» — подал голос свой тонкий Иосип Паранькин Муж. Старой шляпою утер лицо, ибо вспотел, вероятно, от собственной смелости. «Боже мой,— нервничал Яков.— Никого я не прогоняю. Только... поймите меня... неудобно мне стоять перед вами, как отец мой стоял. Ваша работа — мое богатство. Разве
это гуманно? — добавил он вычитанное в книжках слово. Они не поняли значения нового слова, он видел это по их глазам.— Ну, не по-людски это, не по-божески».— «Э,— Герасим поднял кверху свой длинный прокуренный палец и помахал им,— что-то вы, хозяин, не то говорите. Господь нас так и сотворил, чтоб на самом верху сидел он сам, ниже — папа римский, потом — Юзек Пилсудский, за ним воевода в Быстричанах да поветовый староста Ян Муляр в Косоваче, а дальше, на ветке пониже, сидел наш газда. Иначе не было бы порядка, а у наших детей — еды. Мир — это дерево, на котором каждому предназначена его ветвь».
Ну что ты с ними сделаешь? Они словно бы нарочно сговорились, не желая его понимать, и это обижало Якова, потому что в самом деле хотел он изменить их житье-бытье, освободить от подневольного труда. А они почему-то таращились на него, словно бы у него на голове порассыхались клепки; они его желание объясняют навыворот, мол, недоволен чем-то молодой газда и потому зуб на нас точит. Тебе, газда, фигли-мигли в голове, а у нас дети, которых ежедневно кормить надо, и потому они не представляют, как будут жить без розлучевской усадьбы, дававшей им тяжкую, зато хлебную работу. Разговор о житье-бытье «иначе» — это что- то похожее на сказку... а в сказке, как известно, ходил один человек с завязанными глазами до тех пор, пока черти не вывели его к пропасти: ступил он шаг и... Если правду сказать, Яков тоже похож на человека с завязанными глазами, ибо одно дело сказать «иначе», а другое - сделать жизнь иначе.
Яков каялся: «Не надо было начинать этот разговор. Слишком рано начал... рано для них и для себя, надо было наперед обдумать, чтобы не выскакивать с бухты- барахты».
Молчание нарушил Герасимко Бог. «Э-ээ, оставим эту беседу,— сказал он.— Пусть все останется так, как было заведено при покойном. Наш молоденький газда забывает, что мельчайшая спица в колесе имеет свое назначение. А вывалится спица, и гоп-стоп машина. Вот так, га? — смотрел Якову в рот и в глаза.— Этого разговора, считаем, никто из нас не слышал. Я первый не слышал. А что... Заткнем рот, и конец. Или как скажете?» — «Да вроде так,— молвила из-за печки старая Настуня.— Ты, Яков, выспался б, отдохнул».
Они жалели его. На них можно было злиться, стучать по столу кулаком так, чтоб треснула столешница, выгнать из хаты, но переубедить их было невозможно, нельзя было убедить их в том, что в самом деле желаешь им добра. Яков сказал: «Ну ладно, оставим это... Теперь другое. Вы у отца моего верно служили, на работу не скупились, а он временами скупился на плату, и потому покойник как бы остался в долгу перед вами... я хочу долги выплатить».— «Ги-ги-ги,— осмелевши, прыснул в кулак Иосип Паранькин Муж.— Хорошая проповедь, не хуже ксендзовой. Ксендз обещал рай, а молодой наш газда говорит о возвращении отцовых долгов. Как же, получим и то и другое... только на том свете».— «Чтоб вы, вуйко, не были таким мудрым,— встал из-за стола Яков,— вам первому долг верну: возьмите из хлева корову Миньку, ту, что без рога. Молочница из нее, сами знаете, первый класс, а у вас детей как проса».
Иосип Паранькин Муж раскрыл щербатый рот, слово, как щепка, застряло в глотке, он испуганно зыркал то на челядь, то на Якова, ждал, что сейчас раздастся хохот, и, правду говоря, уже внутренне восставал против него, хохота, ибо страшно нужна была корова Минька его ораве. Однако хата молчала, и Иосип утробно всхлипнул, мутная слеза скатилась по усам; он суетливо перегнулся через стол, схватил руку Якова и громко чмокнул, приговаривая: «Грех бы вам было, газда, шутить надо мной. Но если уж правда...» — он опять перегнулся через стол, но Яков предусмотрительно спрятал руку за спину. «За долги, которые отдают с запозданием, вуйко, рук не целуют. А слов своих я ни по воде, ни по ветру не пускаю»,— сказал. И это было единственным, что люди по-настоящему поняли сегодня; они притихли, ожидая возвращения хозяйских долгов, кое у кого алчно блеснули глаза. Яков не осуждал их; Якову было неловко раздавать застарелые долги, однако вынужден был все-таки раздать их: старой Настуне дал и обещал выправить дарственную, как надлежит, «в табуле», морг земли на Каменном Поле, «пусть это будет приданым для вашей Катерины, чтоб ее, невесту на выданье, парни не обходили стороной»; Пи липу Дудчаку и Гавриле Василишину подарил по паре коней с упряжью и возами, на которых они ежедневно работали. «Берите,— сказал,— и сами договаривайтесь с немцем Цуксфирером об извозе. Ваша работа — ваши и гроши»; Герасимку Богу нарезал морг леса. «Стройтесь, дядько,— уговаривал,— вы ж хатку свою оглоблями подпирали».
Не дал ничего лишь Гейке; она застыла рядом с мысником и оттуда, из расписного, из зеленого и желтого угла, следила за Яковом не мигая, словно боялась просмотреть что-то важное. Яков из-под образов время от времени стрелял в нее очами, мол, подай знак, Анка, осуждаешь меня или хвалишь?
Челядь тем временем кланялась ему и, благодаря, хватала за руки, чтобы поцеловать, он же заложил руки за пояс и ждал, когда выйдут из хаты. Из сеней больно хлестнул по нему, словно батогом, писклявый голос Иосипа Паранькиного Мужа: «йой, кабы старый газда встал из гроба да увидал, что его сынок с хозяйством выделывает, то, верно, умер бы во второй раз».— «Цыц, Иосипко, тихо!» — шипели на него и скорее выталкивали из сеней.
В хате остались Яков и Гейка; она не двинулась из своего расписного зелено-желтого угла, Яков сам подошел к ней. «Не гневаешься, что ничего тебе не дал? — спросил.— ПросР1, все дарую, что выберешь».—«Зачем мне все это, Якове,—шепнула,—если тебя мне бог дал». Маленькой ладошкой коснулась его чела. «Хорошо я учинил?» — допытывался, имея в виду отдачу отцовых долгов. «Не знаю, Якове,— пожала плечами. — Наверное, хорошо,— поправилась,— хотя это, правда, выглядело чуть-чуть по- рождественски... на рождество богатеи милостыню бедным раздают. Но кто, кромех тебя, решился бы на такую милостыню?» — «Может, и так,— кивнул он.— Мы, Анка, не виновны в том, что не знаем, как делать добро на этом свете».
— Слушай-ка, Юрашку-братчику,— учил меня Нанашко Яков,— и мотай на ус. Поскольку я, сам видишь, не современный и в любую минуту меня могут положить в гроб, так я хочу передать тебе в наследство одну великую тайну. Когда постареешь и тебе вздумается унестись мысленно в свою молодость, как, примером, едут в Косовач на базар, так для этого надо нарисовать на чистой стене белую птицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
это гуманно? — добавил он вычитанное в книжках слово. Они не поняли значения нового слова, он видел это по их глазам.— Ну, не по-людски это, не по-божески».— «Э,— Герасим поднял кверху свой длинный прокуренный палец и помахал им,— что-то вы, хозяин, не то говорите. Господь нас так и сотворил, чтоб на самом верху сидел он сам, ниже — папа римский, потом — Юзек Пилсудский, за ним воевода в Быстричанах да поветовый староста Ян Муляр в Косоваче, а дальше, на ветке пониже, сидел наш газда. Иначе не было бы порядка, а у наших детей — еды. Мир — это дерево, на котором каждому предназначена его ветвь».
Ну что ты с ними сделаешь? Они словно бы нарочно сговорились, не желая его понимать, и это обижало Якова, потому что в самом деле хотел он изменить их житье-бытье, освободить от подневольного труда. А они почему-то таращились на него, словно бы у него на голове порассыхались клепки; они его желание объясняют навыворот, мол, недоволен чем-то молодой газда и потому зуб на нас точит. Тебе, газда, фигли-мигли в голове, а у нас дети, которых ежедневно кормить надо, и потому они не представляют, как будут жить без розлучевской усадьбы, дававшей им тяжкую, зато хлебную работу. Разговор о житье-бытье «иначе» — это что- то похожее на сказку... а в сказке, как известно, ходил один человек с завязанными глазами до тех пор, пока черти не вывели его к пропасти: ступил он шаг и... Если правду сказать, Яков тоже похож на человека с завязанными глазами, ибо одно дело сказать «иначе», а другое - сделать жизнь иначе.
Яков каялся: «Не надо было начинать этот разговор. Слишком рано начал... рано для них и для себя, надо было наперед обдумать, чтобы не выскакивать с бухты- барахты».
Молчание нарушил Герасимко Бог. «Э-ээ, оставим эту беседу,— сказал он.— Пусть все останется так, как было заведено при покойном. Наш молоденький газда забывает, что мельчайшая спица в колесе имеет свое назначение. А вывалится спица, и гоп-стоп машина. Вот так, га? — смотрел Якову в рот и в глаза.— Этого разговора, считаем, никто из нас не слышал. Я первый не слышал. А что... Заткнем рот, и конец. Или как скажете?» — «Да вроде так,— молвила из-за печки старая Настуня.— Ты, Яков, выспался б, отдохнул».
Они жалели его. На них можно было злиться, стучать по столу кулаком так, чтоб треснула столешница, выгнать из хаты, но переубедить их было невозможно, нельзя было убедить их в том, что в самом деле желаешь им добра. Яков сказал: «Ну ладно, оставим это... Теперь другое. Вы у отца моего верно служили, на работу не скупились, а он временами скупился на плату, и потому покойник как бы остался в долгу перед вами... я хочу долги выплатить».— «Ги-ги-ги,— осмелевши, прыснул в кулак Иосип Паранькин Муж.— Хорошая проповедь, не хуже ксендзовой. Ксендз обещал рай, а молодой наш газда говорит о возвращении отцовых долгов. Как же, получим и то и другое... только на том свете».— «Чтоб вы, вуйко, не были таким мудрым,— встал из-за стола Яков,— вам первому долг верну: возьмите из хлева корову Миньку, ту, что без рога. Молочница из нее, сами знаете, первый класс, а у вас детей как проса».
Иосип Паранькин Муж раскрыл щербатый рот, слово, как щепка, застряло в глотке, он испуганно зыркал то на челядь, то на Якова, ждал, что сейчас раздастся хохот, и, правду говоря, уже внутренне восставал против него, хохота, ибо страшно нужна была корова Минька его ораве. Однако хата молчала, и Иосип утробно всхлипнул, мутная слеза скатилась по усам; он суетливо перегнулся через стол, схватил руку Якова и громко чмокнул, приговаривая: «Грех бы вам было, газда, шутить надо мной. Но если уж правда...» — он опять перегнулся через стол, но Яков предусмотрительно спрятал руку за спину. «За долги, которые отдают с запозданием, вуйко, рук не целуют. А слов своих я ни по воде, ни по ветру не пускаю»,— сказал. И это было единственным, что люди по-настоящему поняли сегодня; они притихли, ожидая возвращения хозяйских долгов, кое у кого алчно блеснули глаза. Яков не осуждал их; Якову было неловко раздавать застарелые долги, однако вынужден был все-таки раздать их: старой Настуне дал и обещал выправить дарственную, как надлежит, «в табуле», морг земли на Каменном Поле, «пусть это будет приданым для вашей Катерины, чтоб ее, невесту на выданье, парни не обходили стороной»; Пи липу Дудчаку и Гавриле Василишину подарил по паре коней с упряжью и возами, на которых они ежедневно работали. «Берите,— сказал,— и сами договаривайтесь с немцем Цуксфирером об извозе. Ваша работа — ваши и гроши»; Герасимку Богу нарезал морг леса. «Стройтесь, дядько,— уговаривал,— вы ж хатку свою оглоблями подпирали».
Не дал ничего лишь Гейке; она застыла рядом с мысником и оттуда, из расписного, из зеленого и желтого угла, следила за Яковом не мигая, словно боялась просмотреть что-то важное. Яков из-под образов время от времени стрелял в нее очами, мол, подай знак, Анка, осуждаешь меня или хвалишь?
Челядь тем временем кланялась ему и, благодаря, хватала за руки, чтобы поцеловать, он же заложил руки за пояс и ждал, когда выйдут из хаты. Из сеней больно хлестнул по нему, словно батогом, писклявый голос Иосипа Паранькиного Мужа: «йой, кабы старый газда встал из гроба да увидал, что его сынок с хозяйством выделывает, то, верно, умер бы во второй раз».— «Цыц, Иосипко, тихо!» — шипели на него и скорее выталкивали из сеней.
В хате остались Яков и Гейка; она не двинулась из своего расписного зелено-желтого угла, Яков сам подошел к ней. «Не гневаешься, что ничего тебе не дал? — спросил.— ПросР1, все дарую, что выберешь».—«Зачем мне все это, Якове,—шепнула,—если тебя мне бог дал». Маленькой ладошкой коснулась его чела. «Хорошо я учинил?» — допытывался, имея в виду отдачу отцовых долгов. «Не знаю, Якове,— пожала плечами. — Наверное, хорошо,— поправилась,— хотя это, правда, выглядело чуть-чуть по- рождественски... на рождество богатеи милостыню бедным раздают. Но кто, кромех тебя, решился бы на такую милостыню?» — «Может, и так,— кивнул он.— Мы, Анка, не виновны в том, что не знаем, как делать добро на этом свете».
— Слушай-ка, Юрашку-братчику,— учил меня Нанашко Яков,— и мотай на ус. Поскольку я, сам видишь, не современный и в любую минуту меня могут положить в гроб, так я хочу передать тебе в наследство одну великую тайну. Когда постареешь и тебе вздумается унестись мысленно в свою молодость, как, примером, едут в Косовач на базар, так для этого надо нарисовать на чистой стене белую птицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86