Кончились мои наблюдения тем, что картину сорвало и она с грохотом упала, посыпались с полки и книги, выдвинулся из столика ящичек и вылетела моя рукопись. Надо вставать. А вставать неохота.
«Ящик», как называют матросы постель, по длине велик, и при качке меня мотает в нем.
Вылез из тепла, собрал книги, листки рукописи, засунул все в стол. Пока собирал, два раза стукнулся лбом о переборку. Стоять на ногах нельзя — бросает то в одну сторону, то в другую. Картину сунул в узкий шифоньер, а оттуда вытащил чемодан и пристроил его в ногах. Лег, уперся ногами в чемодан. Теперь я закреплен с двух сторон, не буду елозить по постели, хотя меня по-прежнему переворачивает с ног на" голову. Когда поднимает, то — ничего, а когда бросает куда-то в пропасть — под ложечкой тревожный холодок. Хотя и не первый раз я в море, но все равно к такой болтанке привыкнуть трудно. В Бискай вошли. А Бискайский залив славится своими штормами, в нем почти никогда не бывает спокойно. Здесь кладбище кораблей, погибших в бурях. Во все века тонули в этом заливе моряки.
Ну что-то мрачные мысли полезли в голову! Теперь-то чего бояться: не война, и «Катунь» судно первоклассное! И лежу я в тепле, и светло, и мухи не кусают. А что качает, так на то он и океан!
Уснуть не могу.
Думаю о своей жизни, о судьбе отца и деда, их вечный спор о жизни вспоминаю...
В редкие минуты отдыха, когда отец бывал дома, он спорил с дедом. Я не помню, чтобы они разговаривали мирно, они всегда кипятились, ссорились.
— Ну и много тебе корысти от твоей должности? — усмехался дед.
— Дело не в корысти,— досадливо морщился отец.— Дело в том, что люд вздохнул свободно при советской власти, а дальше еще вольней станет, еще краше.
— Ну и дыши,— не унимался дед.— Без рубашки-то оно вольней дышать. У тебя вон одна гимнастерка с войны да галифе — весь твой скарб.
— А мне больше и не надо.— У отца вспухали желваки на скулах, он еле сдерживал себя. Я знал: сейчас они сцепятся, погрызутся, как волкодавы в драке.
— «Не надо»,— хмыкал дед.— Ты с мальства такой — разбросай-раскидай, последнюю рубашку отдашь. А другой эту рубашку возьмет. Вы чо там, все такие?
— Какие?
— Ну... Мешком пришибленные, как ты. Без корысти.
Отец почему-то молчал.
— Во-о!—торжествовал дед.—Молчишь. А я тебе скажу, как в воду гляжу,— такие, как ты, беспортошные, как полова на веялке от семян отлетите, а те, которые потяжелыше, в груду собьются, рядком ссыплются, скле-ются, как прелая солома по весне, потому как своя рубашка ближе к телу. Помяни мое слово, Гордей.
— Чо ты каркаешь! — взрывался отец.— Был ты слепой всю жизнь, как котенок, слепым и остался.
— Не слепей тебя. Глаза во лбу и впрямь не видят, да есть у меня третий глаз на затылке. Вот им и вижу. Это ты — размахай, а другие себе на уме. Своя-то рука в свой рот ложку тянет, в чужой не подымается.
— Это все пережитки буржуазии, все с родимыми пятнами капитализма расплеваться не можем. А вот как выжгем каленым железом всю эту заразу капитала, дак по-другому станем жить,— яростно утверждал отец.— Рай земной настанет для народу.
— На посулы-то все горазды. Спокон веку эдак. Тот, кто сулит райскую жисть, тот сам уже в раю живет, а другим сулит токо. Вон попы-то завсегда рай сулили, кому жрать нечего. Рай сулили, а сами яички, сало брали с прихожан. Сыты, брюхо толстое, опять же бабы без отказу. Хорошо попом-то быть, хоть при царе, хоть без царя.
— Чо ты про попов наладил! — злился отец.— При чем тут попы? Я тебе говорю: изживем пятна капитализма...
— Хо, «изживем»! Ты вот тулуп-то отдай мне, а то красуешься в ем, в расписной кошевке ездишь, как барин.
И начинался разговор о райкомовском тулупе, заветной мечте деда. Отец часто ездил по району, закутываясь в новый черный тулуп из собачин, предназначенный для зимних командировок в лютые степные холода. И даже в этом тулупе возвращался закоченелый — зуб на зуб не попадал, и конь был весь в морозном куржаке, тяжело ходили опавшие бока. На том тулупе я однажды нашел две маленькие круглые дырки. В отца стреляли из обреза. Было начало тридцатых годов.
— Темный ты человек! —Отец хлопал дверью, уходил в райком.
— «Темный»! Не темней тебя.— Дед поворачивался к двери.— Поболе тебя на свете-то пожил, насмотрелся.
Потом он долго сидел молча, о чем-то думая, вздыхал, сипло дышал и кашлял кашлем заядлого курильщика, надувались фиолетовые жилы на висках. Когда его переставал бить застарелый кашель, дед, отдышавшись, спрашивал:
— Выпить нету, а? Ты погляди тама, в шкапчике.
В кухонном настенном шкафчике у отца порою стояла бутылка.
— Нету,— чаще всего отвечал я.
— Чекушку ба опрокинуть. Чой-то грудь давит. Чекушка ба рассосала. Ты пошарь-пошарь,— понукал он.
— Да нету! Сам же вчера выпил. Вот папка узна-ет1 — грозил я.
Дед досадливо крякал:
— «Папка», «папка»! Чо твой папка-то — губерна
тор? Он, чай, мне сын родный, а не чужой какой.— И понижал голос:—Ты, ето, слышь-ка, сбегай в сельпо, скажи, мол, рбдный отец первого секлетаря чекушки просит, мол, грудь ему чой-то давит.
— Не пойду.
Я уже бегал, я уже получал от отца нагоняй, когда он прознал про это. У них с дедом тогда целый бой был, и мне строго-настрого запрещено выполнять такие поручения.
— Чо она, держава-то, обедняет, ежели на чекушку разорится! И не кому-нибудь подзаборному, а родному отцу первого секлетаря.— Дед приосанивался при этих словах, смотрел незрячими глазами куда-то в угол, мол, знай наших!
— Не пойду,— наотрез отказывался я.
— А-а, лешак тебя задави! —серчал дед.— Одного семя, что Гордей, что ты. В кого токо и удались, твердолобые?
Ну а уж если чекушка в шкафчике находилась, дед выпивал ее из горлышка. И вдруг грозно наставлял на меня палец:
— Ты эту отраву не пей, а то я тебя вожжами! С того света приду.
Дед, уронив красивую, коротко стриженную — чернь с серебром! — голову на руку, затягивал свою любимую:
Ой по морю, ой по морю,
Ой по морю, по морю синему,
По синему, по синему,
По синему, по Хвалынскому
Плывет лебедь, плывет лебедь,
Плывет лебедь — лебедушка белая...
Я слушал красивый, еще без старческой надтреснуто-сти, густой бас деда, видел Хвалынское море, которое представлялось мне синим-синим, с крутыми волнами, по которому плывет белоснежный лебедь с длинной изогнутой шеей. Я такую картинку видел в книге «Сказка о царе Салтане». Слушал и ждал, когда он допоет до места, где белую лебедушку убивает сокол, и дед будет плакать.
Ушиб-убил, ушиб-убил, Ушиб-убил лебедушку белую, Расшиб перья, расшиб перья, Расшиб перья по чисту полю, Он пух пустил, он пух пустил, Он пух пустил по поднебесью, Он кровь пустил, он кровь пустил, Он кровь пустил во сыру землю...
Дед уже плакал, рыдающим голосом допевая песню, слезы катились из глаз, светлыми дробинками скакали по жесткой, будто из проволоки, раздвоенной бороде — под Николашку, как говорил сам дед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108