На год даю три сорочки гладких, одну из льняного полотна, кожух на зиму, две пары постолов, четыре юбки-запаски, в склепе купленные, абы гузницей не светила. Жрать будет то же, что и я ем...» А ты расспрашиваешь...
Яков покраснел. Смешными и легковесными показались ему неясные грезы о великом добре, если у Гейки нет воскресной сорочки с вышитыми рукавами и нет киптарика, юбок, тканных позументами, нет ожерелья на шею, красного пояса — вещей таких простых и крайне необходимых каждой дивчине в наших горах:
временами маленькие мелочи делают человека счастливым.
Просил прощения:
— Не гневайтесь... я ж в самом деле как с неба свалился. Падая, вспомнил: наша комора полна одежды, оставшейся после мамы. Выберем для вас, вуйна, и для Гейки.
Настуня говорила что-то про его доброе сердце. Но ты, Якове, сердца не слушайся, учись газдовать, а не раздавать, бо ныне одному дай, завтра другому дай, а послезавтра третьему все же не дашь — всем одинаково не угодишь. Она, возможно, с точки зрения своего женского ума, говорила вещи тверезые, однако Яков не слушал, решительно подхватился из-за стола, сорвал с гвоздя у печи связку ключей и бросился в сени, в углу чернели железом кованные двери ко- моры.
— Так то ж не горит! — крикнула вслед ему Гейка.— По крайней мере, сегодня не надо! Я у тебя и так гожая да красная... без церкви и без убранства воскресного.
Насту ня грозила ей пальцем:
— Но-но, девка, смотри мне.— Пальцем грозила, а глазами мимоходом стрельнула в окно.— Едут,— вздохнула.
Она, старая Настуня, имела зоркие очи. Крикнула в сени Якову:
— Едут уже!
— Кто? — Он никак не мог попасть ключом в замочную скважину, оттого и сердился.
— Да хто ж... не татары и не Жельман, а твой род.
Он не придал этому значения: едут — так пусть себе
едут, так заведено, с тех пор как стоит Садовая Поляна, что в воскресенье и в большие праздники хозяева с верхов съезжаются, как на торг, у церкви. В самой церковке, правда, людей немного, разве что старые дядьки да тетки за молодые свои грехи бьют поклоны перед образами да старики, как недорезанные козлята, подтягивают дьяку Северину, а газды помоложе, парни и девчата—в ограде... цветет мак под черными шатрами высоких елей. Вокруг ржут привязанные кони; газды на лавках тесовых сидят под звонницей, попыхивают трубками и прядут неторопливые беседы, что на долах (слышали ль, соседушко?) засуха палит — жито утлое и кукуруза посохла прежде срока, как чахоточная,
а то означает, что зима в горах выпадет голодная, с Каменного Поля кулеши много не сваришь; молодежи ж зима кажется нереальной, далекою, и она нисколько их не печалит — пасут глазами табунки девчат.
Когда-то Якову нравились воскресные ярмарки возле церкви, где ничего не продают и не покупают, где не очень-то и молятся... Собственно, люди молились друг перед другом, отдыхая душою, объединялись, измученные одиночеством в горах и разделенные работой в селе. Якову тут казалось, что среди людей царит гармония; он, бывало, расхаживал с ровесниками в толпе, прислушивался к разговорам и не замечал ни богатых, ни бедных, кроме разве что нескольких калек, а все остальные были одинаковые, одинаково одеты, словно бы и хлопоты у них были одинаковые, одинаково светились покоем их лица. Сегодня же ему стало стыдно за то, что слонялся среди людей близоруким, даже Гейки никогда не примечал среди убранных цветами девчат. «Я искал единения... чего-то общего, а все это была подмалеванная фотография. Ну ничего, я Гейку одену, и тогда все увидят, какая у меня будет красная жена,— говорил он себе, отворив наконец дверь в комору.— Гейку приодену... А разве одна Гейка в Садовой Поляне и за ее пределами?»
Разве одна?!
Здесь, в отцовской коморе, заставленной под самый потолок мешками и узлами, где умопомрачительно пахло выделанными кожами и кукурузной мукой, Яков измерил собственное бессилие... почувствовал себя слишком мелким для того, чтобы добрыми поступками изменить мир. Неверие, как призрачные силы, наведывалось к нему и позже, мучило, и он, побежденный им, затихал на долгие месяцы, становился равнодушным, словно бы замирала в нем душа; ныне же чувство ярилось свежим разочарованием, и хлопец едва не бился головой о ребро сундука, жалуясь бог знает кому на то, что не умеет сделать из воды вино, а из камня — хлеб.
— Они едут к нам, Якове! — вбежала в комору Гейка.
Розлучи и в самом деле спускались горной тропинкой к воротам усадьбы. Какое-то мгновенье, выбежав на крыльцо, Яков наблюдал за кавалькадой всадников на низеньких «гуцуликах».
Впереди покачивался в седле дядько Лукин, за ним — четыре его сына и зять Антон — пожилые уже газды, посредине ехали женщины, а замыкали кавалькаду Лукиновы внуки — ловкие парни с топориками- бартками в руках. «Нашествие Королей»,— невесело усмехнулся Яков и подумал, что Настуня с Гейкою слишком мало налепили вареников, чтобы накормить воскресных гостей. И как продолжение этой мысли всплыл вопрос:
«Постой-ка, по какому такому поводу собрались мои родичи купно? Ведь тропы и дороги от их усадеб ведут к церкви не мимо моего дома.
Что-то случилось? Или, может, захотели помянуть батькову душу?.. Так ведь сорок дней еще не минуло с тех пор, как его похоронили».
— Ой, брат, не с добром они едут, не с добром,— _ постанывала за спиною Настуня.— Заболели их головоньки от Яковых щедрот. А ты, Якове, в случае чего... позабирай назад то, что роздал нам позавчера. В твоей это воле и в твоей силе, к нотарю ты ни с кем еще не ходил...
Тучи клубятся над Яковом и в душе Якова тоже.
— Помолчите, вуйна,— бухнул глухо.— А ты, Анка, беги да отвори ворота.— Ему не хотелось верить, что Короли едут с лихими намерениями, что Короли едут из-за того, что заболели у них головы... ведь едут они с той стороны, где живет смелая птица, черкнувшая по солнцу крылом...
Волхвы едут с восхода или волки?
Двинулся Королям навстречу. Шел и думал: «Незачем самого себя дурить. Волки то».
Думал одно, а делал совсем другое, заученное и традиционное: поклонился дядьку Лукину и чмокнул в жилистую руку.
— Тешу себя радостью, что не обошли вы в святое воскресенье мое подворье,— чеканил Яков слова.— Здоровы ли? Хорошо ли доехали?
Слова тоже были традиционные, обязательные. В другой раз они, возможно, имели бы какую-нибудь цену, а ныне не стоили и ломаного гроша.
Лукин Розлуч молча вынул ногу из стремени, сошел на землю и, еще не оглядевшись по сторонам, треснул пятернею Якова по лицу.
Скрипнул зубами Яков:
— За что? — Стыд и ярость обожгли его, он порывисто рванулся к старику... напрасно рванулся; ибо несколько пар рук вмиг скрутили его. «Короли Короля бьют... Короли Короля обступили. Нет, я не Король, не Король, не Ко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Яков покраснел. Смешными и легковесными показались ему неясные грезы о великом добре, если у Гейки нет воскресной сорочки с вышитыми рукавами и нет киптарика, юбок, тканных позументами, нет ожерелья на шею, красного пояса — вещей таких простых и крайне необходимых каждой дивчине в наших горах:
временами маленькие мелочи делают человека счастливым.
Просил прощения:
— Не гневайтесь... я ж в самом деле как с неба свалился. Падая, вспомнил: наша комора полна одежды, оставшейся после мамы. Выберем для вас, вуйна, и для Гейки.
Настуня говорила что-то про его доброе сердце. Но ты, Якове, сердца не слушайся, учись газдовать, а не раздавать, бо ныне одному дай, завтра другому дай, а послезавтра третьему все же не дашь — всем одинаково не угодишь. Она, возможно, с точки зрения своего женского ума, говорила вещи тверезые, однако Яков не слушал, решительно подхватился из-за стола, сорвал с гвоздя у печи связку ключей и бросился в сени, в углу чернели железом кованные двери ко- моры.
— Так то ж не горит! — крикнула вслед ему Гейка.— По крайней мере, сегодня не надо! Я у тебя и так гожая да красная... без церкви и без убранства воскресного.
Насту ня грозила ей пальцем:
— Но-но, девка, смотри мне.— Пальцем грозила, а глазами мимоходом стрельнула в окно.— Едут,— вздохнула.
Она, старая Настуня, имела зоркие очи. Крикнула в сени Якову:
— Едут уже!
— Кто? — Он никак не мог попасть ключом в замочную скважину, оттого и сердился.
— Да хто ж... не татары и не Жельман, а твой род.
Он не придал этому значения: едут — так пусть себе
едут, так заведено, с тех пор как стоит Садовая Поляна, что в воскресенье и в большие праздники хозяева с верхов съезжаются, как на торг, у церкви. В самой церковке, правда, людей немного, разве что старые дядьки да тетки за молодые свои грехи бьют поклоны перед образами да старики, как недорезанные козлята, подтягивают дьяку Северину, а газды помоложе, парни и девчата—в ограде... цветет мак под черными шатрами высоких елей. Вокруг ржут привязанные кони; газды на лавках тесовых сидят под звонницей, попыхивают трубками и прядут неторопливые беседы, что на долах (слышали ль, соседушко?) засуха палит — жито утлое и кукуруза посохла прежде срока, как чахоточная,
а то означает, что зима в горах выпадет голодная, с Каменного Поля кулеши много не сваришь; молодежи ж зима кажется нереальной, далекою, и она нисколько их не печалит — пасут глазами табунки девчат.
Когда-то Якову нравились воскресные ярмарки возле церкви, где ничего не продают и не покупают, где не очень-то и молятся... Собственно, люди молились друг перед другом, отдыхая душою, объединялись, измученные одиночеством в горах и разделенные работой в селе. Якову тут казалось, что среди людей царит гармония; он, бывало, расхаживал с ровесниками в толпе, прислушивался к разговорам и не замечал ни богатых, ни бедных, кроме разве что нескольких калек, а все остальные были одинаковые, одинаково одеты, словно бы и хлопоты у них были одинаковые, одинаково светились покоем их лица. Сегодня же ему стало стыдно за то, что слонялся среди людей близоруким, даже Гейки никогда не примечал среди убранных цветами девчат. «Я искал единения... чего-то общего, а все это была подмалеванная фотография. Ну ничего, я Гейку одену, и тогда все увидят, какая у меня будет красная жена,— говорил он себе, отворив наконец дверь в комору.— Гейку приодену... А разве одна Гейка в Садовой Поляне и за ее пределами?»
Разве одна?!
Здесь, в отцовской коморе, заставленной под самый потолок мешками и узлами, где умопомрачительно пахло выделанными кожами и кукурузной мукой, Яков измерил собственное бессилие... почувствовал себя слишком мелким для того, чтобы добрыми поступками изменить мир. Неверие, как призрачные силы, наведывалось к нему и позже, мучило, и он, побежденный им, затихал на долгие месяцы, становился равнодушным, словно бы замирала в нем душа; ныне же чувство ярилось свежим разочарованием, и хлопец едва не бился головой о ребро сундука, жалуясь бог знает кому на то, что не умеет сделать из воды вино, а из камня — хлеб.
— Они едут к нам, Якове! — вбежала в комору Гейка.
Розлучи и в самом деле спускались горной тропинкой к воротам усадьбы. Какое-то мгновенье, выбежав на крыльцо, Яков наблюдал за кавалькадой всадников на низеньких «гуцуликах».
Впереди покачивался в седле дядько Лукин, за ним — четыре его сына и зять Антон — пожилые уже газды, посредине ехали женщины, а замыкали кавалькаду Лукиновы внуки — ловкие парни с топориками- бартками в руках. «Нашествие Королей»,— невесело усмехнулся Яков и подумал, что Настуня с Гейкою слишком мало налепили вареников, чтобы накормить воскресных гостей. И как продолжение этой мысли всплыл вопрос:
«Постой-ка, по какому такому поводу собрались мои родичи купно? Ведь тропы и дороги от их усадеб ведут к церкви не мимо моего дома.
Что-то случилось? Или, может, захотели помянуть батькову душу?.. Так ведь сорок дней еще не минуло с тех пор, как его похоронили».
— Ой, брат, не с добром они едут, не с добром,— _ постанывала за спиною Настуня.— Заболели их головоньки от Яковых щедрот. А ты, Якове, в случае чего... позабирай назад то, что роздал нам позавчера. В твоей это воле и в твоей силе, к нотарю ты ни с кем еще не ходил...
Тучи клубятся над Яковом и в душе Якова тоже.
— Помолчите, вуйна,— бухнул глухо.— А ты, Анка, беги да отвори ворота.— Ему не хотелось верить, что Короли едут с лихими намерениями, что Короли едут из-за того, что заболели у них головы... ведь едут они с той стороны, где живет смелая птица, черкнувшая по солнцу крылом...
Волхвы едут с восхода или волки?
Двинулся Королям навстречу. Шел и думал: «Незачем самого себя дурить. Волки то».
Думал одно, а делал совсем другое, заученное и традиционное: поклонился дядьку Лукину и чмокнул в жилистую руку.
— Тешу себя радостью, что не обошли вы в святое воскресенье мое подворье,— чеканил Яков слова.— Здоровы ли? Хорошо ли доехали?
Слова тоже были традиционные, обязательные. В другой раз они, возможно, имели бы какую-нибудь цену, а ныне не стоили и ломаного гроша.
Лукин Розлуч молча вынул ногу из стремени, сошел на землю и, еще не оглядевшись по сторонам, треснул пятернею Якова по лицу.
Скрипнул зубами Яков:
— За что? — Стыд и ярость обожгли его, он порывисто рванулся к старику... напрасно рванулся; ибо несколько пар рук вмиг скрутили его. «Короли Короля бьют... Короли Короля обступили. Нет, я не Король, не Король, не Ко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86