Выходило, что сомневался.
— А в чем? — целился в него метким глазом стрелка Иосип.— Где его искать, добро? Ведуны почему-то знают, когда и какое зелье собирать и от какой хвори оно помогает; кому надлежит знать, тот знает, как и в какой день надо искать серебряные клады, которые опришки закопали и позаклинали. Много еще чего известно людям... А про добро никто ничего наверняка не знает. Кроме разве что Гейки...
«Так моя ж Гейка — белая птица,— хотел объяснить Яков.— Высоко она летает и с высоты видит: там добро, а тут — зло». Однако не сказал ничего, зачем разглашать то, что надлежит знать лишь мужу и жене.
— Если есть у вас время, Якове, хотя б одну минутку, так послушайте,— не мог наговориться Иосип.— Я каждую ночь возвращаюсь в ту ночь, когда покушался на вашу жизнь. Какое-то проклятье... ночи мои такие глубокие, как вычерпанное море. Или ногою наступи сам на себя, как на гадину... Я себя терзаю и вас проклинаю за то, что не стреляли в меня, утром препроводивши к калитке Лукина Короля. Тогда умереть было легче, чем теперь жить.
— Ну довольно, не надо об этом,— просила Гейка.—Было... сплыло... нет. Ветер. И пусть не возвращается...
— Как это нет? — не соглашался Иосип Паранькин Муж.— Как это? Все со мною осталось, до смерти оно мое. Боже упаси, Якова ни в чем не виню... смешно винить Якова за то, что не убил — не покарал меня под Лукиновыми воротами. Может, в его милосердии и была моя наивысшая кара? Что из того, если б он выстрелил мне между глаз? В конце концов человек никогда достоверно не знает, что ему надо. Вы вот, Якове-газда, примером, думали, что мне нужна корова, что меня, бедного, надо пожалеть. Опять же я думал, что мне пригодится морг букового леса от Короля. А надо было капельку милосердия, которое вывернуло червивую душу наизнанку... уже хорошо то, что видишь свою червивую душу и презираешь ее. Или как скажете?
Яков слушал внимательно, ему нравился Иосип Паранькин Муж, вывернувший свою душу. Ибо великое дело осознать, испить до дна свое ничтожество, чтоб выблевать его до желчи.
— А после? — спросил Яков.— Что было потом, когда я оставил вас у ворот Лукина Короля, а сам убежал?
— Потом? — вздохнул Иосип.— Э, не вспоминайте, газдоньку... Пулю для себя отлил, как на медведя, и веревку сплел. А рука не поднимается, хоть режь. Отчаянный миг, когда человек желал себе смерти, прошел. Де*ги, жена... Разве ж дадут лечь в яму? А жить... Как жить? Гейка, дал бы ей бог здоровья и многая лета, надоумила: «Разве ж то вы, вуйко, стреляли в Якова? То стреляла ваша забитость, бедность. И мой Яков Розлуч не будет Яковом Розлучем, если не поймет этого. А жить... жить так дальше и вправду невозможно, ибо кто поручится, что вы завтра не сорветесь в темноте туда, где черт добрый вечер говорит? Света вам надо, лампадки... лучика. Свет, говорил когда-то мой Яков, в книге, в Слове. Приходите, будем учиться». Вот так посоветовала. Воз и перевоз. Наивность святая и простота!
Яков не стал возражать и не усмехнулся Гейкиной наивности, ее прямодушию, с которым она советовала лечить людские боли. Вспоминал, что и сам когда-то начал мечтать об ином, лучшем мире, о розовом королевстве, после того как прочитал книжку о двенадцати лебедях.
Был... был когда-то такой грех.
Да и почему — грех? Может, Гейка права: луча людям надо, свечки, света. Свет в Слове...
Много позднее, когда прежние времена отошли, Нанашко Яков несколько иначе рассказывал про обращение Иосипа. Как будто бы Иосип Паранькин Муж, горько раскаиваясь за тот предательский выстрел, лежал черным снопом на черном камне, чернота вливалась ему в душу, вокруг росли черные деревья и дули черные ветра.
В черноте плодились лишь гады, потому Иосип, чтоб не мучиться больше, задумал убить себя. Тайно, чтоб Паранька с детьми не увидела и не возвратила, вынес из хаты старое ружье, с которым ходил на панскую охоту, зарядил пулей и...
И под эти приготовления прилетела Гейка — белая пташка из предрассветных лесов. Старое ружье она «заговорила», попросила ласково: «А не стреляй, кованый крис, в живую грудь... из живой груди кровь прольется, а дети малые заплачут». Пока «заговоренное» ружье молчало, Гейка из солнечного лучика, который принесла из предрассветных лесов, разожгла костер и повелела Иосипу:
— Берегите этот костер, вуечку, чтоб горел ярче. Тогда не будет чернота вас грызть и не будет чернота гнуть вас к земле.
Что Гейка Иосипу Паранькиному Мужу велела, то он и исполнял старательно и мудро до конца дней своих. Рядом с костром и благодаря костру он и умер.
15
Думаю, что мы не станем преждевременно отнимать у Иосипа Паранькиного Мужа жизнь, его ждет еще не одно великое дело, я тем временем, пока он зреет для этих дел, постучусь в дверь служебного кабинета Иванны Жолудь, романтичной дивчины, которая после университета пожелала работать инспектором уголовного розыска в районном отделе милиции, и спрошу: «Как живете-поживаете, Иванка? Что у вас нового?» Правду сказать, я не очень уверен, что мои читатели помнят Иванку, она появилась на страницах этой книги еще тогда, когда разыскивала в Садовой Поляне деньги,
пропавшие из колхозной кассы. Так вот, настал наивысший час побеспокоить ее, тем более что почтарь Данько На Ровере принес дивчине еще одно письмо от директора областного архива в Быстричанах Христины Максимовны Деркач; письмо касалось Нанашка Якова и косо- вачского адвоката Теодора Черемшинского.
Где-то там впереди я беспокоился и просил прощения за то, что преждевременно произнес вслух имя косовачского адвоката, ибо его жизнь и таинственная смерть будут исследованы мною в следующей книге. Однако с течением времени, чем дальше, тем больше, убеждаюсь, что мои беспокойства были напрасными. История Каменного Поля разрослась вглубь и вширь, переплелась, как дубовые корни, и теперь, развязывая ее, я не могу не удивляться то стройной ее глубинности, достигающей бог знает каких недр, то противоречивой сложности и взаимосвязанности. Невозможно, например, рассказывая про Нанашка, не назвать Черемшинского.
Христина Максимовна писала Иванке:
«Как хорошо, моя девочка, что ты существуешь, что адвокат Черемшинский, его жизнь и даже, как это ни парадоксально, его смерть живут в тебе; он уже не потеряется среди мертвых, имя его не сотрется в твоей памяти, а что может быть долговечнее, моя детка, и крепче человеческой памяти? Старый Розлуч был прав, сказав однажды: «Нет памятника выше памяти».
Кстати, детка, если всерьез планируешь заняться магнитофонными записями воспоминаний тех людей, которые помнят Теодора Черемшинского, советую начать с Якова Розлуча. Должна тебе сразу же признаться: в свое время я способствовала, чтобы эти двое — Розлуч и Черемшинский — сошлись и поняли друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
— А в чем? — целился в него метким глазом стрелка Иосип.— Где его искать, добро? Ведуны почему-то знают, когда и какое зелье собирать и от какой хвори оно помогает; кому надлежит знать, тот знает, как и в какой день надо искать серебряные клады, которые опришки закопали и позаклинали. Много еще чего известно людям... А про добро никто ничего наверняка не знает. Кроме разве что Гейки...
«Так моя ж Гейка — белая птица,— хотел объяснить Яков.— Высоко она летает и с высоты видит: там добро, а тут — зло». Однако не сказал ничего, зачем разглашать то, что надлежит знать лишь мужу и жене.
— Если есть у вас время, Якове, хотя б одну минутку, так послушайте,— не мог наговориться Иосип.— Я каждую ночь возвращаюсь в ту ночь, когда покушался на вашу жизнь. Какое-то проклятье... ночи мои такие глубокие, как вычерпанное море. Или ногою наступи сам на себя, как на гадину... Я себя терзаю и вас проклинаю за то, что не стреляли в меня, утром препроводивши к калитке Лукина Короля. Тогда умереть было легче, чем теперь жить.
— Ну довольно, не надо об этом,— просила Гейка.—Было... сплыло... нет. Ветер. И пусть не возвращается...
— Как это нет? — не соглашался Иосип Паранькин Муж.— Как это? Все со мною осталось, до смерти оно мое. Боже упаси, Якова ни в чем не виню... смешно винить Якова за то, что не убил — не покарал меня под Лукиновыми воротами. Может, в его милосердии и была моя наивысшая кара? Что из того, если б он выстрелил мне между глаз? В конце концов человек никогда достоверно не знает, что ему надо. Вы вот, Якове-газда, примером, думали, что мне нужна корова, что меня, бедного, надо пожалеть. Опять же я думал, что мне пригодится морг букового леса от Короля. А надо было капельку милосердия, которое вывернуло червивую душу наизнанку... уже хорошо то, что видишь свою червивую душу и презираешь ее. Или как скажете?
Яков слушал внимательно, ему нравился Иосип Паранькин Муж, вывернувший свою душу. Ибо великое дело осознать, испить до дна свое ничтожество, чтоб выблевать его до желчи.
— А после? — спросил Яков.— Что было потом, когда я оставил вас у ворот Лукина Короля, а сам убежал?
— Потом? — вздохнул Иосип.— Э, не вспоминайте, газдоньку... Пулю для себя отлил, как на медведя, и веревку сплел. А рука не поднимается, хоть режь. Отчаянный миг, когда человек желал себе смерти, прошел. Де*ги, жена... Разве ж дадут лечь в яму? А жить... Как жить? Гейка, дал бы ей бог здоровья и многая лета, надоумила: «Разве ж то вы, вуйко, стреляли в Якова? То стреляла ваша забитость, бедность. И мой Яков Розлуч не будет Яковом Розлучем, если не поймет этого. А жить... жить так дальше и вправду невозможно, ибо кто поручится, что вы завтра не сорветесь в темноте туда, где черт добрый вечер говорит? Света вам надо, лампадки... лучика. Свет, говорил когда-то мой Яков, в книге, в Слове. Приходите, будем учиться». Вот так посоветовала. Воз и перевоз. Наивность святая и простота!
Яков не стал возражать и не усмехнулся Гейкиной наивности, ее прямодушию, с которым она советовала лечить людские боли. Вспоминал, что и сам когда-то начал мечтать об ином, лучшем мире, о розовом королевстве, после того как прочитал книжку о двенадцати лебедях.
Был... был когда-то такой грех.
Да и почему — грех? Может, Гейка права: луча людям надо, свечки, света. Свет в Слове...
Много позднее, когда прежние времена отошли, Нанашко Яков несколько иначе рассказывал про обращение Иосипа. Как будто бы Иосип Паранькин Муж, горько раскаиваясь за тот предательский выстрел, лежал черным снопом на черном камне, чернота вливалась ему в душу, вокруг росли черные деревья и дули черные ветра.
В черноте плодились лишь гады, потому Иосип, чтоб не мучиться больше, задумал убить себя. Тайно, чтоб Паранька с детьми не увидела и не возвратила, вынес из хаты старое ружье, с которым ходил на панскую охоту, зарядил пулей и...
И под эти приготовления прилетела Гейка — белая пташка из предрассветных лесов. Старое ружье она «заговорила», попросила ласково: «А не стреляй, кованый крис, в живую грудь... из живой груди кровь прольется, а дети малые заплачут». Пока «заговоренное» ружье молчало, Гейка из солнечного лучика, который принесла из предрассветных лесов, разожгла костер и повелела Иосипу:
— Берегите этот костер, вуечку, чтоб горел ярче. Тогда не будет чернота вас грызть и не будет чернота гнуть вас к земле.
Что Гейка Иосипу Паранькиному Мужу велела, то он и исполнял старательно и мудро до конца дней своих. Рядом с костром и благодаря костру он и умер.
15
Думаю, что мы не станем преждевременно отнимать у Иосипа Паранькиного Мужа жизнь, его ждет еще не одно великое дело, я тем временем, пока он зреет для этих дел, постучусь в дверь служебного кабинета Иванны Жолудь, романтичной дивчины, которая после университета пожелала работать инспектором уголовного розыска в районном отделе милиции, и спрошу: «Как живете-поживаете, Иванка? Что у вас нового?» Правду сказать, я не очень уверен, что мои читатели помнят Иванку, она появилась на страницах этой книги еще тогда, когда разыскивала в Садовой Поляне деньги,
пропавшие из колхозной кассы. Так вот, настал наивысший час побеспокоить ее, тем более что почтарь Данько На Ровере принес дивчине еще одно письмо от директора областного архива в Быстричанах Христины Максимовны Деркач; письмо касалось Нанашка Якова и косо- вачского адвоката Теодора Черемшинского.
Где-то там впереди я беспокоился и просил прощения за то, что преждевременно произнес вслух имя косовачского адвоката, ибо его жизнь и таинственная смерть будут исследованы мною в следующей книге. Однако с течением времени, чем дальше, тем больше, убеждаюсь, что мои беспокойства были напрасными. История Каменного Поля разрослась вглубь и вширь, переплелась, как дубовые корни, и теперь, развязывая ее, я не могу не удивляться то стройной ее глубинности, достигающей бог знает каких недр, то противоречивой сложности и взаимосвязанности. Невозможно, например, рассказывая про Нанашка, не назвать Черемшинского.
Христина Максимовна писала Иванке:
«Как хорошо, моя девочка, что ты существуешь, что адвокат Черемшинский, его жизнь и даже, как это ни парадоксально, его смерть живут в тебе; он уже не потеряется среди мертвых, имя его не сотрется в твоей памяти, а что может быть долговечнее, моя детка, и крепче человеческой памяти? Старый Розлуч был прав, сказав однажды: «Нет памятника выше памяти».
Кстати, детка, если всерьез планируешь заняться магнитофонными записями воспоминаний тех людей, которые помнят Теодора Черемшинского, советую начать с Якова Розлуча. Должна тебе сразу же признаться: в свое время я способствовала, чтобы эти двое — Розлуч и Черемшинский — сошлись и поняли друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86