»
Вопрос накладывался на вопрос — Яков не мог ответить ни на один из них. Да и, вероятно, не нужен был ответ. Время покажет — зерно взойдет. Одно теперь ясно доподлинно: кого-кого, а его, Якова Розлуча, собственной персоной выводят из его же, им самим нарисованного, придуманного, рожденного в мечтах рая.
Навсегда ли?
Когда-то в райское оконце стрелял из австрийского обреза Иосип Паранькин Муж — тогда Яков разочаровался в людях, люди тогда упали так низко, что не отличались от «тайного» Кифора Далея. Теперь разочаровал людей сам Яков. В этом большая принципиальная разница.
— А иди-ка ты дальше сам.
Газды вывели его за ворота: не ударили его коленом под зад, не толкнули даже, лишь сказали твердо: «А иди-ка дальше сам». И он шагнул в ночь, как в полынью.
Далеко-далеко внизу догнал его запыхавшийся Иосип Паранькин Муж.
— Боже мой, такое случилось, о чем и не думалось,— говорил он и хватал Якова за руки.— Какое своеволие... каждый же может, имеет право побыть возле огня, на котором горит сосед,— попытался пошутить Иосип.— Я тебя, Якове, прошу простить их. Разве ж газды знают, что творят?
Яков сел на камень в стороне от тропы, чувствовал себя усталым, как после косьбы. Вздохнул:
— Не беспокойтесь, они знают. А вот вы... вы, вуйку, неужто тоже судите меня за этот огонь?
Там, на горке-кичере, где еще вечером стояла Иосипова хатка, пожар почти угас, тлела лишь куча жара — так красновато иногда заходит солнце, и тогда старики вещуют, что будет ветер.
Иосипу надо бы находиться возле кучи углей, там дети и жена, там бродят корова и конь Чепелик, а он должен отвечать Якову... и должен говорить ему неприятные вещи... Рано или поздно, а должен.
— Как тебе сказать, Якове... Пожар тут ни при чем. Судить как будто бы не за что. Однако если по правде — хотя понимаю, что говорю не по-людски, ибо пожар — моя беда... если, значит, по правде, то он был необходим. По крайней мере, виднее стало... сам себя увидал при свете пламени. Возил я по горам Слово, как расписные горшки. Я сеял Слово, отстаивавшее правду, а богачи сеяли огонь. Не ныне пришло это ко мне, однако ныне вызвездилось: эти большевики, эти коммунисты, слышь, правы. Революцию на богачей надо. Ре-волюцию!
Иосип Паранькин Муж это новое для себя слово говорил с нажимом, будто чеканил каждую букву в нем.
16
Октябрьский день одна тысяча девятьсот сорок девятого года ничем особенным не отличался от прочих дней, был он обычным рабочим; точно так же, как вчера и позавчера, он светился мягкой усмешкой солнца, выпалившего за лето свой огонь, так же, как вчера и позавчера, по Каменному Полю бродил сонный ветер и лениво пощипывал пожелтевшие космы пырея, шелестел в кукурузе, сложенной в островерхие, как шатры, копешки; октябрьский день так же был доверху заполнен работой: спозаранку на Каменное Поле прикатило из села до десятка возов, полных людей, плугов, оружия, лопат и молоденьких деревьев, корни которых были обвернуты мешками. Лопаты, плуги, деревца — понятно, а оружие... могло показаться кому-то, что оружие как будто бы ни к чему, лишнее, бандеров- ские сотни и боевки к тому времени были уничтожены. А все же... а все же никто не был уверен, что уничтожили их поголовно, потому колхозники, приехавшие спозаранку из села, не складывали карабины в пирамиды и не бросали их в передки возов а держали наготове под рукой. Лес был рядом, он супил мрачные брови в трехстах шагах от Поля; лес еще таил в себе, в диких своих глубинах, опасность сидевшую в нем, притаившись в схронах, и Каменное должно было сторожко за ним наблюдать.
На Каменном Поле, на убранном кукурузном участке, стлался среди нитей паутины мир и покой: одни люди запрягали коней в плуги и пахали, другие на этой пахоте отмеряли новым сажнем определенное расстояние, забивали колышки и на этом месте копали ямы; ямы были неглубокими, по колена, зато просторные — три метра на три, копать их было трудно, на втором штыке начинались камни, песок — лопаты скрежетали, руки млели и покрывались кровавыми мозолями, а глаза заливал пот. К готовым ямам подвозили из села навоз, смешивали его с глиной и уже после того сажали деревца.
Люди сажали на Каменном Поле сад.
Старые газды и женщины не очень верили Якову Розлучу, что сад примется, станет расти и плодоносить, зато верил Якову молодой колхозный председатель Созонт Семянчук — старший сын Иосипа Па- ранькиного Мужа, который, вернувшись с войны весь увешанный орденами и медалями, продолжал в нашем районе дело своего батька — возродил самый первый в нашем районе колхоз «17 сентября», основанный Иосипом в предвоенном сороковом.
Созонта Семянчука давно уже нет в живых, его имя первым выбито на сельском памятнике павшим, а я до сих пор вижу его на коне... Он вечно сидел в седле, вечно куда-то спешил, торопился, его ожидала в колхозе тысяча дел; Созонт имел привычку сыпать словами как горохом, в одно мгновение, без
лая долгого взвешивания, что-то решать, временами бывал резким, колючим, острым как бритва, нервным — никто в жилистом и деятельном лейтенанте не узнал бы тихого и спокойного его батька. Говорили только, что так же, как и Иосип, имел он меткий глаз — стрелял без промаха.
И еще точно так же, как и отец (словно перешло ему в наследство), уважал и чтил Якова Розлуча. Трудно сказать, кто первым подал мысль заложить на колхозном поле сад — пусть пока небольшой, пусть на одном гектаре,— сам Созонт, порывавшийся переделать мир, взбудоражить, перестроить село, перепахать по-новому Каменное Поле, сделать все лучше, богаче и мудрее, или же Яков Розлуч, который за войну истосковался по хорошей работе для людей? Вполне может быть, что сад родился одновременно в помыслах председателя и бригадира Розлуча, они в чем-то были схожи, этой, вероятно, жаждой переиначить мир. Однако были они и разными.
Созонт Семянчук и в сорок девятом — гей, через сколько лет после войны — не снимал с плеча лейтенантской портупеи, а с ремня — кобуру с револьвером, а еще всегда носил с собою заряженный диском пэпэша, ибо время было военное и ничего тут не поделаешь. А зато Яков Розлуч, который из-за своего увечья ни в какой армии не служил, никакого оружия в руки не брал, Яков понимал, что времена были военные... оружие тогда сторожило добро, он не отрекался наотрез от оружия, думал, что, когда настанет необходимость, он и себе возьмет автомат; до сего времени, однако, потребность его обходила или же люди его оберегали от этой потребности, ибо и Созонт Семянчук — человек горячий и прямолинейный,— когда создавал отряд самообороны, колхозных «ястребков», не дал бригадиру Якову Роз лучу хотя бы ржавую берданку. Яков был благодарен за то председателю... и, может, немного завидовал Созонту в том, что он так прямо и часто насильно, оружием, утверждает добро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Вопрос накладывался на вопрос — Яков не мог ответить ни на один из них. Да и, вероятно, не нужен был ответ. Время покажет — зерно взойдет. Одно теперь ясно доподлинно: кого-кого, а его, Якова Розлуча, собственной персоной выводят из его же, им самим нарисованного, придуманного, рожденного в мечтах рая.
Навсегда ли?
Когда-то в райское оконце стрелял из австрийского обреза Иосип Паранькин Муж — тогда Яков разочаровался в людях, люди тогда упали так низко, что не отличались от «тайного» Кифора Далея. Теперь разочаровал людей сам Яков. В этом большая принципиальная разница.
— А иди-ка ты дальше сам.
Газды вывели его за ворота: не ударили его коленом под зад, не толкнули даже, лишь сказали твердо: «А иди-ка дальше сам». И он шагнул в ночь, как в полынью.
Далеко-далеко внизу догнал его запыхавшийся Иосип Паранькин Муж.
— Боже мой, такое случилось, о чем и не думалось,— говорил он и хватал Якова за руки.— Какое своеволие... каждый же может, имеет право побыть возле огня, на котором горит сосед,— попытался пошутить Иосип.— Я тебя, Якове, прошу простить их. Разве ж газды знают, что творят?
Яков сел на камень в стороне от тропы, чувствовал себя усталым, как после косьбы. Вздохнул:
— Не беспокойтесь, они знают. А вот вы... вы, вуйку, неужто тоже судите меня за этот огонь?
Там, на горке-кичере, где еще вечером стояла Иосипова хатка, пожар почти угас, тлела лишь куча жара — так красновато иногда заходит солнце, и тогда старики вещуют, что будет ветер.
Иосипу надо бы находиться возле кучи углей, там дети и жена, там бродят корова и конь Чепелик, а он должен отвечать Якову... и должен говорить ему неприятные вещи... Рано или поздно, а должен.
— Как тебе сказать, Якове... Пожар тут ни при чем. Судить как будто бы не за что. Однако если по правде — хотя понимаю, что говорю не по-людски, ибо пожар — моя беда... если, значит, по правде, то он был необходим. По крайней мере, виднее стало... сам себя увидал при свете пламени. Возил я по горам Слово, как расписные горшки. Я сеял Слово, отстаивавшее правду, а богачи сеяли огонь. Не ныне пришло это ко мне, однако ныне вызвездилось: эти большевики, эти коммунисты, слышь, правы. Революцию на богачей надо. Ре-волюцию!
Иосип Паранькин Муж это новое для себя слово говорил с нажимом, будто чеканил каждую букву в нем.
16
Октябрьский день одна тысяча девятьсот сорок девятого года ничем особенным не отличался от прочих дней, был он обычным рабочим; точно так же, как вчера и позавчера, он светился мягкой усмешкой солнца, выпалившего за лето свой огонь, так же, как вчера и позавчера, по Каменному Полю бродил сонный ветер и лениво пощипывал пожелтевшие космы пырея, шелестел в кукурузе, сложенной в островерхие, как шатры, копешки; октябрьский день так же был доверху заполнен работой: спозаранку на Каменное Поле прикатило из села до десятка возов, полных людей, плугов, оружия, лопат и молоденьких деревьев, корни которых были обвернуты мешками. Лопаты, плуги, деревца — понятно, а оружие... могло показаться кому-то, что оружие как будто бы ни к чему, лишнее, бандеров- ские сотни и боевки к тому времени были уничтожены. А все же... а все же никто не был уверен, что уничтожили их поголовно, потому колхозники, приехавшие спозаранку из села, не складывали карабины в пирамиды и не бросали их в передки возов а держали наготове под рукой. Лес был рядом, он супил мрачные брови в трехстах шагах от Поля; лес еще таил в себе, в диких своих глубинах, опасность сидевшую в нем, притаившись в схронах, и Каменное должно было сторожко за ним наблюдать.
На Каменном Поле, на убранном кукурузном участке, стлался среди нитей паутины мир и покой: одни люди запрягали коней в плуги и пахали, другие на этой пахоте отмеряли новым сажнем определенное расстояние, забивали колышки и на этом месте копали ямы; ямы были неглубокими, по колена, зато просторные — три метра на три, копать их было трудно, на втором штыке начинались камни, песок — лопаты скрежетали, руки млели и покрывались кровавыми мозолями, а глаза заливал пот. К готовым ямам подвозили из села навоз, смешивали его с глиной и уже после того сажали деревца.
Люди сажали на Каменном Поле сад.
Старые газды и женщины не очень верили Якову Розлучу, что сад примется, станет расти и плодоносить, зато верил Якову молодой колхозный председатель Созонт Семянчук — старший сын Иосипа Па- ранькиного Мужа, который, вернувшись с войны весь увешанный орденами и медалями, продолжал в нашем районе дело своего батька — возродил самый первый в нашем районе колхоз «17 сентября», основанный Иосипом в предвоенном сороковом.
Созонта Семянчука давно уже нет в живых, его имя первым выбито на сельском памятнике павшим, а я до сих пор вижу его на коне... Он вечно сидел в седле, вечно куда-то спешил, торопился, его ожидала в колхозе тысяча дел; Созонт имел привычку сыпать словами как горохом, в одно мгновение, без
лая долгого взвешивания, что-то решать, временами бывал резким, колючим, острым как бритва, нервным — никто в жилистом и деятельном лейтенанте не узнал бы тихого и спокойного его батька. Говорили только, что так же, как и Иосип, имел он меткий глаз — стрелял без промаха.
И еще точно так же, как и отец (словно перешло ему в наследство), уважал и чтил Якова Розлуча. Трудно сказать, кто первым подал мысль заложить на колхозном поле сад — пусть пока небольшой, пусть на одном гектаре,— сам Созонт, порывавшийся переделать мир, взбудоражить, перестроить село, перепахать по-новому Каменное Поле, сделать все лучше, богаче и мудрее, или же Яков Розлуч, который за войну истосковался по хорошей работе для людей? Вполне может быть, что сад родился одновременно в помыслах председателя и бригадира Розлуча, они в чем-то были схожи, этой, вероятно, жаждой переиначить мир. Однако были они и разными.
Созонт Семянчук и в сорок девятом — гей, через сколько лет после войны — не снимал с плеча лейтенантской портупеи, а с ремня — кобуру с револьвером, а еще всегда носил с собою заряженный диском пэпэша, ибо время было военное и ничего тут не поделаешь. А зато Яков Розлуч, который из-за своего увечья ни в какой армии не служил, никакого оружия в руки не брал, Яков понимал, что времена были военные... оружие тогда сторожило добро, он не отрекался наотрез от оружия, думал, что, когда настанет необходимость, он и себе возьмет автомат; до сего времени, однако, потребность его обходила или же люди его оберегали от этой потребности, ибо и Созонт Семянчук — человек горячий и прямолинейный,— когда создавал отряд самообороны, колхозных «ястребков», не дал бригадиру Якову Роз лучу хотя бы ржавую берданку. Яков был благодарен за то председателю... и, может, немного завидовал Созонту в том, что он так прямо и часто насильно, оружием, утверждает добро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86