«Что с тобой, Гордеич? Капитан подсмолил, что ли?» — «А иди ты!..» — рыкнул я и оставил его в обидном недоумении. Опомнился в каюте. Пропитанный аммиаком воздух был отвратителен. Я открыл иллюминатор, и через минуту в каюте стало душно и влажно, как в парилке. Вот черт! Закроешь иллюминатор, включишь кондишн, становится прохладно, даже зябко, но пахнет аммиаком и какой-то железистой окисью. Мертвый воздух, и дышать им я не могу. А откроешь иллюминатор — сразу парилка...
Преодолевая боль, отрываю голову от подушки. Какое-то время сижу, пережидая, пока боль утихнет. Голова налита чугунной тяжестью, к затылку больно притронуться. Разминаю пальцами затекшую шею. Понемногу становлюсь живым.
«Ну что, алтайский парнишонка!» — смотрю я на себя в зеркало: мешки под глазами, лицо располнело, обрюзгло. От малоподвижной жизни, от обильной пищи все на судне стали толстеть, я тоже. Еще никогда у меня не было два подбородка. А теперь вот висят. У нас только штурман Гена, занимающийся гимнастикой с гантелями, держит себя в спортивной форме. Ну еще молодые матросы —им тоже ничего не делается. Зато Фомич прямо-таки налился полнотою — все время сидит у себя в радиорубке, будто прикованный. Шевчук тоже округлился и чувствует себя неважно, но вида не подает. Капитан же худ, весь на нервах, курит страшно много и тоже мается головой.
Я ополаскиваю лицо теплой водой из бачка. Сейчас бы родниковой студеной водицы!
Вздрагиваю от бешеного стука в переборку. Я понимаю: это из-за умывальника — гремит как пустой тарантас! А переборки будто бумажные — слышно, как человек дышит, во всяком случае, как храпит. И я стараюсь осторожнее нажимать на клапан, но он громко стукает, проклятый. И опять грохот в переборку. Еще злее, чем раньше.
Иду к соседям оправдываться.
— Понимаете, клапан такой.
В одних плавках Голявкин лежит на верхней койке. Кожа маслено блестит от пота. Он изнывает от духоты.
— Мы с вахты,— голос его дрожит от раздражения.
— Только задремали, а вы тут...
Внизу лежит Андрей Ивонтьев, делает вид, что спит, не хочет вмешиваться, но прислушивается.
— А мне на вахту, хотел умыться.
— Ну и умывайтесь, не гремите только,— сбавив тон, но все еще раздраженно говорит Голявкин.— Уважайте правила общежития.
— «Уважайте правила общежития»! А сами песни орут, на гитаре бренчат. Тоже мне! «Уважайте правила общежития»! Сами уважайте! Салаги! От горшка два вершка, а туда же — указывать!
Этот монолог я произношу у себя в каюте, конечно.
Неприятный тип все же Голявкин. Вечно кривая ухмылочка, этакий нигилист. Все ему не так, все не эдак. Ну соседей бог послал, вернее, старпом! С одной стороны Голявкин, с другой — великий моторист Саня Пушкин. Тоже не соскучишься. Разговаривает так громко, будто в лесу заблудился. Нет, хватит! Да что я, прикован к этой «Катуни»! Черт бы ее побрал!
И я решительно направляюсь к капитану.
У него в каюте сидит Шевчук. Носач хмуро вскидывает глаза, когда я вламываюсь в дверь. Они о чем-то говорили, и, судя по лицам, о серьезном.
— Спиши меня! — брякаю я с порога, а если сказать по-морскому — с комингса.
Носач холодно и медленно окидывает меня взглядом. И я вдруг вижу себя со стороны: располневший, рыхлый, с двойным подбородком, в нелепых зеленых шортах, с опухшими волосатыми ногами да еще с заискивающей улыбкой, которой вдруг решил обворожить капитана.
— Куда я тебя спишу,—насмешливо хмыкает Носач и отводит глаза.— Ты у меня в судовой роли. Тебя заменить кем-то надо, а кто мне сейчас, в середине рейса, замену будет делать?
— У меня давление. И сердце.
— Сейчас у всех давление.— Капитан продолжает смотреть мимо, и на лице его явное презрение.
У меня становятся горячими уши. Я понимаю, как сейчас нелеп и жалок, какое отвращение вызываю у капитана.
— Дел на берегу много.
— А чего ты тогда в рейс пошел? — взрывается Носач и испепеляет меня яростным взглядом.— Тебя что, насильно гнали?
— Нет.
— Во-от, дорогой,— поднимает палец Носач.— Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Списать я тебя не могу. Да и судов тут наших нету. Ты знаешь.
Я знаю. Мы одни в этом районе океана. Носач ловит в одиночку.
— Гордеич,— тихо подает голос Шевчук.— Мы тебе дадим отдых.
— Мы знаем,— уже мягче говорит Носач,— у тебя ноги опухают и давление высокое. Докторша нам доложила.
— Ты на ванны походи,— продолжает Шевчук,— таблетки поглотай, уколы получи, отоспись. И все в норму-норму войдет. Неделю мы тебе дадим,— он спрашивающе смотрит на капитана, тот кивает в знак согласия.— Римма Васильевна говорит, что за неделю можно сбить давление. А там, если уж ничего не получится...
— Через неделю база подойдет, будем разгружаться на нее. Если не передумаешь, то черт с тобой, катись! — голос Носача опять накаляется.— Обойдемся и без тебя!
— Я думаю, все в порядке-порядке будет,— старается сгладить резкость капитана его первый помощник.— Думаю, Римма Васильевна собьет давление. Врач она опытный, не таких больных на ноги ставила.
— Все мы тут больные,— бурчит Носач.— Что, теперь всем списываться?—спрашивает он меня.— Вон у него — печень (кивает на Шевчука), давай бросим рыбалку и помчимся домой, к милым женам.— Он опять сверкает глазами.— Нечего было идти в рейс! За уши тебя не тянули, сам напросился.
Это верно, сам набился. Да с каким трудом!
— И еще один аспект есть,— как можно деликатнее говорит мне Шевчук.— Что на берегу скажут?
— Скажут, что струсил,— рубит Носач.— Пару не хватило. Думал — приятная морская прогулка, на белом лайнере с баром и музыкой, а тут вкалывать надо. И капитан — зверь, поблажки не дает.
— Да не нужна мне твоя поблажка! — начинаю заводиться и я.
— И не дождешься! — припечатывает капитан. В голосе у него металл.— Видал я таких! Думают, тут — Сочи, Лазурный берег, Ялта!
Я не знаю, что делать. Ведь действительно, вернувшись с середины рейса, встречу я на берегу кривые улыбочки, лицемерное сочувствие, шепоток за спиной: «Не выдержал. Кишка тонка». Подумаешь — давление! Вон Сапанадзе не собирается списываться, а давление у него больше, чем у меня. А сам капитал вон какой черный сидит, лицо обрезалось — один нос остался! — морщины еще резче прорубились. Ему легко, что ль!
...Я поднимаюсь в рубку — наступает моя вахта. Только успел сменить на руле начпрода, как рядом со мною становится Дворцов.
— Велено заменить вас. Говорят, вы больны.— Он окидывает меня недоверчивым взглядом.— Идите отдыхайте, а мы уж тут постоим. Наше дело телячье, сказано — стой,значит, стой.
Я понимаю, что он, будучи безупречно здоровым, не верит в мою болезнь, он убежден, что я сачкую, пользуюсь поблажками капитана.
— Вместо вас будет стоять Дворцов,— подтверждает слова матроса старпом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Преодолевая боль, отрываю голову от подушки. Какое-то время сижу, пережидая, пока боль утихнет. Голова налита чугунной тяжестью, к затылку больно притронуться. Разминаю пальцами затекшую шею. Понемногу становлюсь живым.
«Ну что, алтайский парнишонка!» — смотрю я на себя в зеркало: мешки под глазами, лицо располнело, обрюзгло. От малоподвижной жизни, от обильной пищи все на судне стали толстеть, я тоже. Еще никогда у меня не было два подбородка. А теперь вот висят. У нас только штурман Гена, занимающийся гимнастикой с гантелями, держит себя в спортивной форме. Ну еще молодые матросы —им тоже ничего не делается. Зато Фомич прямо-таки налился полнотою — все время сидит у себя в радиорубке, будто прикованный. Шевчук тоже округлился и чувствует себя неважно, но вида не подает. Капитан же худ, весь на нервах, курит страшно много и тоже мается головой.
Я ополаскиваю лицо теплой водой из бачка. Сейчас бы родниковой студеной водицы!
Вздрагиваю от бешеного стука в переборку. Я понимаю: это из-за умывальника — гремит как пустой тарантас! А переборки будто бумажные — слышно, как человек дышит, во всяком случае, как храпит. И я стараюсь осторожнее нажимать на клапан, но он громко стукает, проклятый. И опять грохот в переборку. Еще злее, чем раньше.
Иду к соседям оправдываться.
— Понимаете, клапан такой.
В одних плавках Голявкин лежит на верхней койке. Кожа маслено блестит от пота. Он изнывает от духоты.
— Мы с вахты,— голос его дрожит от раздражения.
— Только задремали, а вы тут...
Внизу лежит Андрей Ивонтьев, делает вид, что спит, не хочет вмешиваться, но прислушивается.
— А мне на вахту, хотел умыться.
— Ну и умывайтесь, не гремите только,— сбавив тон, но все еще раздраженно говорит Голявкин.— Уважайте правила общежития.
— «Уважайте правила общежития»! А сами песни орут, на гитаре бренчат. Тоже мне! «Уважайте правила общежития»! Сами уважайте! Салаги! От горшка два вершка, а туда же — указывать!
Этот монолог я произношу у себя в каюте, конечно.
Неприятный тип все же Голявкин. Вечно кривая ухмылочка, этакий нигилист. Все ему не так, все не эдак. Ну соседей бог послал, вернее, старпом! С одной стороны Голявкин, с другой — великий моторист Саня Пушкин. Тоже не соскучишься. Разговаривает так громко, будто в лесу заблудился. Нет, хватит! Да что я, прикован к этой «Катуни»! Черт бы ее побрал!
И я решительно направляюсь к капитану.
У него в каюте сидит Шевчук. Носач хмуро вскидывает глаза, когда я вламываюсь в дверь. Они о чем-то говорили, и, судя по лицам, о серьезном.
— Спиши меня! — брякаю я с порога, а если сказать по-морскому — с комингса.
Носач холодно и медленно окидывает меня взглядом. И я вдруг вижу себя со стороны: располневший, рыхлый, с двойным подбородком, в нелепых зеленых шортах, с опухшими волосатыми ногами да еще с заискивающей улыбкой, которой вдруг решил обворожить капитана.
— Куда я тебя спишу,—насмешливо хмыкает Носач и отводит глаза.— Ты у меня в судовой роли. Тебя заменить кем-то надо, а кто мне сейчас, в середине рейса, замену будет делать?
— У меня давление. И сердце.
— Сейчас у всех давление.— Капитан продолжает смотреть мимо, и на лице его явное презрение.
У меня становятся горячими уши. Я понимаю, как сейчас нелеп и жалок, какое отвращение вызываю у капитана.
— Дел на берегу много.
— А чего ты тогда в рейс пошел? — взрывается Носач и испепеляет меня яростным взглядом.— Тебя что, насильно гнали?
— Нет.
— Во-от, дорогой,— поднимает палец Носач.— Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Списать я тебя не могу. Да и судов тут наших нету. Ты знаешь.
Я знаю. Мы одни в этом районе океана. Носач ловит в одиночку.
— Гордеич,— тихо подает голос Шевчук.— Мы тебе дадим отдых.
— Мы знаем,— уже мягче говорит Носач,— у тебя ноги опухают и давление высокое. Докторша нам доложила.
— Ты на ванны походи,— продолжает Шевчук,— таблетки поглотай, уколы получи, отоспись. И все в норму-норму войдет. Неделю мы тебе дадим,— он спрашивающе смотрит на капитана, тот кивает в знак согласия.— Римма Васильевна говорит, что за неделю можно сбить давление. А там, если уж ничего не получится...
— Через неделю база подойдет, будем разгружаться на нее. Если не передумаешь, то черт с тобой, катись! — голос Носача опять накаляется.— Обойдемся и без тебя!
— Я думаю, все в порядке-порядке будет,— старается сгладить резкость капитана его первый помощник.— Думаю, Римма Васильевна собьет давление. Врач она опытный, не таких больных на ноги ставила.
— Все мы тут больные,— бурчит Носач.— Что, теперь всем списываться?—спрашивает он меня.— Вон у него — печень (кивает на Шевчука), давай бросим рыбалку и помчимся домой, к милым женам.— Он опять сверкает глазами.— Нечего было идти в рейс! За уши тебя не тянули, сам напросился.
Это верно, сам набился. Да с каким трудом!
— И еще один аспект есть,— как можно деликатнее говорит мне Шевчук.— Что на берегу скажут?
— Скажут, что струсил,— рубит Носач.— Пару не хватило. Думал — приятная морская прогулка, на белом лайнере с баром и музыкой, а тут вкалывать надо. И капитан — зверь, поблажки не дает.
— Да не нужна мне твоя поблажка! — начинаю заводиться и я.
— И не дождешься! — припечатывает капитан. В голосе у него металл.— Видал я таких! Думают, тут — Сочи, Лазурный берег, Ялта!
Я не знаю, что делать. Ведь действительно, вернувшись с середины рейса, встречу я на берегу кривые улыбочки, лицемерное сочувствие, шепоток за спиной: «Не выдержал. Кишка тонка». Подумаешь — давление! Вон Сапанадзе не собирается списываться, а давление у него больше, чем у меня. А сам капитал вон какой черный сидит, лицо обрезалось — один нос остался! — морщины еще резче прорубились. Ему легко, что ль!
...Я поднимаюсь в рубку — наступает моя вахта. Только успел сменить на руле начпрода, как рядом со мною становится Дворцов.
— Велено заменить вас. Говорят, вы больны.— Он окидывает меня недоверчивым взглядом.— Идите отдыхайте, а мы уж тут постоим. Наше дело телячье, сказано — стой,значит, стой.
Я понимаю, что он, будучи безупречно здоровым, не верит в мою болезнь, он убежден, что я сачкую, пользуюсь поблажками капитана.
— Вместо вас будет стоять Дворцов,— подтверждает слова матроса старпом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108