Он искоса взглянул на нее, горячие Паркулабовы слова клокотали в горле; было у него, наверное, желание перекрестить старушку ремнем, он был на крик и на драку легким, но лишь потемнел лицом, как ночь, и, вздохнув, подтвердил:
— И она, жена моя Катерина, тоже. Не мог я один, без жены, на такое дело военное решиться.— И взял ее ласково, как в молодые лета, за плечи.
Паркулабов расстреляли...
Их расстреляли первыми, а уже после пулеметом из танкетки посекли восемнадцать мужчин и троих хлопцев, которых вызвали из толпы по списку; гестапо имело этот список, написанный заранее, кто-то, какой- то иуда, постарался. После, правда, стало известно, что фамилию Паркулаба в бумагу не заносили.
Паркулабов расстреливали над Белым потоком, других тут же, на наших, на женских, на детских глазах стреляли, однако я почему-то ярче всего помню, как долго падали на землю вуйко Юра с вуйной своей Катериной. Земля словно бы отдалялась от них, будто ей, земле нашей, было неудобно подставлять им, расстрелянным, твердую свою грудь... Земля словно бы не верила, что это падают на нее люди, которым еще жить да жить; я так и не досмотрел, которая пулеметная очередь их скосила — вторая или третья, я уткнулся матери в подол и кричал ей в подол, в ее руки.
...Я до сих пор не могу объяснить самому себе, почему Паркулабы искали смерти. То ли желали отворотить от села беду? То ли искупить перед Каменным Полем Ондриево отречение?
И вновь архаичные, прямо-таки невероятные в своей святой простоте жернова...
Ловлю себя на мысли о том, что измеряю и взвешиваю, вглядываюсь во вчерашний день сквозь круглое отверстие в жерновом камне; кто-нибудь может заметить, что это отверстие слишком узко и мелко, в него едва ли засыплешь две горсти жита или кукурузы, а я утверждаю: на первый взгляд — мало; житом, которое помещается в жерновах, можно засеять все Каменное Поле. И потому дыра в жерновом камне не кажется мне малой и узкой — не охвачу взором просторы и не
измерю глубины, открывающиеся передо мной: там плавают миры, как рыбы, и там звезды, как золотые яблоки, падают с высокого дерева... падают и сгорают дотла; там люди бродят как тени...
...Многих из них давно уже позабыли, как детскую сказку, и даже сыновья и внуки не помнят их улыбок и голосов; люди, как в реках воды, бегущие неудержимо к морю и там, в синей бездне, исчезающие.
А я живу с ними, хожу с ними, мучусь с ними, радуюсь с ними, с теми, кто был, и с теми, кто есть... Жерновой камень с послевоенных, вероятно, еще времен лежал на одном месте, его словно бы там посадили, чтоб пустил вглубь корни, а вверх — ствол и ветви с белым цветом, и, когда я проходил по тропинке мимо, он умышленно показывался на глаза — сверху белый, как бедняцкий овсяной корж, а с боков — зеленый. Я спотыкался о него, и это было привычно, понятно, лишь временами щемило сердце от споткновений и от тех голосов, что оживали в каменном отверстии на две горсти зерна, потом нападала на меня тоска, и я седел, а случалось и такое, что дума моя пела.
Жерновой камень лежал за хлевом...
У моей средней сестры Даруни на вдовьей ее усадьбе, окруженной одной ниткой колючей проволоки, за хлевом, среди кустов собачьей крапивы, медуницы, красноватого конского щавеля, можно увидеть целый музей. Что там только не валяется: поломанное, без спиц, колесо от плуга, деревянная, еще, наверное, австрийская, борона, трепалка с расколотым мечиком, на которой когда-то трепали лен, куча покалеченного железа от немецкого самолета, который во время войны упал на сестрином огороде, широкая и черная, будто из чугуна отлитая, тисовая лавка... на этой черной лавке умирал у окна ее Семань, когда привезли его с колхозной фермы домой. На ферме он покрывал крышу черепицей, снятой с разобранных построек богатеев, на красном черепичном фоне белая его фигура бросилась в глаза какому-то лесному вражине, свистнула пуля — и упал удивленный Семань вниз, на колоду. А еще за сестриным хлевом дотлевала резная посудная полка, полозья грабовых саней и еще куча другого старого барахла, выброшенного Даруней. Однажды, оправдываясь, она говорила, ей-богу, жалко ей и той памятной лавки, и той посудной полки, того колеса от плуга, которым Семань, царство ему небесное, пахал поле,
и моталки-самотеки, на которой смотала в клубки не одну сотню полумотков, но время распоряжается по- своему, оно, слышишь ли, само выбрасывает из хаты или кладовой вещи, которые уже отбыли свое на свете, отработали и отжились.
За хлевом посреди бурьянов вещи тихо умирали.
Среди вещей, которые умирали, оказались также и жернова, хотя их и сработал тот самый Омельян Опрышко, и уже ради этого их надо было бы сберечь. Я не один раз собирался выкатить Опрышковы жернова из крапивного плена, но все как-то откладывал, всегда недоставало получаса времени, до тех пор пока этим летом жернова не исчезли с глаз долой, на том месте под стеной, где прежде они лежали, сочно и высоко вымахала лебеда. Встревоженный, я спросил сестру, куда закатились жернова, она пожимала плечами, а из глаз сыпались насмешливые искорки,— мол, «ох уж эти господа из города», забивают себе голову «разными глупостями», однако вслух этого не произнесла, видать вспомнила, что жернова — не глупости. Ответила:
— Их, наверное, куры загребли.
Жернова в самом деле никуда не запропастились, просто они ушли на пядь глубже в землю. Куры нагребли на них кучи комьев, перегйоя, разного мусора, осенью ветер швырнул туда горсть семян лебеды, и уже все, и уже лишь одни мы с сестрою на всем белом свете знаем, что на этом месте белели, как бедняцкие коржи, Опрышковы жернова; с каждым новым дождем, с новым дуновением ветра, с новой былинкой, с пылинкой, с лепестком жернова уходили все глубже и глубже под землю.
Так утрачивалась, на глазах умирала людская память.
Я откопал жернова, обмыл возле криницы и дома положил их, как каменные книги, на стеллаж. Кто- нибудь, возможно, из моих гостей, бывающих у меня в кабинете, потихоньку подтрунивает надо мной, кто- нибудь, возможно, точит критические зубы на их архаическую округлость, а кое-кто закатил бы их в музейные фонды... я же признаюсь всенародно, что держу жернова перед глазами, чтобы повсечасно тревожили мою память. И кто знает, не с них ли, с жерновов, начинается моя книга про Каменное Поле...
Когда я дописывал эту главу, у меня родился внук, которого в дедову честь сразу нарекли Юрашком. Молодая счастливая его бабуся, а за нею и совсем молоденькая тетка Сана заметались по магазинам, съездили даже на толчок, покупая все, что нужно младенцу, а еще больше накупили ненужного. Дома разложили купленное на кушетке и стульях, и хотя все эти ползунки, чепчики, штанишки, сорочечки привлекали глаз цветом и миниатюрностью, домашние, а с ними и я, уже видели в воображении внука взрослым, и уже ему джинсы с бляхой подавай, и уже ему образование высшее обеспечивай, и уже устилай коврами его дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— И она, жена моя Катерина, тоже. Не мог я один, без жены, на такое дело военное решиться.— И взял ее ласково, как в молодые лета, за плечи.
Паркулабов расстреляли...
Их расстреляли первыми, а уже после пулеметом из танкетки посекли восемнадцать мужчин и троих хлопцев, которых вызвали из толпы по списку; гестапо имело этот список, написанный заранее, кто-то, какой- то иуда, постарался. После, правда, стало известно, что фамилию Паркулаба в бумагу не заносили.
Паркулабов расстреливали над Белым потоком, других тут же, на наших, на женских, на детских глазах стреляли, однако я почему-то ярче всего помню, как долго падали на землю вуйко Юра с вуйной своей Катериной. Земля словно бы отдалялась от них, будто ей, земле нашей, было неудобно подставлять им, расстрелянным, твердую свою грудь... Земля словно бы не верила, что это падают на нее люди, которым еще жить да жить; я так и не досмотрел, которая пулеметная очередь их скосила — вторая или третья, я уткнулся матери в подол и кричал ей в подол, в ее руки.
...Я до сих пор не могу объяснить самому себе, почему Паркулабы искали смерти. То ли желали отворотить от села беду? То ли искупить перед Каменным Полем Ондриево отречение?
И вновь архаичные, прямо-таки невероятные в своей святой простоте жернова...
Ловлю себя на мысли о том, что измеряю и взвешиваю, вглядываюсь во вчерашний день сквозь круглое отверстие в жерновом камне; кто-нибудь может заметить, что это отверстие слишком узко и мелко, в него едва ли засыплешь две горсти жита или кукурузы, а я утверждаю: на первый взгляд — мало; житом, которое помещается в жерновах, можно засеять все Каменное Поле. И потому дыра в жерновом камне не кажется мне малой и узкой — не охвачу взором просторы и не
измерю глубины, открывающиеся передо мной: там плавают миры, как рыбы, и там звезды, как золотые яблоки, падают с высокого дерева... падают и сгорают дотла; там люди бродят как тени...
...Многих из них давно уже позабыли, как детскую сказку, и даже сыновья и внуки не помнят их улыбок и голосов; люди, как в реках воды, бегущие неудержимо к морю и там, в синей бездне, исчезающие.
А я живу с ними, хожу с ними, мучусь с ними, радуюсь с ними, с теми, кто был, и с теми, кто есть... Жерновой камень с послевоенных, вероятно, еще времен лежал на одном месте, его словно бы там посадили, чтоб пустил вглубь корни, а вверх — ствол и ветви с белым цветом, и, когда я проходил по тропинке мимо, он умышленно показывался на глаза — сверху белый, как бедняцкий овсяной корж, а с боков — зеленый. Я спотыкался о него, и это было привычно, понятно, лишь временами щемило сердце от споткновений и от тех голосов, что оживали в каменном отверстии на две горсти зерна, потом нападала на меня тоска, и я седел, а случалось и такое, что дума моя пела.
Жерновой камень лежал за хлевом...
У моей средней сестры Даруни на вдовьей ее усадьбе, окруженной одной ниткой колючей проволоки, за хлевом, среди кустов собачьей крапивы, медуницы, красноватого конского щавеля, можно увидеть целый музей. Что там только не валяется: поломанное, без спиц, колесо от плуга, деревянная, еще, наверное, австрийская, борона, трепалка с расколотым мечиком, на которой когда-то трепали лен, куча покалеченного железа от немецкого самолета, который во время войны упал на сестрином огороде, широкая и черная, будто из чугуна отлитая, тисовая лавка... на этой черной лавке умирал у окна ее Семань, когда привезли его с колхозной фермы домой. На ферме он покрывал крышу черепицей, снятой с разобранных построек богатеев, на красном черепичном фоне белая его фигура бросилась в глаза какому-то лесному вражине, свистнула пуля — и упал удивленный Семань вниз, на колоду. А еще за сестриным хлевом дотлевала резная посудная полка, полозья грабовых саней и еще куча другого старого барахла, выброшенного Даруней. Однажды, оправдываясь, она говорила, ей-богу, жалко ей и той памятной лавки, и той посудной полки, того колеса от плуга, которым Семань, царство ему небесное, пахал поле,
и моталки-самотеки, на которой смотала в клубки не одну сотню полумотков, но время распоряжается по- своему, оно, слышишь ли, само выбрасывает из хаты или кладовой вещи, которые уже отбыли свое на свете, отработали и отжились.
За хлевом посреди бурьянов вещи тихо умирали.
Среди вещей, которые умирали, оказались также и жернова, хотя их и сработал тот самый Омельян Опрышко, и уже ради этого их надо было бы сберечь. Я не один раз собирался выкатить Опрышковы жернова из крапивного плена, но все как-то откладывал, всегда недоставало получаса времени, до тех пор пока этим летом жернова не исчезли с глаз долой, на том месте под стеной, где прежде они лежали, сочно и высоко вымахала лебеда. Встревоженный, я спросил сестру, куда закатились жернова, она пожимала плечами, а из глаз сыпались насмешливые искорки,— мол, «ох уж эти господа из города», забивают себе голову «разными глупостями», однако вслух этого не произнесла, видать вспомнила, что жернова — не глупости. Ответила:
— Их, наверное, куры загребли.
Жернова в самом деле никуда не запропастились, просто они ушли на пядь глубже в землю. Куры нагребли на них кучи комьев, перегйоя, разного мусора, осенью ветер швырнул туда горсть семян лебеды, и уже все, и уже лишь одни мы с сестрою на всем белом свете знаем, что на этом месте белели, как бедняцкие коржи, Опрышковы жернова; с каждым новым дождем, с новым дуновением ветра, с новой былинкой, с пылинкой, с лепестком жернова уходили все глубже и глубже под землю.
Так утрачивалась, на глазах умирала людская память.
Я откопал жернова, обмыл возле криницы и дома положил их, как каменные книги, на стеллаж. Кто- нибудь, возможно, из моих гостей, бывающих у меня в кабинете, потихоньку подтрунивает надо мной, кто- нибудь, возможно, точит критические зубы на их архаическую округлость, а кое-кто закатил бы их в музейные фонды... я же признаюсь всенародно, что держу жернова перед глазами, чтобы повсечасно тревожили мою память. И кто знает, не с них ли, с жерновов, начинается моя книга про Каменное Поле...
Когда я дописывал эту главу, у меня родился внук, которого в дедову честь сразу нарекли Юрашком. Молодая счастливая его бабуся, а за нею и совсем молоденькая тетка Сана заметались по магазинам, съездили даже на толчок, покупая все, что нужно младенцу, а еще больше накупили ненужного. Дома разложили купленное на кушетке и стульях, и хотя все эти ползунки, чепчики, штанишки, сорочечки привлекали глаз цветом и миниатюрностью, домашние, а с ними и я, уже видели в воображении внука взрослым, и уже ему джинсы с бляхой подавай, и уже ему образование высшее обеспечивай, и уже устилай коврами его дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86