Случалось, особенно под старость, что под вечер измученный работой и годами мастер гасил в горне огонь, присаживался на пороге кузни, клал меч — утеху свою и муку — на колени, словно дитя, и приговаривал: «А уже ты, ясное оружие, ярче месяца, а уже ты, ясное оружие, острее слова, а уже ты, ясное оружие, прекраснее солнца. Я сделал все, что должен был сделать. Теперь можно и умереть».
И в доме вешал меч под образами.
Наступало утро, и мастер, глянув заспанными глазами, замечал на мече либо несовершенную черточку, какой-нибудь нерасцветший заморский цветок, либо замечал, что грифоны доедали виноград.
Тогда мастер в который раз уже заново разжигал горн и склонялся над мечом. Рассказывают, что старик не оставлял работы даже в трудную годину, когда его родной город обступали враги, все кузни тогда умолкали, гончары гасили свои печи, на заборола выходили даже поэты и алхимики, а мастер-кузнец, словно бы ничего и не произошло, продолжал колдовать над своим мечом.
Другой мастер, тот, что был помоложе, тоже ковал мечи; он не считал, выковал ли их тысячу, десять тысяч,— может, даже все воины русинской рати ходили на брань с его мечами. А от него все требовали: «Мало, мастер! Куй еще! Куй!»
У него не было времени вынашивать свои мечи, нянчиться с ними, как с малыми детьми, украшать их драгоценными каменьями и златом-серебром, зато должен был он следить, чтобы ковались они удобными, острыми и крепкими, чтоб с первого удара ими можно было разнести вражий шелом, разрубить вражью кольчугу. Его мечи, собственно, для того и предназначались, чтобы бить, пускать кровь, рубить, колоть, сносить головы с плеч, ранить, вынимать душу из тела; его мечи не были предназначены для любования и разглядывания, а для кровавой молотьбы на железных токах; его мечами опоясывались не в редкие праздники, а в ежедневные будни, а по этим будням всегда толклись вражеские полки. Как же было мастеру не ковать мечи с утра до ночи, как же было мастеру не закалять их собственным потом, а точить — лютой ненавистью?!
Настало время, и отправились оба мастера в землю на вечный покой. Кузни их тоже превратились во прах, исчез с лица земли и их город, теперь на том месте голое поле, засеваемое пшеницею, и лишь старые распаханные валы напоминают потомкам: испокон веку стояла тут Русь. Никто не помнит имен кузнецов, которых при жизни возносили до небес, чтили и любили. Так случилось... летописцы то ли из зависти, как это бывает иногда, то ли надеясь на людскую память, имена мастеров в хроники тех времен не записали.
Но, вопреки человеческой забывчивости и разрушительной силе времени, труд их не умер и не исчез; лежат доныне в музее под стеклом два меча. Один — железный, простой, пощербленный, затупившийся, и посетители лишь мгновенье скользят по нему равнодушными взглядами, ибо никому не западает в душу суровая его простота и никого не волнует он своими боевыми щербинами. Перед другим мечом люди немеют часами; о другом мече ученые, разгадывая тайну древней закалки лезвия, написали не одну книгу, художники старательно перерисовывали заморские цветы, крылатых зверей, лакомящихся виноградом. Про этот меч поэты слагали стихи; популярность его была так велика, что о нем краем уха слыхали даже те, кто никогда и ничего знать не желали. Про него говорят: меч — шедевр древнейшего ремесла, он проявление таланта наших пращуров. И много еще, Юрашку, доброго и уважительного да славного говорят люди про этот второй меч... и, наверное, заслуженно. Но только я вышел на распутье и думаю: у которого из мастеров слава громче?
Кузнецы стоят под седым дубом и ждут.
7
Сколько Каменное Поле ни паши, а борозда для тебя и для твоих волов всегда найдется. Клади ладони на рукояти — и пусть чело твое оросится потом.
Сколько с Каменного Поля каменья ни собирай, а всех не соберешь.
Так говорят в моем селе.
А в моем селе на февральском «огоньке» в сельской кофейне, где солдат просил солдата положить на жгучие его раны зелье — подбел с Каменного Поля, напротив меня торчал на стуле известный нам Семко Дудчак, который, припоминаете, менял Каменное Поле за науку игры на цимбалах. Я не случайно написал, что он торчал на стуле, ибо был это человек уже немолодой, иссушенный работой, веревки жил едва ли не рвались на руках и на шее, по всему видать, что зарабатывал он на жизнь не одними цимбалами. После какой-то там несчитанной чарки Семко перегнулся через стол и поведал мне, что все эти годы жил колхозною работой, своею беловолосой Эржикой и детьми, которые, благодаря советской власти, выучились и стали людьми. «А еще, Юрашку, каждую ночь живу я войною. Как только сомкну веки, и уже снится — кажется, что ползу по минному полю... Направо — мины, и налево — мины, в каждой мине заложен на одну мою жизнь целый рой смертей, а я смертям, слышь, головы скручиваю, как петухам, одну за одной». Семко Дудчак внезапно смолк, зажмурил глаза. Левая его рука подпирала голову, а правая осторожно подкралась к чему-то ведомому лишь ему, опасному, к тем, наверное, проволочным минным усикам и запалам. «Так вот, значит,— спохватился мужчина, мигнув глазами,— я им головы скручиваю, а они опять оживают. Это, чтоб ты знал, Юрашку, страшно, когда мины оживают, и я хотя будто и сплю, а ясно слышу и вижу, как притаились, ждут усики замаскированных мин, чтоб я прикоснулся к ним коленом, ладонью, локтем, чтоб дохнул хоть на них...»
Я советовал ему обратиться к врачам.
— Что доктора, Юрашку... Как будто докторов где- нибудь учат, как войну из сапера выгонять? Где там,— махнул он рукою. Мол, с врачами напрасно разговоры вести. Вот мои Эржика ездила в Ворохту, был там старик, ведун, что умел словами заговаривать. Старик Эржико моей говорит: «Езжай, беляночка, домой, ибо нет лекарства для твоего мужа... нет лекарства для него ни в слове, ни в травах. Пока живет, до тех пор будет ходить к нему любушка, что войною зовется». Я от любушки той, будь она неладна, отбиваюсь, открещиваюсь, отмаливаюсь, отгораживаюсь работой, Каменным Полем, ветром, горами, дождем, солнцем, а когда моя Эржика была еще молодой — так и ею. А все ж таки по ночам приходит ко мне война. Я до сих пор воюю... Мы все, Юрашку, здесь собравшиеся, воюем. Только друг другу не признаемся.
Весной прошлого года, чтобы начать эту книгу о Каменном Поле, я на несколько недель приехал домой в Садовую Поляну. Днем, ясное дело, ни о каком писании я и не думал, ходил по селу среди людей, скользил по мокрым тропинкам, а после обеда окапывал дома деревья или же сидел в саду Нанашка Якова, наблюдая, как он мастерит улья для новых пчелиных роев. Лишь вечером я придвигал к себе лампу и белую бумагу. Писалось не писалось, а где-нибудь около десяти вечера приходилось откладывать перо и невольно прислушиваться, как внизу над Белым потоком на колхозном дворе пробивалась сквозь тишину, будто красный цветок, веселая коломыйка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
И в доме вешал меч под образами.
Наступало утро, и мастер, глянув заспанными глазами, замечал на мече либо несовершенную черточку, какой-нибудь нерасцветший заморский цветок, либо замечал, что грифоны доедали виноград.
Тогда мастер в который раз уже заново разжигал горн и склонялся над мечом. Рассказывают, что старик не оставлял работы даже в трудную годину, когда его родной город обступали враги, все кузни тогда умолкали, гончары гасили свои печи, на заборола выходили даже поэты и алхимики, а мастер-кузнец, словно бы ничего и не произошло, продолжал колдовать над своим мечом.
Другой мастер, тот, что был помоложе, тоже ковал мечи; он не считал, выковал ли их тысячу, десять тысяч,— может, даже все воины русинской рати ходили на брань с его мечами. А от него все требовали: «Мало, мастер! Куй еще! Куй!»
У него не было времени вынашивать свои мечи, нянчиться с ними, как с малыми детьми, украшать их драгоценными каменьями и златом-серебром, зато должен был он следить, чтобы ковались они удобными, острыми и крепкими, чтоб с первого удара ими можно было разнести вражий шелом, разрубить вражью кольчугу. Его мечи, собственно, для того и предназначались, чтобы бить, пускать кровь, рубить, колоть, сносить головы с плеч, ранить, вынимать душу из тела; его мечи не были предназначены для любования и разглядывания, а для кровавой молотьбы на железных токах; его мечами опоясывались не в редкие праздники, а в ежедневные будни, а по этим будням всегда толклись вражеские полки. Как же было мастеру не ковать мечи с утра до ночи, как же было мастеру не закалять их собственным потом, а точить — лютой ненавистью?!
Настало время, и отправились оба мастера в землю на вечный покой. Кузни их тоже превратились во прах, исчез с лица земли и их город, теперь на том месте голое поле, засеваемое пшеницею, и лишь старые распаханные валы напоминают потомкам: испокон веку стояла тут Русь. Никто не помнит имен кузнецов, которых при жизни возносили до небес, чтили и любили. Так случилось... летописцы то ли из зависти, как это бывает иногда, то ли надеясь на людскую память, имена мастеров в хроники тех времен не записали.
Но, вопреки человеческой забывчивости и разрушительной силе времени, труд их не умер и не исчез; лежат доныне в музее под стеклом два меча. Один — железный, простой, пощербленный, затупившийся, и посетители лишь мгновенье скользят по нему равнодушными взглядами, ибо никому не западает в душу суровая его простота и никого не волнует он своими боевыми щербинами. Перед другим мечом люди немеют часами; о другом мече ученые, разгадывая тайну древней закалки лезвия, написали не одну книгу, художники старательно перерисовывали заморские цветы, крылатых зверей, лакомящихся виноградом. Про этот меч поэты слагали стихи; популярность его была так велика, что о нем краем уха слыхали даже те, кто никогда и ничего знать не желали. Про него говорят: меч — шедевр древнейшего ремесла, он проявление таланта наших пращуров. И много еще, Юрашку, доброго и уважительного да славного говорят люди про этот второй меч... и, наверное, заслуженно. Но только я вышел на распутье и думаю: у которого из мастеров слава громче?
Кузнецы стоят под седым дубом и ждут.
7
Сколько Каменное Поле ни паши, а борозда для тебя и для твоих волов всегда найдется. Клади ладони на рукояти — и пусть чело твое оросится потом.
Сколько с Каменного Поля каменья ни собирай, а всех не соберешь.
Так говорят в моем селе.
А в моем селе на февральском «огоньке» в сельской кофейне, где солдат просил солдата положить на жгучие его раны зелье — подбел с Каменного Поля, напротив меня торчал на стуле известный нам Семко Дудчак, который, припоминаете, менял Каменное Поле за науку игры на цимбалах. Я не случайно написал, что он торчал на стуле, ибо был это человек уже немолодой, иссушенный работой, веревки жил едва ли не рвались на руках и на шее, по всему видать, что зарабатывал он на жизнь не одними цимбалами. После какой-то там несчитанной чарки Семко перегнулся через стол и поведал мне, что все эти годы жил колхозною работой, своею беловолосой Эржикой и детьми, которые, благодаря советской власти, выучились и стали людьми. «А еще, Юрашку, каждую ночь живу я войною. Как только сомкну веки, и уже снится — кажется, что ползу по минному полю... Направо — мины, и налево — мины, в каждой мине заложен на одну мою жизнь целый рой смертей, а я смертям, слышь, головы скручиваю, как петухам, одну за одной». Семко Дудчак внезапно смолк, зажмурил глаза. Левая его рука подпирала голову, а правая осторожно подкралась к чему-то ведомому лишь ему, опасному, к тем, наверное, проволочным минным усикам и запалам. «Так вот, значит,— спохватился мужчина, мигнув глазами,— я им головы скручиваю, а они опять оживают. Это, чтоб ты знал, Юрашку, страшно, когда мины оживают, и я хотя будто и сплю, а ясно слышу и вижу, как притаились, ждут усики замаскированных мин, чтоб я прикоснулся к ним коленом, ладонью, локтем, чтоб дохнул хоть на них...»
Я советовал ему обратиться к врачам.
— Что доктора, Юрашку... Как будто докторов где- нибудь учат, как войну из сапера выгонять? Где там,— махнул он рукою. Мол, с врачами напрасно разговоры вести. Вот мои Эржика ездила в Ворохту, был там старик, ведун, что умел словами заговаривать. Старик Эржико моей говорит: «Езжай, беляночка, домой, ибо нет лекарства для твоего мужа... нет лекарства для него ни в слове, ни в травах. Пока живет, до тех пор будет ходить к нему любушка, что войною зовется». Я от любушки той, будь она неладна, отбиваюсь, открещиваюсь, отмаливаюсь, отгораживаюсь работой, Каменным Полем, ветром, горами, дождем, солнцем, а когда моя Эржика была еще молодой — так и ею. А все ж таки по ночам приходит ко мне война. Я до сих пор воюю... Мы все, Юрашку, здесь собравшиеся, воюем. Только друг другу не признаемся.
Весной прошлого года, чтобы начать эту книгу о Каменном Поле, я на несколько недель приехал домой в Садовую Поляну. Днем, ясное дело, ни о каком писании я и не думал, ходил по селу среди людей, скользил по мокрым тропинкам, а после обеда окапывал дома деревья или же сидел в саду Нанашка Якова, наблюдая, как он мастерит улья для новых пчелиных роев. Лишь вечером я придвигал к себе лампу и белую бумагу. Писалось не писалось, а где-нибудь около десяти вечера приходилось откладывать перо и невольно прислушиваться, как внизу над Белым потоком на колхозном дворе пробивалась сквозь тишину, будто красный цветок, веселая коломыйка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86