Я не видел старика целую зиму, затосковал по нему, по его сказкам и беседам, по дивному миру, в котором он пребывал. Розлуч не проявлял охоты к слову, ковылял впереди меня, припадая на правую ногу, которую прострелили еще в детские годы, когда Брусилов штурмом брал у австрияка Карпаты, и опечаленно-седыми своими очами ласкал прошлогоднее забытое яблоко в лиственном гнезде или зеленый росточек травы, пробужденной солнцем.
ЗЛА
День и в самом деле смахивал на золотую пчелку: трепетный, еще немного сонливый после зимней спячки, но уже ясный, солнечный и уже наполненный ровным гулом труда. Где-то урчали, будто голодные медведи, тракторы; где-то кузнецы вызванивали молотками, да так вызванивали тонко, часто и звонко, словно бы головиха Юстина заказала им удлинить на наковальне солнечные лучи; где-то раз за разом ахала ёокира жаркая об усохшее дерево, где-то на Белом потоке, как будто вновь возвратились на миг невеселые времена царя Панька, выговаривал валек, глухо ударяя по холсту, а звонко — по молодой весенней воде. Я представлял себе прачку с красными голыми коленками, красными руками и с заготовленной отповедью на остром языке о том, что, мол, смейтесь не смейтесь, а я не дура запихивать целый холст в стиральную машину.
Нанашко Яков молчал, а деревья знали: золотая пчелка обманчива, еще могут налететь — и наверняка прилетят — белые мухи, а по утрам и вечерам будут гарцевать в саду на седых конях морозы-морозенки, и потому деревья в саду стояли равнодушные, черные, как нарисованные на золотистом фоне и оттого словно бы ненастоящие: еще спали в них загустевшие осенью соки и еще не дышала земля...
— Деревья набираются мудрости от земли,— сказал Нанашко Яков и остановился. Привычным движением открыл баклажку, что всегда висела у него через плечо, отхлебнул сколько-то там вина — запахло яблоками, как но осени.— Тепло вон, пригревает, и деревья спят, и жаворонки молчат. Еще их час не пробил, еще солнце медь не расплавило... из той меди делают звонкие звоночки. А жаль, Юрашку, жаль, был бы у тебя случай послушать и выведать, что живу я так, как жаворонок поет: все выше да выше прядется его ниточка. Только кто знает, как сизому жаворонку прядется и поется в голубом поднебесье... или в высокой старости? Может, и он ждет смерти... Всякая ниточка рвется, даже та, что обвешана голосистыми звоночками.
Как она, Нанашкова Смерть, меня разыскала во Львове среди нагромождения серых домов, в переплетении узких улиц, в потоке машин и бензиновых тучах, как впустили ее каменные львы, что ночами, будто псы,
сторожат город, как она отыскала мой дом и мою квартиру?!
Я слышал, как Нанашкова Смерть поднималась по ступенькам на мой этаж: цок-цок! Казалось, что она бежала наверх, мелко выстукивая каблучками, ибо вот уже она под дверью и нажала пуговку электрического звонка.
Я отворил двери, она ткнула мне в руки синий талончик и сказала: «Подпишите. Укажите дату и время. Сейчас ровно двадцать два...» и протянула телеграмму. Там было наклеено три слова, точнее, слова выжгли черными буквами на белой бумаге: «Умер Нанашко Яков».
Ой, летела пуля...
Пуля летела слепая.
Пуля прошила толстенные львовские стены, как лазер, и попала в меня. Бывалые фронтовики, которые всё знают про пули обычные, разрывные и трассирующие, рассказывают, что когда пуля догоняет человека или он сам бежит ей навстречу, то она сперва валит его наземь, а уж потом видно: убит человек или ранен. Я, правда, не упал, но покачнулся и побледнел, а особа, принесшая телеграмму, спросила: «Что с вами?» Потом скользнула глазами по выжженным черным огнем словам и мило улыбнулась. «Господи, стоит ли так сильно переживать,— пожала плечами.— Он вам не сват и не брат, а только какой-то нанашко, то есть крестный отец. И, наверное, замшелый был, старый, как мир... старикам надо умирать, так мудро заведено в природе».
Нет, она так не сказала, она так подумала.
Она была молода и поэтому о смерти могла думать легковесно. Она стояла передо мною на лестничной площадке, тускло освещенная запыленной лампочкой, в коротком черном плащике, и скептически следила за мной своими подсиненными глазками. Ее стройные крепкие ноги в высоких лакированных сапожках нетерпеливо переступали с места на место, и ее руки, теребившие кожаную сумочку для телеграмм, тоже не- терпеливились; я знал, что это была девушка с телеграфа, она, наверное, тоже была в этом уверена... и вместе с тем — это стояла передо мною молоденькая... Нанашкова Смерть.
И может, из-за того, что Нанашкова Смерть явилась мне в образе девушки с телеграфа, которая уже сбегала по лестнице вниз, или из-за того, что через открытые балконные двери в кабинет струилось теплое дыхание молодых листьев, я в самом деле не поверил в Нана- шкову Смерть; я верю в тысячи и миллионы других смертей, в свою смерть верю, но скажите мне, почему посреди тишины весенней порою, в тепле и мире, когда цветут яблони, внезапно умирает человек, о котором я привык думать, что он вечен?! Я догадываюсь, из каких родников даю напиться Нанащку живой воды — из моего детства, из маминой веры в то, что он умеет обманывать смерть. Ее вера — из беды. У моей мамы было одиннадцать детей, и все они не доживали на этой земле до года (как-то мама показывала мне на кладбище одиннадцать куцых могилок и три могилы умерших ее мужей, третья с краю — татова; могилы были густо заросшими травой, трава буйствовала высоко, политая мамиными слезами); когда же родился я, двенадцатый ее ребенок, нарочно позвали кумовать Параску Свинчучку и Якова Розлуча, у которых водилось детей, что мышей, у одного только Якова вынянчилось семеро сынов и три дочери, и, вероятно, справедливо сельские шутники Розлучеву хату называли Ноевым ковчегом, мол, после потопа у Якова будет кем заселять землю. Так вот, кумовья, у которых было счастье на детей, чтобы обмануть смерть, выкупили меня у моих отца-матери за девять злотых и причислили к своей живучей семье. А чтоб не нести дитя «до креста» через порог в хате, о который, прощаясь, ударялись одиннадцать маленьких гробов, кума передала Якову сверток через окно.
Происходило это свыше сорока лет назад...
Тогда мою смерть Нанашко Яков обманул, она ведь ждала меня с косою в сенях, а я уже был в воротах: ку-ку!
Отчего же теперь Нанашко Яков, который знал слово против чужих смертей, не обвел вокруг пальца свою собственную?
Всю ночь я раскачивался в поезде Львов — Черновцы, утром в славной Соляной Бане нанял такси. Далеко-далеко за городом попросил водителя остановиться, выбрался из машины и пошел наобум топтать молодую озимь; шофер, верно, думал, что я с ночи пьян или что я чудак, потрясенный весенним рассветом и растроганный до потери сознания зелеными всходами пшеницы, ибо хрипло закричал мне вслед:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
ЗЛА
День и в самом деле смахивал на золотую пчелку: трепетный, еще немного сонливый после зимней спячки, но уже ясный, солнечный и уже наполненный ровным гулом труда. Где-то урчали, будто голодные медведи, тракторы; где-то кузнецы вызванивали молотками, да так вызванивали тонко, часто и звонко, словно бы головиха Юстина заказала им удлинить на наковальне солнечные лучи; где-то раз за разом ахала ёокира жаркая об усохшее дерево, где-то на Белом потоке, как будто вновь возвратились на миг невеселые времена царя Панька, выговаривал валек, глухо ударяя по холсту, а звонко — по молодой весенней воде. Я представлял себе прачку с красными голыми коленками, красными руками и с заготовленной отповедью на остром языке о том, что, мол, смейтесь не смейтесь, а я не дура запихивать целый холст в стиральную машину.
Нанашко Яков молчал, а деревья знали: золотая пчелка обманчива, еще могут налететь — и наверняка прилетят — белые мухи, а по утрам и вечерам будут гарцевать в саду на седых конях морозы-морозенки, и потому деревья в саду стояли равнодушные, черные, как нарисованные на золотистом фоне и оттого словно бы ненастоящие: еще спали в них загустевшие осенью соки и еще не дышала земля...
— Деревья набираются мудрости от земли,— сказал Нанашко Яков и остановился. Привычным движением открыл баклажку, что всегда висела у него через плечо, отхлебнул сколько-то там вина — запахло яблоками, как но осени.— Тепло вон, пригревает, и деревья спят, и жаворонки молчат. Еще их час не пробил, еще солнце медь не расплавило... из той меди делают звонкие звоночки. А жаль, Юрашку, жаль, был бы у тебя случай послушать и выведать, что живу я так, как жаворонок поет: все выше да выше прядется его ниточка. Только кто знает, как сизому жаворонку прядется и поется в голубом поднебесье... или в высокой старости? Может, и он ждет смерти... Всякая ниточка рвется, даже та, что обвешана голосистыми звоночками.
Как она, Нанашкова Смерть, меня разыскала во Львове среди нагромождения серых домов, в переплетении узких улиц, в потоке машин и бензиновых тучах, как впустили ее каменные львы, что ночами, будто псы,
сторожат город, как она отыскала мой дом и мою квартиру?!
Я слышал, как Нанашкова Смерть поднималась по ступенькам на мой этаж: цок-цок! Казалось, что она бежала наверх, мелко выстукивая каблучками, ибо вот уже она под дверью и нажала пуговку электрического звонка.
Я отворил двери, она ткнула мне в руки синий талончик и сказала: «Подпишите. Укажите дату и время. Сейчас ровно двадцать два...» и протянула телеграмму. Там было наклеено три слова, точнее, слова выжгли черными буквами на белой бумаге: «Умер Нанашко Яков».
Ой, летела пуля...
Пуля летела слепая.
Пуля прошила толстенные львовские стены, как лазер, и попала в меня. Бывалые фронтовики, которые всё знают про пули обычные, разрывные и трассирующие, рассказывают, что когда пуля догоняет человека или он сам бежит ей навстречу, то она сперва валит его наземь, а уж потом видно: убит человек или ранен. Я, правда, не упал, но покачнулся и побледнел, а особа, принесшая телеграмму, спросила: «Что с вами?» Потом скользнула глазами по выжженным черным огнем словам и мило улыбнулась. «Господи, стоит ли так сильно переживать,— пожала плечами.— Он вам не сват и не брат, а только какой-то нанашко, то есть крестный отец. И, наверное, замшелый был, старый, как мир... старикам надо умирать, так мудро заведено в природе».
Нет, она так не сказала, она так подумала.
Она была молода и поэтому о смерти могла думать легковесно. Она стояла передо мною на лестничной площадке, тускло освещенная запыленной лампочкой, в коротком черном плащике, и скептически следила за мной своими подсиненными глазками. Ее стройные крепкие ноги в высоких лакированных сапожках нетерпеливо переступали с места на место, и ее руки, теребившие кожаную сумочку для телеграмм, тоже не- терпеливились; я знал, что это была девушка с телеграфа, она, наверное, тоже была в этом уверена... и вместе с тем — это стояла передо мною молоденькая... Нанашкова Смерть.
И может, из-за того, что Нанашкова Смерть явилась мне в образе девушки с телеграфа, которая уже сбегала по лестнице вниз, или из-за того, что через открытые балконные двери в кабинет струилось теплое дыхание молодых листьев, я в самом деле не поверил в Нана- шкову Смерть; я верю в тысячи и миллионы других смертей, в свою смерть верю, но скажите мне, почему посреди тишины весенней порою, в тепле и мире, когда цветут яблони, внезапно умирает человек, о котором я привык думать, что он вечен?! Я догадываюсь, из каких родников даю напиться Нанащку живой воды — из моего детства, из маминой веры в то, что он умеет обманывать смерть. Ее вера — из беды. У моей мамы было одиннадцать детей, и все они не доживали на этой земле до года (как-то мама показывала мне на кладбище одиннадцать куцых могилок и три могилы умерших ее мужей, третья с краю — татова; могилы были густо заросшими травой, трава буйствовала высоко, политая мамиными слезами); когда же родился я, двенадцатый ее ребенок, нарочно позвали кумовать Параску Свинчучку и Якова Розлуча, у которых водилось детей, что мышей, у одного только Якова вынянчилось семеро сынов и три дочери, и, вероятно, справедливо сельские шутники Розлучеву хату называли Ноевым ковчегом, мол, после потопа у Якова будет кем заселять землю. Так вот, кумовья, у которых было счастье на детей, чтобы обмануть смерть, выкупили меня у моих отца-матери за девять злотых и причислили к своей живучей семье. А чтоб не нести дитя «до креста» через порог в хате, о который, прощаясь, ударялись одиннадцать маленьких гробов, кума передала Якову сверток через окно.
Происходило это свыше сорока лет назад...
Тогда мою смерть Нанашко Яков обманул, она ведь ждала меня с косою в сенях, а я уже был в воротах: ку-ку!
Отчего же теперь Нанашко Яков, который знал слово против чужих смертей, не обвел вокруг пальца свою собственную?
Всю ночь я раскачивался в поезде Львов — Черновцы, утром в славной Соляной Бане нанял такси. Далеко-далеко за городом попросил водителя остановиться, выбрался из машины и пошел наобум топтать молодую озимь; шофер, верно, думал, что я с ночи пьян или что я чудак, потрясенный весенним рассветом и растроганный до потери сознания зелеными всходами пшеницы, ибо хрипло закричал мне вслед:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86