Именно из-за краденых яиц, вынутых из куриных гнезд, отец и сотворил над ним посреди усадьбы принародное судилище; отца не касалось, что Микита собрал яйца для своей больной чахоткою матери, хозяин хотел дать челяди наглядную науку: «А не трожь, ни один, ни другой,— хотя б соломинки моей, руки выверну». Он — маленького роста, костлявый, краснолицый — я и мои сыны пошли в род моей матери,— так вот, он, маленький, костлявый и работою тоже иссушенный, кружился вокруг Микиты, как кот вокруг сала, потом вынимал из-за пазухи по яйцу, разбивал их о его лоб и выливал парню на голову; яичница стекала по Микитиным волосам, по лицу, капала на плечи, а он, Микита, и с места не сдвинулся, он застыл, будто в землю провалился по колена. Челядь потупила очи, никто не решился хотя бы словом перечить хозяину, все они от татуни моего зависели, и я тоже» не перечил, лишь закусил губы, мне тогда четырнадцать лет минуло, было это перед первой мировой войной, когда сербский студент уже отлил пулю на принца Фердинанда... Я не перечил до тех пор, пока татуня не ткнул мне в руки кнутовище и не повелел дать злодею десять батогов; я сжимал грабовое кнутовище так, что казалось, будто выдавливал из него, сухого, сок, и вдруг напала на меня охота свистнуть батогом заместо Ми- киты родного отца, а он мое колебание истолковал на свой лад: «Гы-гы,— скалил зубы,— боишься, бедолага, Микиту тронуть, ибо он как будто больше тебя и вроде сильнее? А ты, хлопче, не бойся, сильнее тот, чья правда сильней. Ты должен научиться этому раз и навсегда... ты должен показать голодранцам, что правда твоя выше и что не позволишь себя обкрадывать. Пусть они тебя, наследника моего, отныне боятся, ибо где страх — там работа и покорность. А потому — бей!»
Я отшвырнул батог прочь... прочь от искушения, и был заместо Микиты батогом мечен, целый месяц синие шрамы не сходили с плеч, шрамы в душе остались навсегда. Так они и не зажили, с годами, может, стали еще болезненнее. Уже после первой мировой войны, взрослым парнем, я перевалил Колиевою тропой через Веснярку, сел на поезд — удрал от татуни, его достатка, его науки батоговой, удрал от своей ненависти и страха перед тем, что когда-нибудь искушение возьмет надо мною верх и я не удержусь и проткну отца вилами или же развалю ему голову барткой. Я не представлял, как и на что буду жить без татуни и без его усадьбы. На другой день жандармы поймали беглеца в Быстричанах, заковали в наручники и препроводили в село. Татуня мой, может, впервые задумался над моею судьбой и не бил, не ругал, лишь смотрел на меня, скованного наручниками, и говорил, что напрасно я истратил миллионы марок на прогулку в Быстричаны, он найдет меня под землею и под водой. «Нигде, сын мой, не спрячешься от меня и от усадьбы нашей. Вот так...»
Он, верно, любил меня... этот человек, верно, желал мне добра по-своему.
Белый конь ударом копыта, как взмахом острой сабли, сразу разрубил все узлы: по отцу моему тоскливо ревели трембиты и плакали колокола на звоннице».
ПЕРВАЯ ПРИТЧА НАНАШКОВА ЯКОВА
Был себе жил король, у которого росли три сына, как голубята сизые. Когда настало для королевичей время выходить в мир, чтоб набираться ума-разума, старик король кликнул их к себе и сказал:
— Видит бог, тяжко с вами разлучаться, однако седлайте, сыны мои милые, борзых коней, берите с собою самое нужное и самое необходимое, и пусть вам рушником простелется дорога.
Старший королевич взял ясное оружие.
Средний — деньги и жемчуг самоцветный.
А младший заткнул за ленточку шляпы-крысани журавлиное перо, поднятое на лугу, где пас он своего коня.
И отправились королевичи по миру. Далеко они ехали, близко ли, никто того точно сказать не может, ибо мир — это тысячи дорог и тропок, клубок добра и зла, черного и белого, красного и желтого, зеленого и синего — попробуй тут отыскать самую верную дорогу, на которой запасешься умом-разумом. Старший королевич избрал путь воина, ибо мир очаровал его просторами и красой,— надумал он острой саблею мир завоевать и присоединить к своему королевству. «В мече,— говорил он своим воеводам,— весь ум-разум». Однако ж на меч, как это всегда случается, нашелся другой меч, и упал где-то порубленным неудаха завоеватель посреди чистого поля. Воронье тут же выклевало ему очи, а гады сползлись со всех сторон и свили в черепе его кубло.
Средний пошел дорогой тихою, где замок висит на замке, где взгляд, слово, поцелуй, вздох взвешиваются на вес золота; он раздал деньги в долг под векселя и стал ожидать процентов. Деньги и в самом деле рождали деньги. И так средний королевич увлекся созданием и приумноженьем богатства, что вскоре забыл про отца-короля, про отчизну, и даже выпала из памяти дорога, ведущая домой. Он не помнил, на востоке ее искать или на западе. На воротах его замка было высечено: «И дурак с набитым кошельком — мудрец».
А младший королевич после долгих скитаний вернулся домой.
— Я видел, как умирали завоеватели, и видел, как чахли рыцари, поддавшись искусу роскоши. Это было дли меня наукою.
Разве не одолевало тебя желанье добыть славы завоевателя или же владеть неисчислимыми богатствами? — спросил отец.
— Что тут долго рассказывать, батько. Человек слаб, искушение ходит за ним как тень в пору жнивья. Но каждый раз, когда я уже готов был совершить ошибку,— касался журавлиного пера, что носил за лентой своей шляпы. Оно напоминало мне о том, что журавли, хотя и отлетают в теплые края, все же всегда возвращаются домой. Великая мудрость, батько, таится в верности.
Как трудно и как просто быть верным...
Накануне тридцатилетнего юбилея Победы нас, группу писателей, везли автобусами по мокрым улицам Нового Львова, где редко встретишь старого человека, где тротуары, улицы, яры и пагорбки, эти веселые новые дома, венчающие пагорбки, тоже, наверное, принадлежат едва ли не исключительно молодым; там, где цвели ранние черешни, абрикосы или черемуха — деревца эти по-юношески едва достигали окон первого этажа; нас везли долго сквозь дождь, под не по-майски низкими тучами, ползшими над городом, зацепляясь за острые шпили, и я подозреваю, что шофер умышленно не торопился, он рассчитал время так, чтобы мы попали на его завод как раз именно в тот час, когда девчата в белых халатах пообедают и посадятся рядышком в просторном красном уголке и приготовятся слушать наши фронтовые стихи и воспоминания о пережитом и перегореванном на войне. Уже в годах, однако по- молодецки суетливый парторг цеха, что происходил, как сам он хвастался, из прежних пехотных подполковников, представлял нас работницам так величаво и пышно, что казалось, будто он перенесся воображением на любимый его сердцу полковой плац, где и докладывал генералу о том, что абсолютно случайно приобщил к воспитательной работе несколько литераторов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Я отшвырнул батог прочь... прочь от искушения, и был заместо Микиты батогом мечен, целый месяц синие шрамы не сходили с плеч, шрамы в душе остались навсегда. Так они и не зажили, с годами, может, стали еще болезненнее. Уже после первой мировой войны, взрослым парнем, я перевалил Колиевою тропой через Веснярку, сел на поезд — удрал от татуни, его достатка, его науки батоговой, удрал от своей ненависти и страха перед тем, что когда-нибудь искушение возьмет надо мною верх и я не удержусь и проткну отца вилами или же развалю ему голову барткой. Я не представлял, как и на что буду жить без татуни и без его усадьбы. На другой день жандармы поймали беглеца в Быстричанах, заковали в наручники и препроводили в село. Татуня мой, может, впервые задумался над моею судьбой и не бил, не ругал, лишь смотрел на меня, скованного наручниками, и говорил, что напрасно я истратил миллионы марок на прогулку в Быстричаны, он найдет меня под землею и под водой. «Нигде, сын мой, не спрячешься от меня и от усадьбы нашей. Вот так...»
Он, верно, любил меня... этот человек, верно, желал мне добра по-своему.
Белый конь ударом копыта, как взмахом острой сабли, сразу разрубил все узлы: по отцу моему тоскливо ревели трембиты и плакали колокола на звоннице».
ПЕРВАЯ ПРИТЧА НАНАШКОВА ЯКОВА
Был себе жил король, у которого росли три сына, как голубята сизые. Когда настало для королевичей время выходить в мир, чтоб набираться ума-разума, старик король кликнул их к себе и сказал:
— Видит бог, тяжко с вами разлучаться, однако седлайте, сыны мои милые, борзых коней, берите с собою самое нужное и самое необходимое, и пусть вам рушником простелется дорога.
Старший королевич взял ясное оружие.
Средний — деньги и жемчуг самоцветный.
А младший заткнул за ленточку шляпы-крысани журавлиное перо, поднятое на лугу, где пас он своего коня.
И отправились королевичи по миру. Далеко они ехали, близко ли, никто того точно сказать не может, ибо мир — это тысячи дорог и тропок, клубок добра и зла, черного и белого, красного и желтого, зеленого и синего — попробуй тут отыскать самую верную дорогу, на которой запасешься умом-разумом. Старший королевич избрал путь воина, ибо мир очаровал его просторами и красой,— надумал он острой саблею мир завоевать и присоединить к своему королевству. «В мече,— говорил он своим воеводам,— весь ум-разум». Однако ж на меч, как это всегда случается, нашелся другой меч, и упал где-то порубленным неудаха завоеватель посреди чистого поля. Воронье тут же выклевало ему очи, а гады сползлись со всех сторон и свили в черепе его кубло.
Средний пошел дорогой тихою, где замок висит на замке, где взгляд, слово, поцелуй, вздох взвешиваются на вес золота; он раздал деньги в долг под векселя и стал ожидать процентов. Деньги и в самом деле рождали деньги. И так средний королевич увлекся созданием и приумноженьем богатства, что вскоре забыл про отца-короля, про отчизну, и даже выпала из памяти дорога, ведущая домой. Он не помнил, на востоке ее искать или на западе. На воротах его замка было высечено: «И дурак с набитым кошельком — мудрец».
А младший королевич после долгих скитаний вернулся домой.
— Я видел, как умирали завоеватели, и видел, как чахли рыцари, поддавшись искусу роскоши. Это было дли меня наукою.
Разве не одолевало тебя желанье добыть славы завоевателя или же владеть неисчислимыми богатствами? — спросил отец.
— Что тут долго рассказывать, батько. Человек слаб, искушение ходит за ним как тень в пору жнивья. Но каждый раз, когда я уже готов был совершить ошибку,— касался журавлиного пера, что носил за лентой своей шляпы. Оно напоминало мне о том, что журавли, хотя и отлетают в теплые края, все же всегда возвращаются домой. Великая мудрость, батько, таится в верности.
Как трудно и как просто быть верным...
Накануне тридцатилетнего юбилея Победы нас, группу писателей, везли автобусами по мокрым улицам Нового Львова, где редко встретишь старого человека, где тротуары, улицы, яры и пагорбки, эти веселые новые дома, венчающие пагорбки, тоже, наверное, принадлежат едва ли не исключительно молодым; там, где цвели ранние черешни, абрикосы или черемуха — деревца эти по-юношески едва достигали окон первого этажа; нас везли долго сквозь дождь, под не по-майски низкими тучами, ползшими над городом, зацепляясь за острые шпили, и я подозреваю, что шофер умышленно не торопился, он рассчитал время так, чтобы мы попали на его завод как раз именно в тот час, когда девчата в белых халатах пообедают и посадятся рядышком в просторном красном уголке и приготовятся слушать наши фронтовые стихи и воспоминания о пережитом и перегореванном на войне. Уже в годах, однако по- молодецки суетливый парторг цеха, что происходил, как сам он хвастался, из прежних пехотных подполковников, представлял нас работницам так величаво и пышно, что казалось, будто он перенесся воображением на любимый его сердцу полковой плац, где и докладывал генералу о том, что абсолютно случайно приобщил к воспитательной работе несколько литераторов;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86