Ужаснувшиеся зрители, желающие мне победы, пришли в великую обо мне опасность и изъявляли то жалостными восклицаниями. Однако я обнажил меч мой и ударил оным приближившегося ко мне исполина с таковою силою, что разрубил голову надвое и тело до самых грудей.
— Разрубай на полы! — доходил ко мне голос неизвестной особы.
Но как уже исполин упал и я считал его мертвым, то не уважил слов сих, а более для того, что не хотел постыдить богатырскую руку, коей следует производить только один решительный удар.
Но за сию гордость я наказан был довольно, как услышите в продолжении моей повести. Едва тело исполиново коснулось земле, как вдруг оное исчезло, а я увидел выскочившего из него зверообразного эфиопа в одеянии чернокнижника. Сей прыгнул, подобно кошке, на воздух и был подхвачен появившимся огненным орлом. Удар меча моего, разрушивший чародейное исполиново тело, в коем он сокрывался, лишил его только носа. Из язвы текла кровь, и чародей захватил оную пальцами. Тогда познал я, сколь нужно было повторить мне удары; ибо, без сомнения, истребил бы я оными и самого чародея. Сей, поднявшись на высоту, кричал мне:
— Дерзкий богатырь! Ты разрушил мое очарование и освободил от власти моей царя Иверона с его областию. Отныне страна сия от меня безопасна. Я не могу никоим образом злодействовать земле, на которую истекла кровь моя. Но ты, дерзкий, заплатишь мне за все сии досады своею жизнию. Я не сомневаюсь, что высокомерие твое побудит тебя искать освобождения детям Ивероновым. Ведай, что оные в замке сестры моей, но ты прежде найдешь смерть свою, нежели место их заточения, или скорее погибнешь, нежели освободишь их.
— Да,— отвечал я.— Не сомневайся, что я постараюсь сорвать тебе и сестре твоей головы, в каком бы то ни случилось замке. За гордость твою, бесчеловечный Зивиял (ибо я разумел, что сей чародей был самый он), я докажу тебе, что не в силах ты отвратить освобождение мною несчастных твоих узников; я полагаю в том мою славу.
Чародей плюнул на меня и отворотился, а я с досады бросил в него копьем моим, хотя без всякого успеха. Потом чародей, обратясь к Иверону, говорил:
— Царь целтиберский! Наказание, мною тебе определенное, прекратилось рановременно; ты больше уже не бродящий по свету нищий и будешь спокойно владеть своим народом; однако ж довольно с тебя и того, что ты никогда не увидишь детей своих: сии бедные жертвы своего упрямства сносят достойную им казнь.
— А я клянусь тебе всем, что свято,— подхватил я слова чародеевы и говорил Иверону,— что я возвращу тебе детей твоих или сам погибну.
Чародей не отвечал мне, а продолжал к царю целтиберскому:
— Я возвращаю тебе твоих подданных, коих я проглотил привиденно. Они все живы и обращены в древеса в саду твоем. С разрушением моего очарования получили они прежний вид свой.
Выговоря сие, он исчез.
Я указал приближившимся вельможам их монарха, и царь Иверон, возложа на себя знаки своего достоинства, поднесенные вельможами, взошел на колесницу. Он всенародно приносил мне благодарение и просил меня следовать за собою во дворец его. Я ехал на коне моем по правую сторону колесницы, при радостных восклицаниях всего народа.
По отправлении торжества, которое не весьма было радостно для царя Иверона в рассуждении печали о его детях, повел он меня в покой, где стояли живописные изображения детей его. Вид Зорана представлял прекрасного юношу, в коем свет имел ожидать ироя. Но могу ли я описать вам все, что увидел я в лице Зениды? Я чаял взирать на божество, снизшедшее с небес в образе смертной девицы.
— Вот каковых детей лишился я,— сказал Иверон, вздохнувши.
— Да,— отвечал я,— Если кисть художника не польстила в изображении вашей дочери, не знаю я, какой бы богатырь не подверг жизнь свою всем возможным опасностям для ее избавления.
— Возлюбленный Сидон, — подхватил царь целтиберский, приметя действие, произведенное в моем сердце бездушными чертами своей дочери,— о если бы ты видел подлинник, ты сказал бы, что художник не все еще изобразил в подражании. О, если бы я счастлив был, чтоб за все твои одолжения мог воздать тебе, учиня тебя моим сыном, с какою бы радостью предал я в объятия твои Зениду.
Признаюсь, что я почти одним только воображением пленился до крайности прелестною дочерью царя целтиберского; посему не удивляйтесь, что я повергся к ногам Ивероновым и, благодаря его за незаслуживаемую милость, повторял клятвы о презрении моей жизни для избавления детей его. Царь Иверон столько был тем тронут, что повелел с той минуты называть мне себя отцом своим.
— Если мы и не будем счастливы,— говорил он,— узреть в жизни детей моих, если Зоран погиб и Зенида не соединится с тобою вечными узами, кто приличнее заслуживает мое усыновление? Кому наилучше вручу я наследство моего престола, как тому, кто из единой добродетели за меня вступился?
Я благодарил моего благодетеля, обнимая его колена, и просил дозволения в тот же день отправиться на мой подвиг. Тщетно старался он удержать меня при себе на несколько времени; я насильно вырвался из его объятий.
— Дражайший отец мой,— сказал я царю,— вы учинили несчастия свои общими и мне, то простительно ли будет любовнику тратить время, в кое может он сократить несколько часов из несчастной судьбы несравненной Зениды.
Выговоря сие, простился я с ним, оставил страну целтиберскую и обратил путь мой на север по наставлению волшебницы Тифеи.
Я сносил все затруднения странствования. Любовь к царевне Зениде, коею заняты были все мои помышления, облегчала тягости, мною сносимые: иногда проезжал я непроходимые леса, то взбирался на неприступные горы, переплывал морские заливы, сражался с дикими зверьми или с бесчеловечными жителями стран варварских. Я все преодолевал, но не считал сие достойною жертвою красавицы, кою обожал, не зная, такова ли она в самом деле, как я чаял. Наконец, путешествуя целый год, лишился я коня моего и принужден был продолжать странствование пеший.
Чрез несколько дней по сем, зашедши в дремучий лес, в коем принужден был просекать себе дорогу мечом моим, выбрался я на прекрасный луг. Я в жизни моей не видывал места, где бы природа лучше могла соединить свои прелести и расточить свои щедрости: чистейший воздух, наполненный ароматными испарениями всюду тут растущих благовонных цветов, колебался только от приятного пения птичек, кои украшали видом перьев своих кусточки, на коих сидели. Прозрачные источники били ключом свежей воды из-под всякого дерева, кое приглашало под тень свою; зрелые плоды тысячных родов изображались прелестнейшим повторением на поверхности воды. Словом, все там было очаровательно, все привлекало. Стократно покушался я утолить мой голод со всех сторон над головою моею висящими плодами, но завещание Тифеино навсегда удерживало мою алчность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153