С каждой минутой ощущение становилось все
неприятнее. Набегали гнетущие мысли, захлестывало тоской-внезапной,
неестественно давящей, изнуряющей.
Иван поскреб подбородком о плечо, и неожиданно почувствовал, что он
лежит голышом, без комбинезона, и что самое странное - чешуя на теле
какаято не такая, почти мягкая. Он еще раз уперся подбородком в плечо-и
сдвинул целый клок распадающейся отдающей гнильцой чещуи. Его это
взволновало на миг. Но тут же все любопытство, как и внезапное оживление,
улетучилось. И опять ему стало все безразлично, снова накатила тоска-да
такая, что хоть в петлю! Иван зажмурился. И принялся перекатывать голову
из стороны в сторону: вправо, влево! вправо, влево!, вправо, влево! и так
до бесконечности...
А когда шея онемела и перестала слушаться, когда тоска стала
невыносимой, болезненно жгучей, когда он уже разлепил спекшиеся пересохшие
губы, случилось еще более страшное-на него накатили воспоминания. Да с
такой силой, с такой ослепительной ясностью, прозрачностью, реальной
контрастностью, словно были это не воспоминания, не отблески чего-то
далекого, прошедшего в растравленном мозгу, а сама явь.
Мрак Пространства залил все вокруг, лишил мир красок. Но в этом
беспроглядном пугающем мраке высветилась вдруг серебристая точечка, стала
увеличиваться в, размерах-очень медленно, будто ползла черепахой
навстречу. Иван не сразу сообразил, что это корабль-капсула трехсотлетний
давности, и что он вовсе не ползет, а несется на него с колоссальной
скоростью, это просто расстояние и мрак искривляют все, заглушают. Корабль
занял собою половину неба. И замер. Начал поворачиваться. Неторопливо
выползали по левому борту кронштейны, крепления, сети батарей, вот стала
видна выпуклая рубка, вот смотровая площадка, поручни... Ивана резануло по
сердцу, по глазам. На поручнях, прикрученные металлопластиковыми цепями к
горизонтальным трубам, с раскинутыми руками, неестественно раскинутыми,
будто бы вывороченными, изломанными, висели они, давшие ему жизнь. Сквозь
затемненные стекла шлемов Иван видел их лица. Это были лики мучеников,
искаженные болью, страданием, отчаянием. Без содрогания невозможно было
глядеть на них. Иван глухо застонал, скрипнули плотно сжатые зубы. Как ни
жгла, как ни мучила его память прежде, такой пронзительной боли он еще не
испытывал. Это было не воспоминание, это было не видение, это была
сверхреальность! Жуткая, страшная, кошмарная, но именно реальность,
увеличенная, усиленная некими, может, и несуществующими
сверхъестественными линзами отнюдь не материального происхождения.
Распятые были еще живы. Они время от времени раскрывали рты, будто
переговариваясь, или же хрипя, крича от боли и ужаса. Но Иван не слышал ни
слова, ни звука. Порою он встречался с ними взглядами. И ему казалось что
они тоже видят его, зрачки их глаз расширялись, в них застывало что-то
непередаваемое, неописуемое... и Ивану представлялось, что эти люди вовсе
не погибли тогда, двести с лишним лет назад, что они живут до сих пор,
живут, замерев на грани, на лезвии, отделяющем жизнь от смерти, и что они
будут жить еще очень долго в этом ослепительно-жутком взлете полубытия и
полусмерти, долго, а может, и вечно, если он не сделает, не совершит
чего-то важного для них. И ему казалось, что их глаза и молят его об этом,
мало того, что они требуют от него чего-то... а чего именно Иван не знал,
откуда он мог знать?! Он сам страдал, он не ведал, как им помочь, и есть
ли они на самом деле. Или все-только мираж? Нет! Нет! Тысячу раз нет! И
все-таки странно, невероятно. Неужели они не сгорели тогда?! Неужели
произошло чудо?! Ивану припомнился мнемоскопический сеанс. Нет, все было
так, как было - мнемограммы не могут врать, как не может врать камень, как
не может врать дерево, как не может врать ветер! И все же распятые жили,
застыв на гибельном, мучительно болезненном острие, на лезвии. Они погибли
тогда, бесспорно! Но они и продолжали жить! Как продолжает жить все в
Пространстве, продолжает вопреки человеческой логике и людскому здравому
смыслу, ибо сам процесс этот выше и того и другого, ибо Сознание и Дух
лишь перетекают из одного сосуда в другой, и в их силах придать новому
сосуду прежние формы!
Все эти мысли обрывочно мелькали в воспаленному мозгу Ивана. Но они
не заглушали боли. Они лишь словно протыкали ее обиталище в беспорядочном
суетливом движении. Боль же заполняла собою все - как до того заполняли
все тоска, потом мрак.
Боль из-под черепной коробки расползлась по всему телу. Она рвала
калеными щипцами его на части, пронзала тупыми иззубренными иглами и
ржавыми искореженными пиками, она жгла расплавленной смолой, которую будто
бы плеснули сразу снаружи и изнутри. Ивану казалось, что с него живьем
сдирают кожу. И не только кожу, но и верхний слой мяса, потом и все
остальные слои, что из него дерут сухожилия и вены... И все это разом! Он
хотел кричать, стонать, скрипеть зубами, но внутри все пересохло, он не
мог издать ни звука, распухший огромный язык заполнил весь вот-так, что
нельзя было сомкнуть челюстей. И все-таки главной была не телесная боль.
Распятые не исчезали. Они все так же висели. Смотрели в глаза. И
теперь Иван не сомневалсяони видят его, точно видят! Но это лишь усиливало
боль! Зачем им видеть его?! Неужто с них не хватает собственной лютой
муки?! Нет! Не надо! Никогда! Он хотел заслониться рукой. Но руки были
недвижны, он сам был распятым на плахе. Хотел зажмуриться, закрыть глаза,
и сделал это. Но он продолжал все видеть внутренним зрением-не менее
четко, не менее ярко. От этого некуда было деваться!
К видениям стали прибавляться голоса. Они выплывали из общего
неразборчивого гула, который Ивану казался обычным шумом крови, прилившей
к голове. Но это было не так. Голоса нарастали, звучали явственней. Кто-то
невидимый бубнил басом Гуга Хлодрика: "Ты не поможешь им, дура-ак!
Ты-только усугубишь все! Наплюй! Забудь!" Сипатый Хук Образина вторил
пьяно: "Тупица, себя же погубишь! Куда ты лезешь все время?! Надо жить в
своей норе, в своей дыре! То же мне, нашелся мститель праведный!
Дурачина!" Слабенький приглушенный голосок сельского священника
уговаривал: "Не надо, откажись, только всепрощением можно искупить что-то,
во мщении и растравлеции ран своих не отыскать и тени справедливости, она
в Боге, в умении терпеливо и покорно принимать ниспосланное, за все
благодарить: и за радости и за горести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214
неприятнее. Набегали гнетущие мысли, захлестывало тоской-внезапной,
неестественно давящей, изнуряющей.
Иван поскреб подбородком о плечо, и неожиданно почувствовал, что он
лежит голышом, без комбинезона, и что самое странное - чешуя на теле
какаято не такая, почти мягкая. Он еще раз уперся подбородком в плечо-и
сдвинул целый клок распадающейся отдающей гнильцой чещуи. Его это
взволновало на миг. Но тут же все любопытство, как и внезапное оживление,
улетучилось. И опять ему стало все безразлично, снова накатила тоска-да
такая, что хоть в петлю! Иван зажмурился. И принялся перекатывать голову
из стороны в сторону: вправо, влево! вправо, влево!, вправо, влево! и так
до бесконечности...
А когда шея онемела и перестала слушаться, когда тоска стала
невыносимой, болезненно жгучей, когда он уже разлепил спекшиеся пересохшие
губы, случилось еще более страшное-на него накатили воспоминания. Да с
такой силой, с такой ослепительной ясностью, прозрачностью, реальной
контрастностью, словно были это не воспоминания, не отблески чего-то
далекого, прошедшего в растравленном мозгу, а сама явь.
Мрак Пространства залил все вокруг, лишил мир красок. Но в этом
беспроглядном пугающем мраке высветилась вдруг серебристая точечка, стала
увеличиваться в, размерах-очень медленно, будто ползла черепахой
навстречу. Иван не сразу сообразил, что это корабль-капсула трехсотлетний
давности, и что он вовсе не ползет, а несется на него с колоссальной
скоростью, это просто расстояние и мрак искривляют все, заглушают. Корабль
занял собою половину неба. И замер. Начал поворачиваться. Неторопливо
выползали по левому борту кронштейны, крепления, сети батарей, вот стала
видна выпуклая рубка, вот смотровая площадка, поручни... Ивана резануло по
сердцу, по глазам. На поручнях, прикрученные металлопластиковыми цепями к
горизонтальным трубам, с раскинутыми руками, неестественно раскинутыми,
будто бы вывороченными, изломанными, висели они, давшие ему жизнь. Сквозь
затемненные стекла шлемов Иван видел их лица. Это были лики мучеников,
искаженные болью, страданием, отчаянием. Без содрогания невозможно было
глядеть на них. Иван глухо застонал, скрипнули плотно сжатые зубы. Как ни
жгла, как ни мучила его память прежде, такой пронзительной боли он еще не
испытывал. Это было не воспоминание, это было не видение, это была
сверхреальность! Жуткая, страшная, кошмарная, но именно реальность,
увеличенная, усиленная некими, может, и несуществующими
сверхъестественными линзами отнюдь не материального происхождения.
Распятые были еще живы. Они время от времени раскрывали рты, будто
переговариваясь, или же хрипя, крича от боли и ужаса. Но Иван не слышал ни
слова, ни звука. Порою он встречался с ними взглядами. И ему казалось что
они тоже видят его, зрачки их глаз расширялись, в них застывало что-то
непередаваемое, неописуемое... и Ивану представлялось, что эти люди вовсе
не погибли тогда, двести с лишним лет назад, что они живут до сих пор,
живут, замерев на грани, на лезвии, отделяющем жизнь от смерти, и что они
будут жить еще очень долго в этом ослепительно-жутком взлете полубытия и
полусмерти, долго, а может, и вечно, если он не сделает, не совершит
чего-то важного для них. И ему казалось, что их глаза и молят его об этом,
мало того, что они требуют от него чего-то... а чего именно Иван не знал,
откуда он мог знать?! Он сам страдал, он не ведал, как им помочь, и есть
ли они на самом деле. Или все-только мираж? Нет! Нет! Тысячу раз нет! И
все-таки странно, невероятно. Неужели они не сгорели тогда?! Неужели
произошло чудо?! Ивану припомнился мнемоскопический сеанс. Нет, все было
так, как было - мнемограммы не могут врать, как не может врать камень, как
не может врать дерево, как не может врать ветер! И все же распятые жили,
застыв на гибельном, мучительно болезненном острие, на лезвии. Они погибли
тогда, бесспорно! Но они и продолжали жить! Как продолжает жить все в
Пространстве, продолжает вопреки человеческой логике и людскому здравому
смыслу, ибо сам процесс этот выше и того и другого, ибо Сознание и Дух
лишь перетекают из одного сосуда в другой, и в их силах придать новому
сосуду прежние формы!
Все эти мысли обрывочно мелькали в воспаленному мозгу Ивана. Но они
не заглушали боли. Они лишь словно протыкали ее обиталище в беспорядочном
суетливом движении. Боль же заполняла собою все - как до того заполняли
все тоска, потом мрак.
Боль из-под черепной коробки расползлась по всему телу. Она рвала
калеными щипцами его на части, пронзала тупыми иззубренными иглами и
ржавыми искореженными пиками, она жгла расплавленной смолой, которую будто
бы плеснули сразу снаружи и изнутри. Ивану казалось, что с него живьем
сдирают кожу. И не только кожу, но и верхний слой мяса, потом и все
остальные слои, что из него дерут сухожилия и вены... И все это разом! Он
хотел кричать, стонать, скрипеть зубами, но внутри все пересохло, он не
мог издать ни звука, распухший огромный язык заполнил весь вот-так, что
нельзя было сомкнуть челюстей. И все-таки главной была не телесная боль.
Распятые не исчезали. Они все так же висели. Смотрели в глаза. И
теперь Иван не сомневалсяони видят его, точно видят! Но это лишь усиливало
боль! Зачем им видеть его?! Неужто с них не хватает собственной лютой
муки?! Нет! Не надо! Никогда! Он хотел заслониться рукой. Но руки были
недвижны, он сам был распятым на плахе. Хотел зажмуриться, закрыть глаза,
и сделал это. Но он продолжал все видеть внутренним зрением-не менее
четко, не менее ярко. От этого некуда было деваться!
К видениям стали прибавляться голоса. Они выплывали из общего
неразборчивого гула, который Ивану казался обычным шумом крови, прилившей
к голове. Но это было не так. Голоса нарастали, звучали явственней. Кто-то
невидимый бубнил басом Гуга Хлодрика: "Ты не поможешь им, дура-ак!
Ты-только усугубишь все! Наплюй! Забудь!" Сипатый Хук Образина вторил
пьяно: "Тупица, себя же погубишь! Куда ты лезешь все время?! Надо жить в
своей норе, в своей дыре! То же мне, нашелся мститель праведный!
Дурачина!" Слабенький приглушенный голосок сельского священника
уговаривал: "Не надо, откажись, только всепрощением можно искупить что-то,
во мщении и растравлеции ран своих не отыскать и тени справедливости, она
в Боге, в умении терпеливо и покорно принимать ниспосланное, за все
благодарить: и за радости и за горести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214