Пружина, дескать, отцом заведена, все идет-катится своим чередом. Зачем же что-то изменять, останавливать какие-то колесики и винтики?»
Усадьба входила в душу, словно дым, и Яков чувствовал себя молодым курцом, впервые по-настоящему глубоко затянувшимся крепким табачком; ему не хватило... нет, не воздуха, а, вероятно, солнца, потому что он вышел из хаты и расслабленно поплелся по двору. Челядь, которая три-четыре дня назад считала его своим, ибо натирал он себе шею в отцовском хомуте до
крови вместе с ними, сегодня молча и уважительно уступала ему дорогу. В душе он посмеивался над их суетливой угодливостью, ему хотелось пошутить по этому поводу... и, вероятно, пошутил бы, если бы не открытие, что ему по душе людское уважение, угодливость, превосходство над челядью, ему, черт бы его побрал, нравилось чувствовать себя хозяином, собственником дома, усадьбы, всего этого добра, которым она набита. Открытие смутило парня и опечалило... он, выходит, не знал самого себя... ха-ха, считал себя бунтарем, мечтателем, искателем правдивого мира. И — вот тебе на!
Покраснел, будто кто-то съездил его по лицу. «Но- но, слишком быстро, Якове, забываешь о собственных стремлениях и суешь голову в ярмо, чтоб стать похожим на своего батюшку. Ну-ка, не сгибайся под тяжестью усадьбы и не поддавайся ее колдовству. Не поддавайся ее колдовству. Не поддавайся... попробуй жить иначе». «Легко сказать «иначе»! А как «иначе»? С чего это «иначе» начинать?» — отозвался в нем другой Яков. «Начинай с того, что задумал сегодня на рассвете. Это будет твоим испытанием. А дальше увидишь...»
«Правда ли это, Анка?» — остановил дивчину, несшую на руке охапку дров от повети к хате; охапку Анка наложила большую, даже набок клонилась от тяжести. «Нынче, парень, не пойму, правда ли,— шевельнула полными губами.— Три минувших дня всё поставили вверх ногами... и тебя, может, также изменили. И ты теперь уж не тот Яков... А про правду и про счастье я как-то уже тебе говорила»,— и пошла. «Подожди», отнял у нее дрова. Сказал: «Зови-ка челядь и хату. Сию же минуту».— «Боишься передумать, Иконе?» — спросила Гейка глазами. «Может, и так, Дика. Мы никогда не можем познать себя до конца. Беги же».
Дивчина сорвалась с места, а он понес дрова в хату и слышал, как Гейка кричала на всю усадьбу: «А ну-ка, люди добрые, оставьте скорей свою работу да предстаньте перед очи молодого газды. Слышите?» Она не выкрикивала эти слова, а словно бы пела; она ждала от Якова добра, верила в его способность творить добро, и это придавало ему уверенности. В хате бросил дрова к печи и сел за столом на лавку под образами.
Челядь собралась быстро. Яков читал на их лицах тревогу. Еще бы! Папаша время от времени кликал батраков пред свои очи, и те приобрели уже горький опыт: газда никогда не радовал добрыми вестями. Один раз жаловался на польскую власть, что облагает христианина податями, а потому он вынужден урвать из годовой оплаты работника, дать меньше, чем договаривались на зеленого Юрия, потому что иначе сам пойдет по миру с сумою; в другой раз упрекал, что за столом потеют, махая ложками, как обмолотчики цепами, а на работе мерзнут; в третий раз сзывал на расправу, когда батрак провинился в чем-нибудь, как это было с Микитою Торбарем, которого поймали с крадеными яйцами. Кликал, бывало, старый Розлуч по разным причинам, а заканчивалось все на один лад: «Кому не нравится — ворота открыты, никого веревками к яслям не вяжу и к работе не принуждаю. Свистну — десятеро на ваше место прибежит».
И в самом деле — прибегут и десятеро, и больше, куда поденешься?! Потому и держались Клима Розлуча, терпели и постепенно привыкали к нему и к его работе; оттого и стояли сегодня перед Яковом те же самые люди, что в прошлом и позапрошлом году и еще раньше гнули спины перед его батьком. Вот переминается с ноги на ногу, как цапля, Пилип Дудчак со свешенной набок голбвою; а вот Таврило Василишин, или, по-уличному, «Аллилуй»,— мужчина широколицый, горластый, хохотун великий; Аллилуем его прозвали за то, что в воскресенье проталкивался на клирос и, читая «Апостола», сотрясал своим басищем всю церквушку; рядом с ним шморгает носом Иосип Паранькин Муж, стыдливый, тихий дядько, из которого собственная жинка вила тонюсенькие веревочки. Эти трое — Дудчак, Аллилуй и Иосип Паранькин Муж — с тех пор, как помнит Яков, служили у отца фурманами: возили с порубок на лесопилку немецкого колониста Цуксфирера еловые бревна. Случалась в здешнем глухом углу и другая работа, особенно летом, когда в горы наезжало панство из Варшавы, Кракова и прочих мест. Тогда фурманы с возов пересаживались на брички; Клим Розлуч имел с извоза немалую прибыль.
Позади всех присела на кучке дров старая Настуня, которая после смерти Якововой матери хозяйствовала у печи.
И была еще Гейка...
И был еще Герасимко Бог, мужик хитрый, вертлявый и скользкий как уж, небритый по целым неделям, рыжий, но в работе острый, как нож-чепелик. Старый Розлуч его любил и называл своею правою рукой. Бог в самом деле проделывал за день кучу работы — летом на нивках Каменного Поля, зимой — в амбаре, в стайне, в дровяном сарае. Если, случалось, Яков молотил с ним, пилил дрова или резал сечку, Бог купал его в поту, и Яков просил эту живую машинку, пилу, сечкарню немного отдохнуть, ибо работа — не заяц, а папаши не видать и не слыхать, зачем стараться.
Теперь Яков сидит под образами, а все они стоят перед ним простоволосые, встревоженные и словно бы отчужденные, внезапно отдалившиеся. «Садитесь кто где может»,— сказал, смущаясь под мохнатыми взглядами. «А зачем садиться, хозяин уважаемый,— первым, как всегда, отозвался Герасимко Бог.— Говорите, что хотели нам сказать,— и все дела. Работа ждет».— «Кони запряжены»,— поддержал его Дудчак, поглядывая в окно. «Работа не убежит,— ответил на это Яков.— Ныне у нас дело поважнее. Я собрал вас, чтоб посоветоваться: как нам дальше жить?» — «Разве в хозяйстве что-то изменилось? — выступил наперед Герасимко Бог.— Ну, умер старый газда — царство ему небесное,— вместо него у нас молодой газда. Или как скажете?» — глянул быстрым глазом через плечо, ища поддержки. «Да по мне,— бухнул, как в колокола грянул, Аллилуй,— хомут остался тот самый, розлучев- ский».— «В том и дело, что, может, кто-нибудь желает от хомута освободиться,— продолжал свое Яков,— и по- новому переиначить заведенный в усадьбе лад, га?» — «То се, хозяйство имеет свои законы, как польская Жечь Посиолита»,— вновь выскочил раньше всех Герасимко Бог. «Подождите, Герасим,— остановил его Яков.— По-старому, как при батьке было, нам дальше жить невозможно. Потому и говорю: кто хочет — пусть идет куда глаза глядят, плату заработанную получит».— «Разве мы, хозяин, провинились в чем-нибудь, что прочь гоните?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Усадьба входила в душу, словно дым, и Яков чувствовал себя молодым курцом, впервые по-настоящему глубоко затянувшимся крепким табачком; ему не хватило... нет, не воздуха, а, вероятно, солнца, потому что он вышел из хаты и расслабленно поплелся по двору. Челядь, которая три-четыре дня назад считала его своим, ибо натирал он себе шею в отцовском хомуте до
крови вместе с ними, сегодня молча и уважительно уступала ему дорогу. В душе он посмеивался над их суетливой угодливостью, ему хотелось пошутить по этому поводу... и, вероятно, пошутил бы, если бы не открытие, что ему по душе людское уважение, угодливость, превосходство над челядью, ему, черт бы его побрал, нравилось чувствовать себя хозяином, собственником дома, усадьбы, всего этого добра, которым она набита. Открытие смутило парня и опечалило... он, выходит, не знал самого себя... ха-ха, считал себя бунтарем, мечтателем, искателем правдивого мира. И — вот тебе на!
Покраснел, будто кто-то съездил его по лицу. «Но- но, слишком быстро, Якове, забываешь о собственных стремлениях и суешь голову в ярмо, чтоб стать похожим на своего батюшку. Ну-ка, не сгибайся под тяжестью усадьбы и не поддавайся ее колдовству. Не поддавайся ее колдовству. Не поддавайся... попробуй жить иначе». «Легко сказать «иначе»! А как «иначе»? С чего это «иначе» начинать?» — отозвался в нем другой Яков. «Начинай с того, что задумал сегодня на рассвете. Это будет твоим испытанием. А дальше увидишь...»
«Правда ли это, Анка?» — остановил дивчину, несшую на руке охапку дров от повети к хате; охапку Анка наложила большую, даже набок клонилась от тяжести. «Нынче, парень, не пойму, правда ли,— шевельнула полными губами.— Три минувших дня всё поставили вверх ногами... и тебя, может, также изменили. И ты теперь уж не тот Яков... А про правду и про счастье я как-то уже тебе говорила»,— и пошла. «Подожди», отнял у нее дрова. Сказал: «Зови-ка челядь и хату. Сию же минуту».— «Боишься передумать, Иконе?» — спросила Гейка глазами. «Может, и так, Дика. Мы никогда не можем познать себя до конца. Беги же».
Дивчина сорвалась с места, а он понес дрова в хату и слышал, как Гейка кричала на всю усадьбу: «А ну-ка, люди добрые, оставьте скорей свою работу да предстаньте перед очи молодого газды. Слышите?» Она не выкрикивала эти слова, а словно бы пела; она ждала от Якова добра, верила в его способность творить добро, и это придавало ему уверенности. В хате бросил дрова к печи и сел за столом на лавку под образами.
Челядь собралась быстро. Яков читал на их лицах тревогу. Еще бы! Папаша время от времени кликал батраков пред свои очи, и те приобрели уже горький опыт: газда никогда не радовал добрыми вестями. Один раз жаловался на польскую власть, что облагает христианина податями, а потому он вынужден урвать из годовой оплаты работника, дать меньше, чем договаривались на зеленого Юрия, потому что иначе сам пойдет по миру с сумою; в другой раз упрекал, что за столом потеют, махая ложками, как обмолотчики цепами, а на работе мерзнут; в третий раз сзывал на расправу, когда батрак провинился в чем-нибудь, как это было с Микитою Торбарем, которого поймали с крадеными яйцами. Кликал, бывало, старый Розлуч по разным причинам, а заканчивалось все на один лад: «Кому не нравится — ворота открыты, никого веревками к яслям не вяжу и к работе не принуждаю. Свистну — десятеро на ваше место прибежит».
И в самом деле — прибегут и десятеро, и больше, куда поденешься?! Потому и держались Клима Розлуча, терпели и постепенно привыкали к нему и к его работе; оттого и стояли сегодня перед Яковом те же самые люди, что в прошлом и позапрошлом году и еще раньше гнули спины перед его батьком. Вот переминается с ноги на ногу, как цапля, Пилип Дудчак со свешенной набок голбвою; а вот Таврило Василишин, или, по-уличному, «Аллилуй»,— мужчина широколицый, горластый, хохотун великий; Аллилуем его прозвали за то, что в воскресенье проталкивался на клирос и, читая «Апостола», сотрясал своим басищем всю церквушку; рядом с ним шморгает носом Иосип Паранькин Муж, стыдливый, тихий дядько, из которого собственная жинка вила тонюсенькие веревочки. Эти трое — Дудчак, Аллилуй и Иосип Паранькин Муж — с тех пор, как помнит Яков, служили у отца фурманами: возили с порубок на лесопилку немецкого колониста Цуксфирера еловые бревна. Случалась в здешнем глухом углу и другая работа, особенно летом, когда в горы наезжало панство из Варшавы, Кракова и прочих мест. Тогда фурманы с возов пересаживались на брички; Клим Розлуч имел с извоза немалую прибыль.
Позади всех присела на кучке дров старая Настуня, которая после смерти Якововой матери хозяйствовала у печи.
И была еще Гейка...
И был еще Герасимко Бог, мужик хитрый, вертлявый и скользкий как уж, небритый по целым неделям, рыжий, но в работе острый, как нож-чепелик. Старый Розлуч его любил и называл своею правою рукой. Бог в самом деле проделывал за день кучу работы — летом на нивках Каменного Поля, зимой — в амбаре, в стайне, в дровяном сарае. Если, случалось, Яков молотил с ним, пилил дрова или резал сечку, Бог купал его в поту, и Яков просил эту живую машинку, пилу, сечкарню немного отдохнуть, ибо работа — не заяц, а папаши не видать и не слыхать, зачем стараться.
Теперь Яков сидит под образами, а все они стоят перед ним простоволосые, встревоженные и словно бы отчужденные, внезапно отдалившиеся. «Садитесь кто где может»,— сказал, смущаясь под мохнатыми взглядами. «А зачем садиться, хозяин уважаемый,— первым, как всегда, отозвался Герасимко Бог.— Говорите, что хотели нам сказать,— и все дела. Работа ждет».— «Кони запряжены»,— поддержал его Дудчак, поглядывая в окно. «Работа не убежит,— ответил на это Яков.— Ныне у нас дело поважнее. Я собрал вас, чтоб посоветоваться: как нам дальше жить?» — «Разве в хозяйстве что-то изменилось? — выступил наперед Герасимко Бог.— Ну, умер старый газда — царство ему небесное,— вместо него у нас молодой газда. Или как скажете?» — глянул быстрым глазом через плечо, ища поддержки. «Да по мне,— бухнул, как в колокола грянул, Аллилуй,— хомут остался тот самый, розлучев- ский».— «В том и дело, что, может, кто-нибудь желает от хомута освободиться,— продолжал свое Яков,— и по- новому переиначить заведенный в усадьбе лад, га?» — «То се, хозяйство имеет свои законы, как польская Жечь Посиолита»,— вновь выскочил раньше всех Герасимко Бог. «Подождите, Герасим,— остановил его Яков.— По-старому, как при батьке было, нам дальше жить невозможно. Потому и говорю: кто хочет — пусть идет куда глаза глядят, плату заработанную получит».— «Разве мы, хозяин, провинились в чем-нибудь, что прочь гоните?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86