И сразу вспоминает, что не раз уже размышлял на эту тему. Это словно бы возвращалось к нему знакомое поле, которое он пахал, вчера и сегодня проводя борозду к борозде; борозду к борозде клал, но не засевал, и они чернели гребнями без единого ростка.— А если бы?.. Га? — упорно допытывался.
Тишина. Белые поросячьи веки вуйка Кифора дрожат-помигивают, как мотыльки над навозом.
— Э-э, пане-дзею, тогда дело иначе выглядело б,— наконец отвечает Кифор Далей. Он успел нализаться как ночь, смешав горилку с пивом, но вопрос Якова не тонет на мутном дне и не мутится. Кифор держит его в кулаке. Удавил бы, если бы мог, многозначительный вопрос Якова, в нем одновременно слышится сомнение, брожение, а может, и утверждение, как знать: «Но-но, если утверждение, то...» Кифор привычно пускает из- под рыжей пряди две улитки, прилипающие к Розлучеву лицу; улитки-глазки выспрашивают, щупают, вы
нюхивают: «Ну-ну, Яковчик,— просят,— откройся, чем дышишь?»
Яков поглядывает на него весело и открыто. На донышке глаз, за хмельною веселостью, как под камнем, притаилась печаль... печаль, к счастью, «беспеченству» государственному не угрожает, и Кифор облегченно вздыхает:
— Пустое говорите, молодой газда. Не можете вы быть коммунистом.
— Это ж почему? — отодвигает Яков кружку с пивом.
— Бо то нелегко — коммунистом быть. А у вас, пшепрашам, пане Розлуч, мухи в носу. Я вас знаю как облупленного,— хвалится Далей.
— Это как сказать, знаете ли,— смеется ему в глаза Яков, дразня пана «тайного».— Если б знали, вуйко Кифоре, так зачем бы битую неделю сторожили б меня за столом: присматриваетесь и прислушиваетесь. Я ж вижу: интересует вас Яков Розлуч, га?
Далей никнет за столом и съеживается, поросячьи реснички — крылья бабочки — сорвались с навозной кучи и полетела: треп-треп.
— Я, конечно, на службе, пане Розлуч,— говорит он.— И это надо понимать. Но что касается вас — то боже сохрани. Горилку вашу пью, пиво, хлеб ем. Кто пригласил меня в свою компанию — того уважаю.
Яков знает, что Кифоровы слова насквозь ложью пропитаны, как Йоськова ермолка жиром, но...
Какое это имеет теперь значение: фальшь, ложь черная или правда? Разве не все едино?
В хмельной их беседе нет взрывов, клекота или хотя бы злой искорки, которая прожгла бы, их разговор похож на вязкое течение, что лениво струится с порога на порог, с камушка на камушек, а иногда останавливается вовсе и густеет, как студень. Густеет также за окном жаркий день. В пустой корчме жужжат мухи. За стойкой спит с открытыми глазами Йосько.
Фальшь? Правда? Неужели между ними есть разница?
Яков то опускается на дно густого течения, то всплывает на поверхность, и тогда он возвращается в то утро после Иосипова выстрела, когда белое стало черным и он в отчаянии казнил себя, не зная, как жить и как умереть.
Тогда казнился, теперь — пил.
Это было спасением: он пил и падал на пол в грязь корчмы, в заплеванную пыль, лицом в обглоданные рыбьи хвосты; там, в грязи, забывался и блаженствовал. Йосько, умевший ждать отдачи долгов, поднимал своего желанного и дорогого гостя, а Яков вновь падал, как сноп, и ему, наверное, было хорошо на полу, он жаждал вывозиться в грязи, для того и попросил позвать в компанию Кифора Далея, ему хотелось коснуться прокаженного, заразиться и себе, разделив с ним пищу и питье. Умышленно хотелось! Все вы, черт бы вас побрал, ходите прокаженными, гниете изнутри и снизу, а сверху прикрываете болячки белыми сорочками, этот же болячки носит горделиво и всем показывает, как Крест заслуги.
Как Виртути Милитари...
Ибо белое стало черным.
Белое стало черным, а Кифор мысленно писал:
«Мельдую-докладываю пану коменданту постерун- ка, что Яков Розлуч, хлоп из Садовой Поляны, оказался глубоко затаившимся коммунистом, который доброчин- ством своим и раздачей имущества тем, кто нуждается в помощи, расшатывает основы...»
Интересно, сколько б за такой донос заплатили, га? Должна бы то быть высокая цена, или как скажете, пане-дзею? Варшава небось не обеднела бы.
Далей поплевывает на руки.
У Кифора Далея свербят ладони, словно бы и вправду уже считает деньги, а Яков злотые пропивает, точнее, пропивает кусок пашни. «Ох, горы мои, горы, высоки могилы. Возьмите меня к себе...» — напевает.
Горы его не берут.
Люди плечами пожимают.
А Короли с Верхов — хих-хи! — посмеиваются в кулаки.
А «серебряные газды» из читальни обходят его десятой дорогой.
А Гёйка, которая, несмотря на то что знает тайную силу трав, вод, прозрачного воздуха, ничего не может поделать с пьянством Якова — ни прекратить его, ни запретить, ни заклясть, она может только отречься от Якова. Это ж так просто, довольно воткнуть в косы перышко, приговаривая: «Сбрасываю с себя женскую одежду — беру одежду птичью. Не надо мне зеленых очей, белого тела, длинной косы...»
И вновь вернешься к птицам на круги своя.
«Это сказочка Якова. Не полечу я к птицам, ибо нет среди них моего милого, мой милый в корчме сидит...»
Вечерами, когда село проваливается в сон, Гейка зажигает фонарь и по тропинке вдоль Белого потока бежит к корчме.
И ведет Якова домой.
Пока она вела Якова за правую руку, пока дни катились под гору, будто цыганские возы с дырявыми шатрами, и тонули бесследно в безвести, пока ночи исходили смрадом, как старые бочки из-под селедок, пока пьяные беседы с Кифором Далеем сгущались, как сукровица, пока Йосько подливал горилку и пиво в жбаны... пока все это происходило, творилось, деялось, мололось, пилось, беседовалось, пелось, плакалось, проклиналось,— кто-то принес зернышко, маковку; может, из него и пророс цветок. Еще никто не видел ни стебелька, ни лепестка, а Гейка, а вслед за нею вуйко Кифор и Срулишин Йосько уже догадывались, что цветок растет. Сам Яков в один из дней почувствовал, собственно, заболело у него внутри, заныло в глубинах естества — что-то с ним случилось, что-то изменилось в нем. Темный теперешний мир раскололся надвое, и росточек выстрелил из пролома трепетным красным лучиком; красный цветок рос в нем, в пьянице, в опозоренном газде, он носил его в себе и сам себе не мог объяснить, что это такое и как оно называется: похмелье, раскаяние, выздоровление? Правду сказать, ничего этого он не желал: ни выздоровления, ни раскаяния, пусть бы все оставалось так, как было до сих пор, а цветок красный растоптать...
Ибо разве что-то в мире изменилось?
А все же однажды утром Яков спросил жену:
— Кто-то к нам приходил? — и встревоженно заглядывал в ее зеленые глаза.— Мне как будто бы снилось: был — не был.
Зеленые глазищи ласкают его запавшие щеки, а губы Гейки сурово сжаты в ниточку; в уголках рта запала печаль.
— Тебе будто бы, мой газда, не все равно? — отвечает Гейка намеренно равнодушным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Тишина. Белые поросячьи веки вуйка Кифора дрожат-помигивают, как мотыльки над навозом.
— Э-э, пане-дзею, тогда дело иначе выглядело б,— наконец отвечает Кифор Далей. Он успел нализаться как ночь, смешав горилку с пивом, но вопрос Якова не тонет на мутном дне и не мутится. Кифор держит его в кулаке. Удавил бы, если бы мог, многозначительный вопрос Якова, в нем одновременно слышится сомнение, брожение, а может, и утверждение, как знать: «Но-но, если утверждение, то...» Кифор привычно пускает из- под рыжей пряди две улитки, прилипающие к Розлучеву лицу; улитки-глазки выспрашивают, щупают, вы
нюхивают: «Ну-ну, Яковчик,— просят,— откройся, чем дышишь?»
Яков поглядывает на него весело и открыто. На донышке глаз, за хмельною веселостью, как под камнем, притаилась печаль... печаль, к счастью, «беспеченству» государственному не угрожает, и Кифор облегченно вздыхает:
— Пустое говорите, молодой газда. Не можете вы быть коммунистом.
— Это ж почему? — отодвигает Яков кружку с пивом.
— Бо то нелегко — коммунистом быть. А у вас, пшепрашам, пане Розлуч, мухи в носу. Я вас знаю как облупленного,— хвалится Далей.
— Это как сказать, знаете ли,— смеется ему в глаза Яков, дразня пана «тайного».— Если б знали, вуйко Кифоре, так зачем бы битую неделю сторожили б меня за столом: присматриваетесь и прислушиваетесь. Я ж вижу: интересует вас Яков Розлуч, га?
Далей никнет за столом и съеживается, поросячьи реснички — крылья бабочки — сорвались с навозной кучи и полетела: треп-треп.
— Я, конечно, на службе, пане Розлуч,— говорит он.— И это надо понимать. Но что касается вас — то боже сохрани. Горилку вашу пью, пиво, хлеб ем. Кто пригласил меня в свою компанию — того уважаю.
Яков знает, что Кифоровы слова насквозь ложью пропитаны, как Йоськова ермолка жиром, но...
Какое это имеет теперь значение: фальшь, ложь черная или правда? Разве не все едино?
В хмельной их беседе нет взрывов, клекота или хотя бы злой искорки, которая прожгла бы, их разговор похож на вязкое течение, что лениво струится с порога на порог, с камушка на камушек, а иногда останавливается вовсе и густеет, как студень. Густеет также за окном жаркий день. В пустой корчме жужжат мухи. За стойкой спит с открытыми глазами Йосько.
Фальшь? Правда? Неужели между ними есть разница?
Яков то опускается на дно густого течения, то всплывает на поверхность, и тогда он возвращается в то утро после Иосипова выстрела, когда белое стало черным и он в отчаянии казнил себя, не зная, как жить и как умереть.
Тогда казнился, теперь — пил.
Это было спасением: он пил и падал на пол в грязь корчмы, в заплеванную пыль, лицом в обглоданные рыбьи хвосты; там, в грязи, забывался и блаженствовал. Йосько, умевший ждать отдачи долгов, поднимал своего желанного и дорогого гостя, а Яков вновь падал, как сноп, и ему, наверное, было хорошо на полу, он жаждал вывозиться в грязи, для того и попросил позвать в компанию Кифора Далея, ему хотелось коснуться прокаженного, заразиться и себе, разделив с ним пищу и питье. Умышленно хотелось! Все вы, черт бы вас побрал, ходите прокаженными, гниете изнутри и снизу, а сверху прикрываете болячки белыми сорочками, этот же болячки носит горделиво и всем показывает, как Крест заслуги.
Как Виртути Милитари...
Ибо белое стало черным.
Белое стало черным, а Кифор мысленно писал:
«Мельдую-докладываю пану коменданту постерун- ка, что Яков Розлуч, хлоп из Садовой Поляны, оказался глубоко затаившимся коммунистом, который доброчин- ством своим и раздачей имущества тем, кто нуждается в помощи, расшатывает основы...»
Интересно, сколько б за такой донос заплатили, га? Должна бы то быть высокая цена, или как скажете, пане-дзею? Варшава небось не обеднела бы.
Далей поплевывает на руки.
У Кифора Далея свербят ладони, словно бы и вправду уже считает деньги, а Яков злотые пропивает, точнее, пропивает кусок пашни. «Ох, горы мои, горы, высоки могилы. Возьмите меня к себе...» — напевает.
Горы его не берут.
Люди плечами пожимают.
А Короли с Верхов — хих-хи! — посмеиваются в кулаки.
А «серебряные газды» из читальни обходят его десятой дорогой.
А Гёйка, которая, несмотря на то что знает тайную силу трав, вод, прозрачного воздуха, ничего не может поделать с пьянством Якова — ни прекратить его, ни запретить, ни заклясть, она может только отречься от Якова. Это ж так просто, довольно воткнуть в косы перышко, приговаривая: «Сбрасываю с себя женскую одежду — беру одежду птичью. Не надо мне зеленых очей, белого тела, длинной косы...»
И вновь вернешься к птицам на круги своя.
«Это сказочка Якова. Не полечу я к птицам, ибо нет среди них моего милого, мой милый в корчме сидит...»
Вечерами, когда село проваливается в сон, Гейка зажигает фонарь и по тропинке вдоль Белого потока бежит к корчме.
И ведет Якова домой.
Пока она вела Якова за правую руку, пока дни катились под гору, будто цыганские возы с дырявыми шатрами, и тонули бесследно в безвести, пока ночи исходили смрадом, как старые бочки из-под селедок, пока пьяные беседы с Кифором Далеем сгущались, как сукровица, пока Йосько подливал горилку и пиво в жбаны... пока все это происходило, творилось, деялось, мололось, пилось, беседовалось, пелось, плакалось, проклиналось,— кто-то принес зернышко, маковку; может, из него и пророс цветок. Еще никто не видел ни стебелька, ни лепестка, а Гейка, а вслед за нею вуйко Кифор и Срулишин Йосько уже догадывались, что цветок растет. Сам Яков в один из дней почувствовал, собственно, заболело у него внутри, заныло в глубинах естества — что-то с ним случилось, что-то изменилось в нем. Темный теперешний мир раскололся надвое, и росточек выстрелил из пролома трепетным красным лучиком; красный цветок рос в нем, в пьянице, в опозоренном газде, он носил его в себе и сам себе не мог объяснить, что это такое и как оно называется: похмелье, раскаяние, выздоровление? Правду сказать, ничего этого он не желал: ни выздоровления, ни раскаяния, пусть бы все оставалось так, как было до сих пор, а цветок красный растоптать...
Ибо разве что-то в мире изменилось?
А все же однажды утром Яков спросил жену:
— Кто-то к нам приходил? — и встревоженно заглядывал в ее зеленые глаза.— Мне как будто бы снилось: был — не был.
Зеленые глазищи ласкают его запавшие щеки, а губы Гейки сурово сжаты в ниточку; в уголках рта запала печаль.
— Тебе будто бы, мой газда, не все равно? — отвечает Гейка намеренно равнодушным голосом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86