Офицер и два солдата. Чего-то там этот офицерик говорит, приказывает нам, или как его там — урядник ли, капрал он? Унтер-офицер, одним словом. Во Франции-то капралы были. Ну а того как назвать — не знаю. Дак вот он приказывает нам чего-то, а мы никак не поймем. Ножкой аж притопывает, голосок подымает, сердится, значица. А сам какой-то жидкий, невелик росточком. А чего сердится — понять не можем. И давай он нас ружьем стращать. Тычет Ивану Благову в брюхо штыком. Ткнет его, а Иван ойкнет. Опять ткнет, Иван опять ойкнет. А потом Ивану надоело, отвел он штык в сторону да как саданет офицерика по башке кулаком — тот и обмяк. Кулак-то у Ивана с кувалду. Остальные двое увидали такое дело да бежать пустились. С винтовками были, а побежали. Перепугались, видать, шибко.
Ну, мы тоже в кусты — шасть! Бегим, а Тимоха Хрен-ков говорит: «Зашиб ты, Иван, его до смерти».— «Неужто! — Иван аж остановился.— Навроде не шибко ударил — постращал токо. Чо он в пузо-то штыком тыкает. Боров я ему, чо ли!» Бегим дальше, а Тимоха опять свое: «Загубил ты душу, Иван». Тут Иван опять остановился да в мать-перемать. «Не рви ты мне сердце, Тимоха! Мне и так тошно,— говорит.— Вертаемся, братцы, могет, ему помощь нужна. Вдруг и впрямь зашиб. Грех на душу не хочу брать. И чо он такой хлипкий какой-то!» Вернулись, чо поделаешь. Человек ведь — не скотина, а вдруг и вправду зашибли! Глядим, офицерик тот на карачки подымается и шатает его, ровно пьяного. Обрадовались мы, что жив он, да к нему — на ноги хочем поставить. А он как увидал нас, дак как вскочит — ровно козел! — и припустился бечь. Резво бежал. Поди подумал, что мы его дошибить пришли. Он бегит, а Иван кричит ему: «Да не беги ты, друг подсердечный. Ничо мы тебе не изделаем!» А тот пятки смазал, быстро удалился. «Слава богу,— говорит Иван,— не зашиб. А то грех-то какой!»
И пошли мы опять по Европе. В Сербию вышли. Где в кукурузе переночуем, где в винограднике. Там совсем не так, как у нас. Там винограду! Наелись мы его на всю жизнь. Хоть и сладкий он, а не еда это — вода одна. Нанимались работать за харчи. Поработаем, подкормимся — и опять в путь. Так все страны наскрозь и прошли, какие попадались. Всяко бывало. Но скажу тебе: трудовой народ всюду помогал. В любой державе. Интернационализм это прозывается. Вот тогда я его понял на собственной шкуре. Бедный народ, он везде бедный и завсегда поможет. И вот что любопытно! Воюем, сражаемся, друг дружку колотим на позициях, а так вот когда встренешь-ся — хороший народ. Сколь стран прошли, а плохого народу не повстречали. Все трудятся, у всех рубахи пропотелые— хлеб своим горбом добывают. А войну завсегда буржуи зачинают, кровопийцы проклятые. Им все мало. В три рта жрут, а все мало. Ну теперя —шабаш! Теперя русский народ решил: будя, поизмывались, попили кровушку, и баста! Сами себе власть! И во всех странах мировая революция произойдет — помяни мое слово. И войны пресекутся. Чего делить-то трудовому народу? Нечего. Всесвое: и земля, и страны, и... все, в общем. Чо делить-то! Верно?.. Да, прошагали мы по Европе, пятки стерли до крови. Хорошо еще — кожа хорошая досталась. Любая обувка не выдержала бы, поистерлась в прах, а ноги — вот они, целы, опять кожа наросла. Я тогда убедился: кожа у человека шибко хороший материал».
Много рассказывал мне отец, и за всеми его рассказами, и грустными, и смешными, и страшными, стояло одно — родная земля. Ради нее он вынес все, все вытерпел. Лишь бы под ногами была родимая земля! И тосковал по ней, и звала она его, и ничто не могло его удержать...
А там вдали, в тумане синем, Моя Россия ждет меня...
Поет певица, и щемит сердце от этих слов.
Домой хочу я. Хочу домой, как маленький мальчик.
«До-мо-ой! До-мо-ой!» А я всю жизнь из дому,—
скажет поэт Егор Исаев. Но эти строчки я узнаю потом, через несколько лет, когда выйдет его поэма «Даль памяти», и я опять вспомню свой рейс и эти дни.
A3 ЕСМЬ?
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Арсений Тарковский
В тропическую душную ночь стою на палубе один. Откуда-то с невидимых в ночной мгле Канарских островов наносит пряным воздухом, влажным., густым, насыщенным дурманящими голову неведомыми ароматами. Звезды над головой, звезды внизу —и я один посредине мира.
Когда ты один на один со Вселенной, то охватывает оторопь перед непостижимостью мироздания, чувствуешь себя микроскопической пылинкой, исчезающей малой величиной (если обозначить себя математическим термином) в этой умопомрачительной неохватности, перед Пространством, не имеющим ни начала ни конца, как утверждают ученые, перед Временем, которое движется только вперед и у которого, как говорят те же ученые, не было старта, не будет и финиша. Не знаю, кому как, а у меня это в голове не укладывается.
А может, человек просто не в состоянии до конца все это осознать, может, ему не дано постичь Истину, потому как живет он на жестко ограниченном отрезке Пространства и Времени. И поскольку не может своим сознанием пробить загадочную тайну природы, то и придумал, что мироздание — без конца и без начала во времени и пространстве. Кто ответит, что такое Время и Пространство? Лучшие умы не смогли дать ответ на протяжении всего существования человечества, а если и давали какие-то, то потом эти ответы опровергались следующими поколениями. Поняли только, что Пространство и Время — единое, нерасторжимое целое и друг без друга существовать не могут. И в эти координаты вписан человек. А кто вписал его? Меня, например?
Вот я стою на палубе траулера, провонявшего рыбой, мазутом и ржавым железом, я — матрос-рулевой, и если обозначить меня неким математическим знаком, то я есть точка во временных и пространственных координатах, и жизнь мою в движении (от рождения и до последнего часа) можно изобразить кривой линией. Параболой, например, или синусоидой.
Подумав так, я усмехнулся. Вот уж что правда, то правда: жизнь моя — большая кривая, да еще с такими завитушками! И куда следующий завиток загнется — одному богу известно, мне, во всяком случае,— нет. Завернуло же меня в Атлантику, и стою я теперь душной тропической ночью посреди океана и философствую. Этакий доморощенный Спиноза!
И все же в такие минуты, когда предоставлен сам себе, да еще в такой необычной, во всяком случае, непривычной обстановке, невольно думаешь о смысле жизни, дарованной тебе природой. В ночной тишине задаешь вопрос: почему именно на тебе остановился указующий перст природы ли, судьбы ли и сказано было: «Быть по сему!» — и именно ты появился в этом мире? И что такое есть ты — вот в чем главный вопрос! И дано ли тебе познать самого себя в тот ничтожно краткий срок, что отпущен (по сравнению с вечностью, что окружает тебя), как бы ни был он долог по сравнению с другими человеческими жизнями, с теми, например, что прервались в девятнадцать-двадцать лет на войне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Ну, мы тоже в кусты — шасть! Бегим, а Тимоха Хрен-ков говорит: «Зашиб ты, Иван, его до смерти».— «Неужто! — Иван аж остановился.— Навроде не шибко ударил — постращал токо. Чо он в пузо-то штыком тыкает. Боров я ему, чо ли!» Бегим дальше, а Тимоха опять свое: «Загубил ты душу, Иван». Тут Иван опять остановился да в мать-перемать. «Не рви ты мне сердце, Тимоха! Мне и так тошно,— говорит.— Вертаемся, братцы, могет, ему помощь нужна. Вдруг и впрямь зашиб. Грех на душу не хочу брать. И чо он такой хлипкий какой-то!» Вернулись, чо поделаешь. Человек ведь — не скотина, а вдруг и вправду зашибли! Глядим, офицерик тот на карачки подымается и шатает его, ровно пьяного. Обрадовались мы, что жив он, да к нему — на ноги хочем поставить. А он как увидал нас, дак как вскочит — ровно козел! — и припустился бечь. Резво бежал. Поди подумал, что мы его дошибить пришли. Он бегит, а Иван кричит ему: «Да не беги ты, друг подсердечный. Ничо мы тебе не изделаем!» А тот пятки смазал, быстро удалился. «Слава богу,— говорит Иван,— не зашиб. А то грех-то какой!»
И пошли мы опять по Европе. В Сербию вышли. Где в кукурузе переночуем, где в винограднике. Там совсем не так, как у нас. Там винограду! Наелись мы его на всю жизнь. Хоть и сладкий он, а не еда это — вода одна. Нанимались работать за харчи. Поработаем, подкормимся — и опять в путь. Так все страны наскрозь и прошли, какие попадались. Всяко бывало. Но скажу тебе: трудовой народ всюду помогал. В любой державе. Интернационализм это прозывается. Вот тогда я его понял на собственной шкуре. Бедный народ, он везде бедный и завсегда поможет. И вот что любопытно! Воюем, сражаемся, друг дружку колотим на позициях, а так вот когда встренешь-ся — хороший народ. Сколь стран прошли, а плохого народу не повстречали. Все трудятся, у всех рубахи пропотелые— хлеб своим горбом добывают. А войну завсегда буржуи зачинают, кровопийцы проклятые. Им все мало. В три рта жрут, а все мало. Ну теперя —шабаш! Теперя русский народ решил: будя, поизмывались, попили кровушку, и баста! Сами себе власть! И во всех странах мировая революция произойдет — помяни мое слово. И войны пресекутся. Чего делить-то трудовому народу? Нечего. Всесвое: и земля, и страны, и... все, в общем. Чо делить-то! Верно?.. Да, прошагали мы по Европе, пятки стерли до крови. Хорошо еще — кожа хорошая досталась. Любая обувка не выдержала бы, поистерлась в прах, а ноги — вот они, целы, опять кожа наросла. Я тогда убедился: кожа у человека шибко хороший материал».
Много рассказывал мне отец, и за всеми его рассказами, и грустными, и смешными, и страшными, стояло одно — родная земля. Ради нее он вынес все, все вытерпел. Лишь бы под ногами была родимая земля! И тосковал по ней, и звала она его, и ничто не могло его удержать...
А там вдали, в тумане синем, Моя Россия ждет меня...
Поет певица, и щемит сердце от этих слов.
Домой хочу я. Хочу домой, как маленький мальчик.
«До-мо-ой! До-мо-ой!» А я всю жизнь из дому,—
скажет поэт Егор Исаев. Но эти строчки я узнаю потом, через несколько лет, когда выйдет его поэма «Даль памяти», и я опять вспомню свой рейс и эти дни.
A3 ЕСМЬ?
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Арсений Тарковский
В тропическую душную ночь стою на палубе один. Откуда-то с невидимых в ночной мгле Канарских островов наносит пряным воздухом, влажным., густым, насыщенным дурманящими голову неведомыми ароматами. Звезды над головой, звезды внизу —и я один посредине мира.
Когда ты один на один со Вселенной, то охватывает оторопь перед непостижимостью мироздания, чувствуешь себя микроскопической пылинкой, исчезающей малой величиной (если обозначить себя математическим термином) в этой умопомрачительной неохватности, перед Пространством, не имеющим ни начала ни конца, как утверждают ученые, перед Временем, которое движется только вперед и у которого, как говорят те же ученые, не было старта, не будет и финиша. Не знаю, кому как, а у меня это в голове не укладывается.
А может, человек просто не в состоянии до конца все это осознать, может, ему не дано постичь Истину, потому как живет он на жестко ограниченном отрезке Пространства и Времени. И поскольку не может своим сознанием пробить загадочную тайну природы, то и придумал, что мироздание — без конца и без начала во времени и пространстве. Кто ответит, что такое Время и Пространство? Лучшие умы не смогли дать ответ на протяжении всего существования человечества, а если и давали какие-то, то потом эти ответы опровергались следующими поколениями. Поняли только, что Пространство и Время — единое, нерасторжимое целое и друг без друга существовать не могут. И в эти координаты вписан человек. А кто вписал его? Меня, например?
Вот я стою на палубе траулера, провонявшего рыбой, мазутом и ржавым железом, я — матрос-рулевой, и если обозначить меня неким математическим знаком, то я есть точка во временных и пространственных координатах, и жизнь мою в движении (от рождения и до последнего часа) можно изобразить кривой линией. Параболой, например, или синусоидой.
Подумав так, я усмехнулся. Вот уж что правда, то правда: жизнь моя — большая кривая, да еще с такими завитушками! И куда следующий завиток загнется — одному богу известно, мне, во всяком случае,— нет. Завернуло же меня в Атлантику, и стою я теперь душной тропической ночью посреди океана и философствую. Этакий доморощенный Спиноза!
И все же в такие минуты, когда предоставлен сам себе, да еще в такой необычной, во всяком случае, непривычной обстановке, невольно думаешь о смысле жизни, дарованной тебе природой. В ночной тишине задаешь вопрос: почему именно на тебе остановился указующий перст природы ли, судьбы ли и сказано было: «Быть по сему!» — и именно ты появился в этом мире? И что такое есть ты — вот в чем главный вопрос! И дано ли тебе познать самого себя в тот ничтожно краткий срок, что отпущен (по сравнению с вечностью, что окружает тебя), как бы ни был он долог по сравнению с другими человеческими жизнями, с теми, например, что прервались в девятнадцать-двадцать лет на войне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108