Старушку тоже преждевременно распирала затаенная радость оттого, что «обвела» власть вокруг пальца... Сядет она, Парасолька, в тюрьму, только бы Докийку оставили в покое. В глубине души старуха, правда, опасалась, что милиция, а особенно этот лысый старик-шкарбун не примут ее признание за чистую монету, потому она села на пороге и стала укладывать поудобнее свою торбу. Хотела тем самым ускорить дело, мол, о чем там еще говорить, я готова.
— Ты, девка,— сурово грозила она пальцем До- кии,— не суши зубы, бо ж гроши пропали и кому-то надо-таки собираться в тюрьму. Колхоз денег не по- дарует, людская то работушка и копейка. Или .не так? А я уже готова. Смотри-но: взяла чистую сорочку, купила в склепе целый хлеб и до него кильо колбасы — хватит на дорогу... бо ж какой из меня едок?! Ну, начальники вы мои, пишите скорее в своих табулах: виновна Вуйна Парасолька, и больше нихто. Бумага большую силу имеет. Или нет?
В Докииной хате не просто воцарилось молчание; молчание тут не сеялось и не родилось из ничего, оно взорвалось тут, как бомба, и люди были словно бы придавлены взрывною волной, беспомощные перед ее силой, немощные; здесь нечего было говорить, Вуйна Парасолька все сказала за себя и за село, за тех женщин, что работали в колхозном саду; в ее речи, казалось бы, не было ничего мудрого, больше в ней было неловкой наивности, а может — святого доверия человеческого; никто из присутствующих не попытался возмущаться или спорить с Вуйной Парасолькой; Иванка Жолудь обняла старушку и поцеловала, сказав:
— Ой, добрая и красная моя Вуйна Маричка... Все будет хорошо и без вас, не бойтесь... все устроится, вот увидите. Никто ни плохого, ни злого про Докию и не думает, а то, что здесь происходит,— формальность... И еще для того формальность эту исполняем, чтоб ни у кого не осталось ни капли сомнения.
И глянула Иванка на Беленького.
Старушка смотрела на людей печальными своими библейскими глазами; из глубины глаз... из глубины существа наплывал и заполнял ее всю тихий покой.
— Эт, дурно потратила гроши на колбасу,— старушка забеспокоилась совсем по-будничному.— Или, может, магазинщица примет ее назад? Разве ж мои зубы для колбасы? Ну, та как говорят: хоть голый — зато подпоясан.
И засеменила из хаты, довольная и умиротворенная — ибо она свое исполнила; непрошеные гости Докии взглядами провожали старуху до самых ворот; Вуйна Парасолька пошла себе, в хате словно бы ничего особенного не случилось, не изменилось, сидели тут те же самые люди... и уже не те; даже не взглянув на Докию Шинкарук, переступил порог и вперевалочку засеменил к воротам следователь районной прокуратуры Трохим Терентьевич Беленький.
10
Я всегда замирал, когда Нанашко Яков, перед тем как свадебные гости запоют молодым «многая лета», поднимался над столом с полным бокалом вина в руке и начинал славить молодых. Никто его не перебивал: ни пьяный, ни расплясавшийся, ни разъяренный, и скрипка, бывало, не пискнет, и цимбалы не зазвенят, и барабан притихнет в углу, придавленный коленом барабанщика. А Нанашко Яков, казалось, шел Каменным Полем и правой рукою размашисто сеял зерно: чтобы жилось сладко да чтобы жизнь пахла, как майский мед; чтобы любовь ваша горела жарко отныне и до тех пор, пока зубы не пощербите, да чтобы обжигала, как дубовое пламя; чтобы сны прилетали к вам внезапные, тихие, как летние дожди; чтобы, не дай бог, не гнули спину перед бедой, ибо нет ничего лучше, если человек ходит прямо; чтобы Ът стыда перед миром не опускали глаза... да чтоб не ослепли от бесстыжести; чтобы слово свое, как старую подкову, на пути не теряли; чтобы дороги и тропы ваши ложились под ноги белыми и чистыми, как белые лебеди; чтобы дети ваши росли тугими и здоровыми, как стручки; чтобы добро текло к вам рекою... да чтоб добро не превратило вас в панов, не отбило охоту к труду, не превратило в гордецов; чтобы перед вами открывались все замки, где голуби воркуют...
Ей-богу, до сих пор сожалею, что никогда не записал до конца хотя бы одно пожелание Нанашково, а на каждой свадьбе оно было у него новым, ибо и рушник не одинаково вышитый стелют молодым под ноги, когда становятся они к венцу.
Однажды я попросил Нанашка Якова, чтоб наговорил на магнитофонную пленку одно из пожеланий. Старик и слышать о том не желал, обиделся:
— Разве можно, Юрашку? Это ж все равно что наперед желать ребенку добра, а ребенок тот еще и не родился. А кроме того, я не помню пожеланий. Они —
как дождь... подул ветер... аисты-бузьки тучу принесли. Понимаешь? А ты про какой-то магнитофон...
Большие свечи пчелиного воска потрескивают вокруг стола, на котором он лежит, и ясным светом светят ему в лицо; Нанашко Яков смежил веки, сжал губы, седые брови поднялись кверху да так и застыли, словно бы он и сейчас не перестал удивляться миру.
Говорили мне его сыновья: «Батько наш так хотел... хотел, чтоб горели свечи ярого воска, чтоб во второй половине хаты пели на «посиделках» и развлекались вокруг сулеи с вином сельские девки с парнями. Да еще предупреждал, «чтоб не пала среди пахучего пламени тень церковного креста да чтобы железными голосами, когда понесут меня на кладбище, не плакал оркестр. На что мне медные плачи? А если грустно вам будет молча меня на тот свет провожать, так запойте какую-нибудь... Пела мне матушка, колыша меня в ко- лыске, пели мне бояре на свадьбе, спойте мне и вы, если будете добрыми да ласковыми, и тогда, когда повезете на кладбище».
Он лежит на белом покрывале, на белой подушке, весь светлый, глаза сомкнул и словно бы спит, а я подозреваю, что на самом деле из-под век он пристально следит, не приволок ли кто-нибудь в его старую хату церковной утвари, пахнувшей ладаном, и еще прислушивается он к людским голосам, не закрался ли, как трутень к пчелам, писклявый голос сельского дьячка; если бы дьячков голос случайно закрался, Нанашко Яков, наверное, встал бы со стола и указал дьяку на дверь:
— А ну, Ондруха, мих-мах, выметайся мне, к холерной матери, из хаты, пока цел и здоров, не порть своим козлиным меканьем последнюю мою ночку среди земляков. Дай побыть, как сам хочу: дай напеться, дай наслушаться, дай нацеловаться. Люди вокруг как солнца...
Что правда — то правда, соседи близкие и далекие не покидали Якова Розлуча всю ночь. С вечера толпились женщины, потом на «посиделках» остались лишь парни да девчата, а газды, старые и молодые, порасседа- лись в саду кто где: под хатой на старых ошкуренных бревнах, на истертых ступенях крыльца; ровно и плавно, как неторопливый полет журавлей, текла беседа про Нанашка Якова, про живых и мертвых его ровесников,
про цены на яблоки, погоду, про то, кто кого сватает, про миры — близкий, дальний и чужой; Розлучу все это было, наверное, интересно слушать, он присаживался то к одному кружку, то к другому, газды и на него рассчитывали со своими новостями, до тех пор, пока самый старший сын его Онуфрий далеко за полночь не хлопнул в ладоши и не произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— Ты, девка,— сурово грозила она пальцем До- кии,— не суши зубы, бо ж гроши пропали и кому-то надо-таки собираться в тюрьму. Колхоз денег не по- дарует, людская то работушка и копейка. Или .не так? А я уже готова. Смотри-но: взяла чистую сорочку, купила в склепе целый хлеб и до него кильо колбасы — хватит на дорогу... бо ж какой из меня едок?! Ну, начальники вы мои, пишите скорее в своих табулах: виновна Вуйна Парасолька, и больше нихто. Бумага большую силу имеет. Или нет?
В Докииной хате не просто воцарилось молчание; молчание тут не сеялось и не родилось из ничего, оно взорвалось тут, как бомба, и люди были словно бы придавлены взрывною волной, беспомощные перед ее силой, немощные; здесь нечего было говорить, Вуйна Парасолька все сказала за себя и за село, за тех женщин, что работали в колхозном саду; в ее речи, казалось бы, не было ничего мудрого, больше в ней было неловкой наивности, а может — святого доверия человеческого; никто из присутствующих не попытался возмущаться или спорить с Вуйной Парасолькой; Иванка Жолудь обняла старушку и поцеловала, сказав:
— Ой, добрая и красная моя Вуйна Маричка... Все будет хорошо и без вас, не бойтесь... все устроится, вот увидите. Никто ни плохого, ни злого про Докию и не думает, а то, что здесь происходит,— формальность... И еще для того формальность эту исполняем, чтоб ни у кого не осталось ни капли сомнения.
И глянула Иванка на Беленького.
Старушка смотрела на людей печальными своими библейскими глазами; из глубины глаз... из глубины существа наплывал и заполнял ее всю тихий покой.
— Эт, дурно потратила гроши на колбасу,— старушка забеспокоилась совсем по-будничному.— Или, может, магазинщица примет ее назад? Разве ж мои зубы для колбасы? Ну, та как говорят: хоть голый — зато подпоясан.
И засеменила из хаты, довольная и умиротворенная — ибо она свое исполнила; непрошеные гости Докии взглядами провожали старуху до самых ворот; Вуйна Парасолька пошла себе, в хате словно бы ничего особенного не случилось, не изменилось, сидели тут те же самые люди... и уже не те; даже не взглянув на Докию Шинкарук, переступил порог и вперевалочку засеменил к воротам следователь районной прокуратуры Трохим Терентьевич Беленький.
10
Я всегда замирал, когда Нанашко Яков, перед тем как свадебные гости запоют молодым «многая лета», поднимался над столом с полным бокалом вина в руке и начинал славить молодых. Никто его не перебивал: ни пьяный, ни расплясавшийся, ни разъяренный, и скрипка, бывало, не пискнет, и цимбалы не зазвенят, и барабан притихнет в углу, придавленный коленом барабанщика. А Нанашко Яков, казалось, шел Каменным Полем и правой рукою размашисто сеял зерно: чтобы жилось сладко да чтобы жизнь пахла, как майский мед; чтобы любовь ваша горела жарко отныне и до тех пор, пока зубы не пощербите, да чтобы обжигала, как дубовое пламя; чтобы сны прилетали к вам внезапные, тихие, как летние дожди; чтобы, не дай бог, не гнули спину перед бедой, ибо нет ничего лучше, если человек ходит прямо; чтобы Ът стыда перед миром не опускали глаза... да чтоб не ослепли от бесстыжести; чтобы слово свое, как старую подкову, на пути не теряли; чтобы дороги и тропы ваши ложились под ноги белыми и чистыми, как белые лебеди; чтобы дети ваши росли тугими и здоровыми, как стручки; чтобы добро текло к вам рекою... да чтоб добро не превратило вас в панов, не отбило охоту к труду, не превратило в гордецов; чтобы перед вами открывались все замки, где голуби воркуют...
Ей-богу, до сих пор сожалею, что никогда не записал до конца хотя бы одно пожелание Нанашково, а на каждой свадьбе оно было у него новым, ибо и рушник не одинаково вышитый стелют молодым под ноги, когда становятся они к венцу.
Однажды я попросил Нанашка Якова, чтоб наговорил на магнитофонную пленку одно из пожеланий. Старик и слышать о том не желал, обиделся:
— Разве можно, Юрашку? Это ж все равно что наперед желать ребенку добра, а ребенок тот еще и не родился. А кроме того, я не помню пожеланий. Они —
как дождь... подул ветер... аисты-бузьки тучу принесли. Понимаешь? А ты про какой-то магнитофон...
Большие свечи пчелиного воска потрескивают вокруг стола, на котором он лежит, и ясным светом светят ему в лицо; Нанашко Яков смежил веки, сжал губы, седые брови поднялись кверху да так и застыли, словно бы он и сейчас не перестал удивляться миру.
Говорили мне его сыновья: «Батько наш так хотел... хотел, чтоб горели свечи ярого воска, чтоб во второй половине хаты пели на «посиделках» и развлекались вокруг сулеи с вином сельские девки с парнями. Да еще предупреждал, «чтоб не пала среди пахучего пламени тень церковного креста да чтобы железными голосами, когда понесут меня на кладбище, не плакал оркестр. На что мне медные плачи? А если грустно вам будет молча меня на тот свет провожать, так запойте какую-нибудь... Пела мне матушка, колыша меня в ко- лыске, пели мне бояре на свадьбе, спойте мне и вы, если будете добрыми да ласковыми, и тогда, когда повезете на кладбище».
Он лежит на белом покрывале, на белой подушке, весь светлый, глаза сомкнул и словно бы спит, а я подозреваю, что на самом деле из-под век он пристально следит, не приволок ли кто-нибудь в его старую хату церковной утвари, пахнувшей ладаном, и еще прислушивается он к людским голосам, не закрался ли, как трутень к пчелам, писклявый голос сельского дьячка; если бы дьячков голос случайно закрался, Нанашко Яков, наверное, встал бы со стола и указал дьяку на дверь:
— А ну, Ондруха, мих-мах, выметайся мне, к холерной матери, из хаты, пока цел и здоров, не порть своим козлиным меканьем последнюю мою ночку среди земляков. Дай побыть, как сам хочу: дай напеться, дай наслушаться, дай нацеловаться. Люди вокруг как солнца...
Что правда — то правда, соседи близкие и далекие не покидали Якова Розлуча всю ночь. С вечера толпились женщины, потом на «посиделках» остались лишь парни да девчата, а газды, старые и молодые, порасседа- лись в саду кто где: под хатой на старых ошкуренных бревнах, на истертых ступенях крыльца; ровно и плавно, как неторопливый полет журавлей, текла беседа про Нанашка Якова, про живых и мертвых его ровесников,
про цены на яблоки, погоду, про то, кто кого сватает, про миры — близкий, дальний и чужой; Розлучу все это было, наверное, интересно слушать, он присаживался то к одному кружку, то к другому, газды и на него рассчитывали со своими новостями, до тех пор, пока самый старший сын его Онуфрий далеко за полночь не хлопнул в ладоши и не произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86