того, что правду говорю, перекрещусь... если руки были б свободны.
Лукин скреб в загривке, в конце концов сдался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Видно, веселая смешинка вспыхнула, как соломинка, на Якововых губах, ибо Лукин Розлуч принялся грозить:
— Но-но, смеху, хлоп, в том мало, что мы тут. Засмеешься на лавке, когда спустят с тебя штаны и я наставлю на заднице синих полос.— Старик зыркал глазами по усадьбе, пока под хатой не заметил дубовую колоду. Ткнул в нее пальцем: — Вон там отлупцую, чтоб запомнил.
— Не посмеете, дядько.
— Посмею! Есмь старший среди Розлучей, и мне справедливо надлежит чинить суд и расправу: выбивать из задницы разум в голову.
— Сперва выслушали б меня, если судить собрались,— молвил Яков, взглянув на Лукиновых внуков, державших его за руки. Был он выше Королей на целую голову.
— Разве разумное что-нибудь скажешь? Дурной ты, как пробка. Батько твой, покойник, три раза в гробу перевернулся от сынова транжирства. А как же... Батько по ниточке ткал, как полотно, а ты рвешь полотно на куски, распускаешь его. Ради чего? Ради того, чтоб голытьбе пупки прикрыть. Так где ж твой разум, га? — спрашивал старик, забавляясь ременной уздою.
— Разве ж не я газда в своем хозяйстве?
Старик беззвучно смеялся... Смеялся Лукин Розлуч
белокипенными зубами.
— Так, наверное, нет. Ты — мальчишка, у которого в голове шпаки гнездо свили. Где же это видано... ныне
одному злыдню дашь, завтра — другому, послезавтра — третьему. Напоследок сам пойдешь с торбой под ворота. Мало тебя батько учил.
— Вы доучивать приехали?
— Приехал напомнить, что ты тоже — Король.
— Король — да не тот.
— Должен быть таким, как мы. Короли — это Короли. Представь, что случится, если бедняки, сельская голота придут ко мне, к третьему, десятому газде и станут требовать: «Дай землицы... дай скотинку, ибо я у тебя, газда, косил, ибо я у тебя, газда, овечек пас». Это ж неслыханно! Мир перевернется, горы попадают и рассыплются, как горшки.
— Однако ж, дядьку, есть-таки людская кровушка и людской пот в вашей скотинке, в кукурузном зерне...
Лукин Розлуч долго всматривался в лицо Якова.
— Бог мой, ты або свихнулся, або — большевик, або ж — вор, который раскрадывает свое собственное добро.
— Потому вы и велели держать меня за руки, как вора? А я и не думаю бежать со своей усадьбы. Или, возможно, все Розлучи боятся одного Якова Розлуча? — Он попытался освободить руки — треснула на плечах сорочка.
— Моцно держите! — крикнул старик.
Он уже сердился по-настоящему, этот патриарх, который в своей усадьбе не привык к долгим разговорам, там его понимали по одному движению брови.
— Положите его на колоду, да скорее... колокола вон кличут, служба в церкви скоро начнется! — Лукин поплевал на ладони. Он верил, что битье поможет, на палке и на каре держится порядок... кара означает, что согрешил еси супротив рода, но она свидетельствует также, что род не чурается грешника, дорожит им,— воротись только, заблудшая овца, на указанную тропку. Таков закон. Яков помнил про неписаные законы рода, но до сих пор не связывал их с усадьбой, законы словно бы существовали сами собой, а усадьба сама собой, ныне же выяснилось, что законы на то и создавались и освящались, чтобы не он над усадьбой, а она над ним господствовала, ибо хозяйство — храм для Розлучей, святая святых.
Якову нечего было выбирать: либо воевать против усадьбы дальше, либо — ударить Королям челом. Не через тернии? Изобразить из себя покорившегося и лечь на колоду, чтоб свистнула надо мною ременная плеть? Или же выхватить у кого-нибудь из юношей бартку, очертить ею смертельный круг и крикнуть, чтоб подходили, кому жизнь не мила. О, Короли круг переступят, Короли упрямые, крови не испугаются. Так что же мне делать? Неужто нет выхода и нет оружия? Неужто тропинка, давно протоптанная в мечтах, всего лишь туман, ветром развеянный? А может, отрубить Королям напрямую: оставьте в покое, хочу жить как знаю? Или разжалобить их просьбой? Королей разжалобить? Ха-ха! Короли глухи как пни, Короли ослеплены собственной силой, Короли тупы в закостенелом своем достоинстве. Они высмеют его...
Высмеют!
А если самому посмеяться над ними? Слышишь, Гейка, что, если бы посмеяться над ними? А? Что на это скажете, вуйна Настуня? Правда ли, что существует где-то такой смех — тайный и мудрый?
У Якова не было времени на долгие раздумья: благовест на колокольне звал в церковь, у дядьки Лукина чесались руки, женщины розлучевские, которые даже не сошли с седла, не могли больше терпеть, застыла в распахнутых воротах Гейка, а старая Настуня онемела на крыльце. Яков не выбирал оружия. Оно пришло к нему... оно нашло его, вступило в него, оно жило в нем всегда и лишь ждало подходящего часа.
И он вышел на кон; на круг его, собственно, вытолкнули: «Играй!»
— Ну довольно, светлый род мой,— сказал Яков, покорно склоняя голову.— Позабавились — и довольно. А вы, дядько Лукин, извините и простите за непочтительность, виновен я в чем-то, но и вы виноваты — ударили меня первым. Вижу, Розлучи не напрасно называются Королями, честь нашего рода и мне дорога, как дорога, слышите, каждая ниточка из батькова наследства... Ниточка — это день из его полотна, а он сам был челноком в ткацком станке. Я, верно, виноват, дядько, перед вами, что до того, как одарить наймитов, не сказал, как надлежит: была на то предсмертная воля моего батька, царство ему небесное.— Говорил Яков торжественно, со слезою в голосе.
Короли пораскрывали рты. Это было чем-то новым для них, неслыханным и маловероятным, ибо знали покойника Клима Розлуча как газду скупого; таким он был в жизни и хозяйничал в усадьбе. Но кто знает, каким он стал в смертную свою годину?
Головы Королей работали, как мелют тупые жернова.
Верили Короли и не верили.
Дядько Лукин сомневался:
— Ой, сдается мне, хлопче, что файно брешешь. Как по писаному.— Старый Розлуч наслышан был про выходки братанова сына... у этого хлопца голова набита мудрствованиями, вычитанными из книжек, от такого жди чего угодно.
Яков ковал железо, пока горячо:
— Как могу, дядьку, брехать, когда батькова душа тут, среди нас, незримо присутствует? Хотите, в доказательство того, что правду говорю, перекрещусь... если руки были б свободны.
Лукин скреб в загривке, в конце концов сдался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86