и как раз здесь, на этой тропке по-над Белым потоком, услышал он запах яблока познания, сорванного только сегодня: учатся до старости... Кто вообще знает, сколько яблок надо сорвать и съесть? Гейке хорошо говорить, чтоб избирал честное оружие, но где оружие честное, а где кровавое — нечестное?
Яков был переполнен сам собою, своей растерянностью, ночью, горьким яблоком, потому сперва и не понял, почему кто-то невидимый, скрытый темнотой и прибрежными скалами, спросил:
— Это ты, Розлуч?
Голос был молящий, как у ярмарочных старцев- нищих, а главное — знакомый, и Яков, не раздумывая, ответил: «Да, это я»; он хотел еще крикнуть, чтоб разные там мудрагелы оставили его в покое, но не успел
вымолвить и полслова, как мимо правого уха что-то свистнуло, он не сразу догадался, что за ночная птица бросается чуть ли не в самое лицо человека. Потом услышал выстрел. Яков упал на камни вместе с выстрелом, сделал это абсолютно механически; падая на камни, он еще не думал о выстреле, а продолжал узнавать голос; усмехнулся даже, смеясь над нешуточной догадкой, что голос принадлежит Иосипу Паранькино- му Мужу, только он один так плаксиво растягивает слова... растягивает — это правда, но с тихим и плаксивым, боязливым Иосипом эти ночные шутки не вязались.
Яков, лежавший на камнях над Белым потоком, сперва был больше удивлен, чем напуган: «Неужели это кто-то стрелял в меня?» Страх заливал его постепенно. «Если кто-то выстрелил один раз, он может выстрелить и второй раз, в карабине еще четыре пули, так что надо лежать пластом, берег тут высокий, и на фоне неба тот, кто лежит в засаде, может заметить малейшее движение, он, не будучи дураком, потому и выбрал это место... Тут тропинка выводит человека на взгорок, как на Голгофу, целься ему прямо в сердце; тот, кто в засаде, лежит где-то близко, и пускай он радуется, что положил меня с первой пули, это его успокоит, и он уберется прочь. Если бы... А если не уберется, если захочет убедиться, что неплохо выстрелил? Тогда что?»
Яков лежал на фоне неба, как на фоне стены, бывшей белее ночи, и, наверное, его распластанную фигуру, как пес, сторожил карабин; он лежал и вспоминал нынешний спектакль, фальшивый терновый венец, свой путь на фальшивую, из досок сколоченную Голгофу — и беззвучный смех сотрясал его, будто падучая: «Стреляют в Христа... стреляют в Христа... стреляют в Христа!!!» Потом успокоился, говоря самому себе: «Не радуйся, братчик солоденький, не в Христа стреляют, а в тебя. Хотелось бы только узнать, кто б это мог быть, кому перешел я дорогу с пустыми ведрами? Врагов как будто у меня нет».
Врагов явных припомнить не мог... однако враг притаился рядом, спрятавшись в темноте; катились- перекатывались долгие минуты, которые из-за бесконечности и неуверенности тоже становились врагами Якова; вражьими глазами глядела на него и сама ночь. Якову нестерпимо трудно было лежать на камне, его так и подмывало крикнуть: «Эй, ты, враже во вражьей
тьме, гей, ты, кальвин, разбойник, злодей, козолуп несчастный, а покажись-ка из своей ночи, из своей засады, покажись, ибо сил нет дальше ждать!»
И кто знает, может, и вправду так велико было в Якове желание крикнуть, что желание его услышал враг, а может, просто у врага лопнуло терпение и он уверовал в безошибочность своего выстрела, однако довольно того, что враг дал о себе знать. Внизу, шагах в двадцати от себя, Яков сначала услышал покашливание, а потом неизвестный сдавленным голосом вновь окликнул его по имени. Розлуч не отозвался и не шевелился, он изображал мертвого, а враг тем временем неловко и тяжко взбирался на гребень тропы. Изредка он останавливался, прислушивался и вновь негромко окликал Якова. Теперь Розлуч в мгновение ока мог скатиться с тропинки и притаиться за камнями внизу над потоком, не боясь, что враг подстрелит его. Еще несколько минут назад он таки и в самом деле готов был к бегству, и, вероятно, убежал бы Яков Розлуч, так и не дознавшись, кто стрелял в него, если бы стрелок не кашлянул и снова не окликнул его по имени.
Враг наконец выбрался на тропинку. Был он невысок ростом, годами уже немолод, ибо дышал с надрывом; и труслив был его враг, ибо приближался к Розлучу как-то боком, боязливо; он, вероятно, до смерти боялся распростертого и неподвижного Якова; он уже не вполголоса, а шепотом постанывал: «Якове! Якове!» — и Розлучу — он не верил собственным ушам — казалось, что в крикливом том шепоте слышался сдавленный плач.
Яков лютовал: «Стреляешь, курва твоя мама, в лицо, целишься в сердце, в грудь, а после плачешь?» Яков не верил в плач врага, он был уверен, что в нем самом плачет человечность. Он сжал зубы, во рту ощущался солоноватый привкус крови и злости — и молча подзывал к себе врага: «Ну, иди смелее... Ну, иди скорее!» То была опасная игра с огнем. Враг, наверное, двумя ручищами сжимал карабин и в любую минуту готов был влепить в него всю обойму. Яков помнил об этом, но все-таки звал его к себе, едва шевеля губами: «Ну, ближе подойди, братчик солоденький, ну, ближе, прошу тебя! Меня тебе нечего бояться, я мертв, ты убил меня. Выстрелил — и убил. На вот — убедись сам».
Враг все-таки подошел вплотную; он осторожно ткнул стволом карабина в бок, страдая и приговаривая:
«Та куда же я тебя, Яковчику, влупил?» Розлуч едва не вскрикнул, то и в самом деле был голос Иосипа Паранькиного Мужа, и открытие это парализовало Якова, он едва не прозевал удобный момент, когда Иосип нагнулся к его груди, чтоб послушать, бьется ли сердце.
Нет, не мог пропустить этот миг молодой Розлуч; одной секунды хватило на то, чтоб выбить из рук карабин и одновременно ударом ноги свалить Иосипа навзничь на тропу, а уже во второй миг молодой Розлуч стоял с карабином, точнее, с коротким обрезом над побежденным врагом.
Так уж и над врагом?
Пока Яков лежал на каменной тропе, чувствуя на зубах привкус крови и пылая от злости, он воочию выламывал и отбирал у врага этот обрез австрийского карабина и после без колебаний разряжал в него все четыре патрона, а вот сейчас воображаемое стало реальным, а палец почему-то не ищет курка, злость прошла, как летний ливень. Если б это был настоящий враг... а так ведь это Иосип Паранькин Муж лежит и покорно ждет заслуженной кары.
— Как же это случилось, что именно вы в меня стреляли? — чуть не кричал Яков. Терпко было у него на душе и горько. Казалось, что его предал кто-то близкий и дорогой.
Иосип Паранькин Муж не отвечал, он лежал лицом вниз, руками прикрыв голову. Ждал ли выстрела в затылок или не хотел слышать Розлучевых слов?
— Я вас спрашиваю, как это случилось? Почему вы... почему не кто-нибудь десятый или сотый?!
Яков разжигал в себе гнев на этого тихого, покорного отцовского работника, на этого бессловесного подпевалу у собственной жены, на этого человека, вообще- то доброго и работящего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Яков был переполнен сам собою, своей растерянностью, ночью, горьким яблоком, потому сперва и не понял, почему кто-то невидимый, скрытый темнотой и прибрежными скалами, спросил:
— Это ты, Розлуч?
Голос был молящий, как у ярмарочных старцев- нищих, а главное — знакомый, и Яков, не раздумывая, ответил: «Да, это я»; он хотел еще крикнуть, чтоб разные там мудрагелы оставили его в покое, но не успел
вымолвить и полслова, как мимо правого уха что-то свистнуло, он не сразу догадался, что за ночная птица бросается чуть ли не в самое лицо человека. Потом услышал выстрел. Яков упал на камни вместе с выстрелом, сделал это абсолютно механически; падая на камни, он еще не думал о выстреле, а продолжал узнавать голос; усмехнулся даже, смеясь над нешуточной догадкой, что голос принадлежит Иосипу Паранькино- му Мужу, только он один так плаксиво растягивает слова... растягивает — это правда, но с тихим и плаксивым, боязливым Иосипом эти ночные шутки не вязались.
Яков, лежавший на камнях над Белым потоком, сперва был больше удивлен, чем напуган: «Неужели это кто-то стрелял в меня?» Страх заливал его постепенно. «Если кто-то выстрелил один раз, он может выстрелить и второй раз, в карабине еще четыре пули, так что надо лежать пластом, берег тут высокий, и на фоне неба тот, кто лежит в засаде, может заметить малейшее движение, он, не будучи дураком, потому и выбрал это место... Тут тропинка выводит человека на взгорок, как на Голгофу, целься ему прямо в сердце; тот, кто в засаде, лежит где-то близко, и пускай он радуется, что положил меня с первой пули, это его успокоит, и он уберется прочь. Если бы... А если не уберется, если захочет убедиться, что неплохо выстрелил? Тогда что?»
Яков лежал на фоне неба, как на фоне стены, бывшей белее ночи, и, наверное, его распластанную фигуру, как пес, сторожил карабин; он лежал и вспоминал нынешний спектакль, фальшивый терновый венец, свой путь на фальшивую, из досок сколоченную Голгофу — и беззвучный смех сотрясал его, будто падучая: «Стреляют в Христа... стреляют в Христа... стреляют в Христа!!!» Потом успокоился, говоря самому себе: «Не радуйся, братчик солоденький, не в Христа стреляют, а в тебя. Хотелось бы только узнать, кто б это мог быть, кому перешел я дорогу с пустыми ведрами? Врагов как будто у меня нет».
Врагов явных припомнить не мог... однако враг притаился рядом, спрятавшись в темноте; катились- перекатывались долгие минуты, которые из-за бесконечности и неуверенности тоже становились врагами Якова; вражьими глазами глядела на него и сама ночь. Якову нестерпимо трудно было лежать на камне, его так и подмывало крикнуть: «Эй, ты, враже во вражьей
тьме, гей, ты, кальвин, разбойник, злодей, козолуп несчастный, а покажись-ка из своей ночи, из своей засады, покажись, ибо сил нет дальше ждать!»
И кто знает, может, и вправду так велико было в Якове желание крикнуть, что желание его услышал враг, а может, просто у врага лопнуло терпение и он уверовал в безошибочность своего выстрела, однако довольно того, что враг дал о себе знать. Внизу, шагах в двадцати от себя, Яков сначала услышал покашливание, а потом неизвестный сдавленным голосом вновь окликнул его по имени. Розлуч не отозвался и не шевелился, он изображал мертвого, а враг тем временем неловко и тяжко взбирался на гребень тропы. Изредка он останавливался, прислушивался и вновь негромко окликал Якова. Теперь Розлуч в мгновение ока мог скатиться с тропинки и притаиться за камнями внизу над потоком, не боясь, что враг подстрелит его. Еще несколько минут назад он таки и в самом деле готов был к бегству, и, вероятно, убежал бы Яков Розлуч, так и не дознавшись, кто стрелял в него, если бы стрелок не кашлянул и снова не окликнул его по имени.
Враг наконец выбрался на тропинку. Был он невысок ростом, годами уже немолод, ибо дышал с надрывом; и труслив был его враг, ибо приближался к Розлучу как-то боком, боязливо; он, вероятно, до смерти боялся распростертого и неподвижного Якова; он уже не вполголоса, а шепотом постанывал: «Якове! Якове!» — и Розлучу — он не верил собственным ушам — казалось, что в крикливом том шепоте слышался сдавленный плач.
Яков лютовал: «Стреляешь, курва твоя мама, в лицо, целишься в сердце, в грудь, а после плачешь?» Яков не верил в плач врага, он был уверен, что в нем самом плачет человечность. Он сжал зубы, во рту ощущался солоноватый привкус крови и злости — и молча подзывал к себе врага: «Ну, иди смелее... Ну, иди скорее!» То была опасная игра с огнем. Враг, наверное, двумя ручищами сжимал карабин и в любую минуту готов был влепить в него всю обойму. Яков помнил об этом, но все-таки звал его к себе, едва шевеля губами: «Ну, ближе подойди, братчик солоденький, ну, ближе, прошу тебя! Меня тебе нечего бояться, я мертв, ты убил меня. Выстрелил — и убил. На вот — убедись сам».
Враг все-таки подошел вплотную; он осторожно ткнул стволом карабина в бок, страдая и приговаривая:
«Та куда же я тебя, Яковчику, влупил?» Розлуч едва не вскрикнул, то и в самом деле был голос Иосипа Паранькиного Мужа, и открытие это парализовало Якова, он едва не прозевал удобный момент, когда Иосип нагнулся к его груди, чтоб послушать, бьется ли сердце.
Нет, не мог пропустить этот миг молодой Розлуч; одной секунды хватило на то, чтоб выбить из рук карабин и одновременно ударом ноги свалить Иосипа навзничь на тропу, а уже во второй миг молодой Розлуч стоял с карабином, точнее, с коротким обрезом над побежденным врагом.
Так уж и над врагом?
Пока Яков лежал на каменной тропе, чувствуя на зубах привкус крови и пылая от злости, он воочию выламывал и отбирал у врага этот обрез австрийского карабина и после без колебаний разряжал в него все четыре патрона, а вот сейчас воображаемое стало реальным, а палец почему-то не ищет курка, злость прошла, как летний ливень. Если б это был настоящий враг... а так ведь это Иосип Паранькин Муж лежит и покорно ждет заслуженной кары.
— Как же это случилось, что именно вы в меня стреляли? — чуть не кричал Яков. Терпко было у него на душе и горько. Казалось, что его предал кто-то близкий и дорогой.
Иосип Паранькин Муж не отвечал, он лежал лицом вниз, руками прикрыв голову. Ждал ли выстрела в затылок или не хотел слышать Розлучевых слов?
— Я вас спрашиваю, как это случилось? Почему вы... почему не кто-нибудь десятый или сотый?!
Яков разжигал в себе гнев на этого тихого, покорного отцовского работника, на этого бессловесного подпевалу у собственной жены, на этого человека, вообще- то доброго и работящего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86