шел ли он пешком, ехал ли верхом на коне или же на возу, глаза его постоянно шныряли, как мыши, бегали по дороге, вынюхивали то ржавый гвоздь, то подкову, то пуговицу. Рассказывали, что когда ему выходила необходимость ехать в местечко Гуцульское или в Косовач на возу или в седле, так, бедняга, множество раз останавливал коня, подбирая и складывая в суму какие-то находки. Любил Данильчо Войтов Сын все дармовое, не гнушался и ежевики с холерного кладбища. Бывало, мы, сельские разбойники, с тайным страхом следили, как он набивал ягодами зубастый рот, как быстро двигалась и ходила, будто жерновой камень, его широкая челюсть, и затаенно ждали, что вот-вот ударит в него гром, что охватит его черный дым, исчезнет он под землею, а между тем ничего такого не случалось. Данильчо Войтов Сын медленно выползал из зарослей, вытирал синий рот тряпкою и уходил по узкой и крутой дороге к своей хате, что высилась чуть не на самой вершине Веснярки. Дома мы пытались, ясное дело, как-то выведать у родичей, отчего
с Данильчем на холерном кладбище ничего не случилось, и нам отвечали коротко и ясно: «Данильчо держит домашнего черта. Он бережет его от всех напастей».
Данильчо Войтов Сын, его домашний черт и хата, полная всякого добра — нужного и ненужного, просуществовали до сорок восьмого года, пока мои земляки не додумались организовать колхоз. Тогда и настал Данилов конец: отобрали у него полонины, леса, скот и двадцать моргов пашни на Каменном Поле. Старик тайно вынашивал до известного времени надежду, как яйцо под мышкой, на то, что колхоз, а с ним и новые порядки, которые установились в межгорье после войны, продержатся недолго. Подбрасывали хворост в этот безнадежный костер боевики из сотни УПА (Украинской повстанческой армии), которой верховодил недоученный в университете его же сынок Мирон; сотня наведывалась в усадьбу темными ночами, поедала Данильчевых кабанчиков и овечек, вместо платы Мирчо обещал цапаше пришествие новой войны, на этот раз уже «Советов с американцами».
Американцы почему-то задерживались, сотня Мирчо весенним предвечерьем в самом деле подкралась к пахарям, поднимавшим Данильчево поле; перестрелка длилась недолго, ибо у пахарей на чепигах висели автоматы и ружья, к тому же им на помощь прибежало село, и вояки Мирча Данилюка растворились в темноте, как настоящие черти. На следующее утро на свое поле пришел Данильчо Войтов Сын; он стоял перед людьми в свежей борозде согнутый горбом вдвое, босой, с сумами через плечо, плюгавый в своей отвратительной старости и совсем никому уже не страшный, несмотря на то что домашнего черта не обобществили.
— Ага, то гром вас, голытьбу, не побил, что поле мое распахали?! — извергал он проклятия.— То и дальше пашите мою нивку... А хлопцы моего Мирча, значит, вас не выбили?!
— А не выбили, как видите,— ответил кто-то из пахарей.— Нас Поле Каменное уберегло от их пуль... а наши пули на лету ловили их пули и расплющивали вражье железо... и падало оно в бурьяны.
— То, значит, вы, голодранцы, отныне хозяева на моих полях? — допытывался старик.
Колхозники смеялись:
— Та выходит, что мы. Кому ж еще?
— А я?
Ощущалась, видно, в этом вопросе наивном черная боль, ибо никто из молодых колхозников не ответил ему так, как надлежало бы ответить старому богачу, они могли лишь удивляться, что Данильчо не убивается ни по двум обширным полонинам, ни по бескрайним лесам, ни по отарам овец, а вот о Каменном Поле он сожалеет, хотя, правду говоря, поля не очень и приумножали его богатство, особенно после войны, когда со двора разбежалась вся челядь.
Так и торчал он посреди поля, пока кто-то из юношей не взял его под руку да и не вывел на дорогу.
— Идите вы отсюда, газда. Вы свое отхозяйновали.
— Та вижу, что отхозяйновал... только я без поля ничего не значу даже в собственных очах, а в людских очах — тем больше. Я без Каменного Поля не Данильчо Войтов Сын, не человек...
Никто его не утешал. У Данильча в конце концов для того и забрали пашню на Каменном Поле, чтобы он больше не был Войтовым Сыном.
Старик, не дождавшись ответа и утешений, повернулся и тяжело зашкандыбал прочь; на горбатых своих плечах он словно бы нес целую гору, которая гнула- придавливала его к самой земле.
А в полдень покатилась от ворот до ворот новость о том, что Данильчо повесился на ограде холерного кладбища. Из сумы его вытрясли зуб от бороны, который, вероятно, старик поднял, уже идя на смерть; домашний черт, видать, нашептывал ему на ухо: «А повесься, Данильчо, от всего того, бо нет тебе выхода», а рука газды тем временем поднимала из пыли зуб от бороны.
Данильча закопали на этом же кладбище у самой ограды, а чтобы душа самоубийцы не выходила в село, на горы, в Каменное Поле да чтоб не приносила вреда ни человеку, ни скотине, ни травам, ни водам чистым, ни деревьям в саду, кто-то огородил его могилу высоким плетнем.
Вуйна Парасолька, нашептывая мне на ухо эту старую и уже призабытую в селе историю, просила:
— Если когда-нибудь, Юрашку, соберешься писать про Каменное Поле, то признайся всему белу свету, что две силы нашего поля бунтовали в глубинных жилах, в диком камне, в комке родящем: первая — сила свет
лая и яровая, ибо родила просо, кукурузу, бедное жито и таких людей, как Нанашко Яков; другая была темной, она делала людей завистливыми и скупыми, а поля засевала сорняком и горчаками; люди портились изнутри, как гнилые зубцы чеснока. Среди гнилых и смердючих зубцов выплодился Данильчо Войтов Сын.
Председательша Юстина, та самая Юстинка Воробец, которую мама при ее рождении мазала медом, и потому сельские парни липли к ней без памяти, выбрала себе в мужья пограничного старшину Колоколова, который теперь в колхозе бригадиром тракторной бригады... та самая Юстина Николаевна, на которую и поныне заглядываются мужчины, несмотря на то что ей уже полсотни лет серебрят волосы, а художники ловят в ее суровых и тонких чертах чернявую иконописную красоту, та самая Юстина предупреждает иногда: «На цимбалах Каменное Поле не переплывешь». Это означает, что надо наперед и долго готовиться к трудной работе. Ибо отчего бы поле называли Каменным?
4
Говорят, что радость берегами не охватишь и не оградишь, а Яков Розлуч топчется по хате, полоненный четырьмя стенами; Яков радость стенами глушит и не дает ей разлиться ни ручьем, ни рекою, ибо радость — великий грех, сейчас ему к лицу было бы печалиться или для отвода глаз делать вид, будто переполняет его печаль, как ночь темнота; людского глаза Яков пока что страшится и считается с ним... по крайней мере, вчера считался он и с покойником отцом, которого убил копытом белый конь, с дядьком Лукином, со всем родом Розлучей, собравшимся на похороны, ходил с миной опечаленного тяжелой утратой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
с Данильчем на холерном кладбище ничего не случилось, и нам отвечали коротко и ясно: «Данильчо держит домашнего черта. Он бережет его от всех напастей».
Данильчо Войтов Сын, его домашний черт и хата, полная всякого добра — нужного и ненужного, просуществовали до сорок восьмого года, пока мои земляки не додумались организовать колхоз. Тогда и настал Данилов конец: отобрали у него полонины, леса, скот и двадцать моргов пашни на Каменном Поле. Старик тайно вынашивал до известного времени надежду, как яйцо под мышкой, на то, что колхоз, а с ним и новые порядки, которые установились в межгорье после войны, продержатся недолго. Подбрасывали хворост в этот безнадежный костер боевики из сотни УПА (Украинской повстанческой армии), которой верховодил недоученный в университете его же сынок Мирон; сотня наведывалась в усадьбу темными ночами, поедала Данильчевых кабанчиков и овечек, вместо платы Мирчо обещал цапаше пришествие новой войны, на этот раз уже «Советов с американцами».
Американцы почему-то задерживались, сотня Мирчо весенним предвечерьем в самом деле подкралась к пахарям, поднимавшим Данильчево поле; перестрелка длилась недолго, ибо у пахарей на чепигах висели автоматы и ружья, к тому же им на помощь прибежало село, и вояки Мирча Данилюка растворились в темноте, как настоящие черти. На следующее утро на свое поле пришел Данильчо Войтов Сын; он стоял перед людьми в свежей борозде согнутый горбом вдвое, босой, с сумами через плечо, плюгавый в своей отвратительной старости и совсем никому уже не страшный, несмотря на то что домашнего черта не обобществили.
— Ага, то гром вас, голытьбу, не побил, что поле мое распахали?! — извергал он проклятия.— То и дальше пашите мою нивку... А хлопцы моего Мирча, значит, вас не выбили?!
— А не выбили, как видите,— ответил кто-то из пахарей.— Нас Поле Каменное уберегло от их пуль... а наши пули на лету ловили их пули и расплющивали вражье железо... и падало оно в бурьяны.
— То, значит, вы, голодранцы, отныне хозяева на моих полях? — допытывался старик.
Колхозники смеялись:
— Та выходит, что мы. Кому ж еще?
— А я?
Ощущалась, видно, в этом вопросе наивном черная боль, ибо никто из молодых колхозников не ответил ему так, как надлежало бы ответить старому богачу, они могли лишь удивляться, что Данильчо не убивается ни по двум обширным полонинам, ни по бескрайним лесам, ни по отарам овец, а вот о Каменном Поле он сожалеет, хотя, правду говоря, поля не очень и приумножали его богатство, особенно после войны, когда со двора разбежалась вся челядь.
Так и торчал он посреди поля, пока кто-то из юношей не взял его под руку да и не вывел на дорогу.
— Идите вы отсюда, газда. Вы свое отхозяйновали.
— Та вижу, что отхозяйновал... только я без поля ничего не значу даже в собственных очах, а в людских очах — тем больше. Я без Каменного Поля не Данильчо Войтов Сын, не человек...
Никто его не утешал. У Данильча в конце концов для того и забрали пашню на Каменном Поле, чтобы он больше не был Войтовым Сыном.
Старик, не дождавшись ответа и утешений, повернулся и тяжело зашкандыбал прочь; на горбатых своих плечах он словно бы нес целую гору, которая гнула- придавливала его к самой земле.
А в полдень покатилась от ворот до ворот новость о том, что Данильчо повесился на ограде холерного кладбища. Из сумы его вытрясли зуб от бороны, который, вероятно, старик поднял, уже идя на смерть; домашний черт, видать, нашептывал ему на ухо: «А повесься, Данильчо, от всего того, бо нет тебе выхода», а рука газды тем временем поднимала из пыли зуб от бороны.
Данильча закопали на этом же кладбище у самой ограды, а чтобы душа самоубийцы не выходила в село, на горы, в Каменное Поле да чтоб не приносила вреда ни человеку, ни скотине, ни травам, ни водам чистым, ни деревьям в саду, кто-то огородил его могилу высоким плетнем.
Вуйна Парасолька, нашептывая мне на ухо эту старую и уже призабытую в селе историю, просила:
— Если когда-нибудь, Юрашку, соберешься писать про Каменное Поле, то признайся всему белу свету, что две силы нашего поля бунтовали в глубинных жилах, в диком камне, в комке родящем: первая — сила свет
лая и яровая, ибо родила просо, кукурузу, бедное жито и таких людей, как Нанашко Яков; другая была темной, она делала людей завистливыми и скупыми, а поля засевала сорняком и горчаками; люди портились изнутри, как гнилые зубцы чеснока. Среди гнилых и смердючих зубцов выплодился Данильчо Войтов Сын.
Председательша Юстина, та самая Юстинка Воробец, которую мама при ее рождении мазала медом, и потому сельские парни липли к ней без памяти, выбрала себе в мужья пограничного старшину Колоколова, который теперь в колхозе бригадиром тракторной бригады... та самая Юстина Николаевна, на которую и поныне заглядываются мужчины, несмотря на то что ей уже полсотни лет серебрят волосы, а художники ловят в ее суровых и тонких чертах чернявую иконописную красоту, та самая Юстина предупреждает иногда: «На цимбалах Каменное Поле не переплывешь». Это означает, что надо наперед и долго готовиться к трудной работе. Ибо отчего бы поле называли Каменным?
4
Говорят, что радость берегами не охватишь и не оградишь, а Яков Розлуч топчется по хате, полоненный четырьмя стенами; Яков радость стенами глушит и не дает ей разлиться ни ручьем, ни рекою, ибо радость — великий грех, сейчас ему к лицу было бы печалиться или для отвода глаз делать вид, будто переполняет его печаль, как ночь темнота; людского глаза Яков пока что страшится и считается с ним... по крайней мере, вчера считался он и с покойником отцом, которого убил копытом белый конь, с дядьком Лукином, со всем родом Розлучей, собравшимся на похороны, ходил с миной опечаленного тяжелой утратой;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86