Глаза уже привыкли к полумраку: сверху, с трапа, в коридор проникал дневной свет.
По трапу спустился старший механик. Наткнулся на Мишеля де Бре.
— Что вы тут торчите? — недовольно спросил «дед», еще молодой и сухощавый мужчина.
— По тревоге стоим,—ответил Мишель де Бре.
— А почему темно?
— Тонем, — снисходительно пояснил Мишель де Бре.— Видите ль — в правом борту пробоина.
— Настроение бодрое, идем ко дну,— сказал Дворцов.
— Делать нечего!—озлился стармех.— Работать надо, а они в игрушки играют.
Врубили свет. И тут же объявили шлюпочную тревогу. Я побежал к шлюпке номер 2. Она на шлюпочной палубе, по левому борту. Почему туда приписан, не знаю. Живу по правому борту, мне быстрее, если действительно будет настоящая тревога, если и вправду запахнет жареным, добежать к шлюпке на правом борту, чем на левом. Может, есть какие-то высшие соображения, чего я не понимаю, но логика подсказывает, что так было бы целесообразнее.
Столпились у шлюпки. Прибежал старпом Тин Ти-ныч, начал проверять знания.
— Ваши обязанности? — спросил меня.
— Действовать по указанию командира шлюпки,— бодро ответил я.
У меня обязанности при всех тревогах самые простые— делать то, что прикажут. Правда, кто командир шлюпки, я не знал.
— Раз «действовать» — то отойдите в сторону,— приказал мне старпом.
Я отошел и, чтобы не мешать, стоял, облокотясь на леер, и наблюдал, как боцман и старпом тщетно пытались спустить шлюпку за борт. Что-то заело — и шлюпка ни с места.
— Механиков надо, туды их растуды! — кричал боцман, красный от натуги.— Тут все заржавело!
Тин Тиныч убежал, а боцман и еще два матроса продолжали потеть над стопором, пытаясь сдвинуть шлюпку. Снизу, с палубы, кто-то крикнул:
— Кончай обедню!
А из рубки за стеклом махал руками старпом, мол, точно, кончай. Радио почему-то молчало. То орало целый день, то заткнулось.
— Отбой, что ль? — переспросил вспотевший боцман.— Почему команды нету!
И именно в этот момент шлюпка сама сорвалась со стопоров и закачалась на шлюпбалках. Боцман и матросы, поминая родителей и бога, кинулись закреплять ее.
Из рубки доносился голос капитана, он распекал радистов за то, что отказало радио. Самого его было слышно без трансляции.
Я пошел к себе в каюту. Только снял жилет, как дверь распахнулась и на пороге возникли две энергичные дамочки. Они смотрели на меня, я на них. Немая сцена из «Ревизора».
— Этот охвачен,— констатировала факт дама в парике и закрыла дверь. Как мне показалось — в сердцах.
Я пошел искать боцмана, чтобы отдать ему журнал и получить спецодежду. Получил телогрейку, ватные штаны, сапоги, шапку, свитер из толстой грубой шерсти, портянки, рукавицы. Свитер был такой же, какой получал я в молодости, в бытность военным водолазом. Даже растрогался слегка, памятно защемило сердце.
— Шорты, панаму и босоножки получите потом, когда в тропики пойдем,— сказал боцман.
— А сейчас куда?
— Сейчас на экватор,— усмехнулся.— Без ватника там какая работа!
Я прикусил язык. И чего задал глупый вопрос? Ясно же, что — на Север, раз теплое белье получил.
Боцман, молодой еще парень, курчавый — кольцо в кольцо, с насмешливым любопытством смотрел на меня.
— Говорят, вы — журналист? Писать для газеты будете?
— Буду. Напишу вот, как вы шлюпку не могли спустить,— отомстил я ему за «экватор».
— Это механики, черти,— смутился он.— У меня-то псе в порядке содержится.— Но, видимо, мысль, что я и впрямь могу написать о нем не очень лестное, беспокоила его, и он спросил:—А в какую газету писать-то будете?
— Ни в какую. Для себя просто.
— А-а, для себя,— обрадовался боцман.— Для себя что хотите, то и пишите.
Боцман совсем не похож на классического боцмана. Он интеллигентен, образован (позднее я узнаю, что кроме мореходки у него еще и высшее юридическое), и это меня удивляет, потому что я воспитан на литературных штампах, у меня в сознании отпечатался стандартный образ боцмана: бычья шея, хриплый рык, синяя татуировка на руках и груди, задубелое лицо со шрамом, сплошной мат, трубка в зубах... А тут ничего этого нет. Лицо, правда, обветренное, и глаза смелые, много повидавшие и все время таят усмешку. Мне кажется, они видят меня насквозь: мою неуверенность, мою бестолковость — и оттого вприщур следят за мной.
В каюте у меня теперь пахло сапогами. Новенькие, стояли они в углу. Вспомнил: от деда всегда так пахло — сыромятной кожей, дегтем, вожжами. И еще махоркой. Самосадом.
Опять сыграли тревогу, опять шлюпочную. Надевая на бегу спасательный жилет, выскочил к своей шлюпке. Увидел, что на борт «Катуни» поднимается группа капитанов в золотых шевронах, с «крабами» на фуражках, со значками капитанов дальнего плавания. Комиссия! Та самая, которую ждем с утра. Тревога игралась для них. Задержались на палубе, наблюдая, как действуют матросы. На этот раз шлюпка, будто понимая всю ответственность момента, легко и даже охотно соскочила со стопоров. Опустили ее наполовину за борт. Все четко, все быстро, все красиво. Капитаны довольны, мы тоже, боцман сиял. Я стоял у леера, меня до шлюпки не допустили, чтоб под ногами не путался.
Сыграли отбой тревоги. Я снова пошел в каюту. Интересно, сколько еще будет тревог? Видать по всему — мы уходим. Уж если не вечером, то ночью.
По трансляции объявили:
— Всем свободным от вахты собраться в салоне команды на отходное собрание!
В матросской столовой за столом президиума сидело высокое начальство, прибывшее на борт, а за обеденными столами на прикрепленных к палубе вертящихся стульях — команда траулера. Капитан Носач в парадном кителе с медалью Героя Соцтруда просматривал бумаги, надев очки. И эти очки начисто снимали с него все капитанское, он выглядел добродушным дедом, проверяющим тетрадки внука. И хотя был он хмур и молчалив, все равно было видно, что добр он. Это открытие меня удивило. Но вот капитан снял очки, и снова перед нами — матерый морской волк.
— Кто сегодня не работал на судовых работах? — прозвучал грозный вопрос.
В ответ молчание.
— Поднимите руку, кто не работал!— жестко повторил Носач.
Ни одной руки не поднялось. Команда затихла, втянула голову в плечи.
— Я хочу проверить вашу совесть.— Голос капитана твердел.
Теперь руки поднялись. Носач оглядел матросов.
— Ну что ж, вижу — совесть еще осталась. Предупреждаю— лодыри мне не нужны.
И начал рубить:
— На легкий рейс не надейтесь. Кто работы боится, пусть уходит. Трап еще не поднят. Держать насильно не буду. Поднимите руку, кто хочет уйти!
Никто не поднял.
— Тогда будем работать,—заключил Носач.— Мы уже находимся в рейсе, и суточный план идет. Ясно? Рейс сто семьдесят пять суток. Повторяю,— капитан обвел всех суровым взглядом,—работать будем в сложных промысловых условиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
По трапу спустился старший механик. Наткнулся на Мишеля де Бре.
— Что вы тут торчите? — недовольно спросил «дед», еще молодой и сухощавый мужчина.
— По тревоге стоим,—ответил Мишель де Бре.
— А почему темно?
— Тонем, — снисходительно пояснил Мишель де Бре.— Видите ль — в правом борту пробоина.
— Настроение бодрое, идем ко дну,— сказал Дворцов.
— Делать нечего!—озлился стармех.— Работать надо, а они в игрушки играют.
Врубили свет. И тут же объявили шлюпочную тревогу. Я побежал к шлюпке номер 2. Она на шлюпочной палубе, по левому борту. Почему туда приписан, не знаю. Живу по правому борту, мне быстрее, если действительно будет настоящая тревога, если и вправду запахнет жареным, добежать к шлюпке на правом борту, чем на левом. Может, есть какие-то высшие соображения, чего я не понимаю, но логика подсказывает, что так было бы целесообразнее.
Столпились у шлюпки. Прибежал старпом Тин Ти-ныч, начал проверять знания.
— Ваши обязанности? — спросил меня.
— Действовать по указанию командира шлюпки,— бодро ответил я.
У меня обязанности при всех тревогах самые простые— делать то, что прикажут. Правда, кто командир шлюпки, я не знал.
— Раз «действовать» — то отойдите в сторону,— приказал мне старпом.
Я отошел и, чтобы не мешать, стоял, облокотясь на леер, и наблюдал, как боцман и старпом тщетно пытались спустить шлюпку за борт. Что-то заело — и шлюпка ни с места.
— Механиков надо, туды их растуды! — кричал боцман, красный от натуги.— Тут все заржавело!
Тин Тиныч убежал, а боцман и еще два матроса продолжали потеть над стопором, пытаясь сдвинуть шлюпку. Снизу, с палубы, кто-то крикнул:
— Кончай обедню!
А из рубки за стеклом махал руками старпом, мол, точно, кончай. Радио почему-то молчало. То орало целый день, то заткнулось.
— Отбой, что ль? — переспросил вспотевший боцман.— Почему команды нету!
И именно в этот момент шлюпка сама сорвалась со стопоров и закачалась на шлюпбалках. Боцман и матросы, поминая родителей и бога, кинулись закреплять ее.
Из рубки доносился голос капитана, он распекал радистов за то, что отказало радио. Самого его было слышно без трансляции.
Я пошел к себе в каюту. Только снял жилет, как дверь распахнулась и на пороге возникли две энергичные дамочки. Они смотрели на меня, я на них. Немая сцена из «Ревизора».
— Этот охвачен,— констатировала факт дама в парике и закрыла дверь. Как мне показалось — в сердцах.
Я пошел искать боцмана, чтобы отдать ему журнал и получить спецодежду. Получил телогрейку, ватные штаны, сапоги, шапку, свитер из толстой грубой шерсти, портянки, рукавицы. Свитер был такой же, какой получал я в молодости, в бытность военным водолазом. Даже растрогался слегка, памятно защемило сердце.
— Шорты, панаму и босоножки получите потом, когда в тропики пойдем,— сказал боцман.
— А сейчас куда?
— Сейчас на экватор,— усмехнулся.— Без ватника там какая работа!
Я прикусил язык. И чего задал глупый вопрос? Ясно же, что — на Север, раз теплое белье получил.
Боцман, молодой еще парень, курчавый — кольцо в кольцо, с насмешливым любопытством смотрел на меня.
— Говорят, вы — журналист? Писать для газеты будете?
— Буду. Напишу вот, как вы шлюпку не могли спустить,— отомстил я ему за «экватор».
— Это механики, черти,— смутился он.— У меня-то псе в порядке содержится.— Но, видимо, мысль, что я и впрямь могу написать о нем не очень лестное, беспокоила его, и он спросил:—А в какую газету писать-то будете?
— Ни в какую. Для себя просто.
— А-а, для себя,— обрадовался боцман.— Для себя что хотите, то и пишите.
Боцман совсем не похож на классического боцмана. Он интеллигентен, образован (позднее я узнаю, что кроме мореходки у него еще и высшее юридическое), и это меня удивляет, потому что я воспитан на литературных штампах, у меня в сознании отпечатался стандартный образ боцмана: бычья шея, хриплый рык, синяя татуировка на руках и груди, задубелое лицо со шрамом, сплошной мат, трубка в зубах... А тут ничего этого нет. Лицо, правда, обветренное, и глаза смелые, много повидавшие и все время таят усмешку. Мне кажется, они видят меня насквозь: мою неуверенность, мою бестолковость — и оттого вприщур следят за мной.
В каюте у меня теперь пахло сапогами. Новенькие, стояли они в углу. Вспомнил: от деда всегда так пахло — сыромятной кожей, дегтем, вожжами. И еще махоркой. Самосадом.
Опять сыграли тревогу, опять шлюпочную. Надевая на бегу спасательный жилет, выскочил к своей шлюпке. Увидел, что на борт «Катуни» поднимается группа капитанов в золотых шевронах, с «крабами» на фуражках, со значками капитанов дальнего плавания. Комиссия! Та самая, которую ждем с утра. Тревога игралась для них. Задержались на палубе, наблюдая, как действуют матросы. На этот раз шлюпка, будто понимая всю ответственность момента, легко и даже охотно соскочила со стопоров. Опустили ее наполовину за борт. Все четко, все быстро, все красиво. Капитаны довольны, мы тоже, боцман сиял. Я стоял у леера, меня до шлюпки не допустили, чтоб под ногами не путался.
Сыграли отбой тревоги. Я снова пошел в каюту. Интересно, сколько еще будет тревог? Видать по всему — мы уходим. Уж если не вечером, то ночью.
По трансляции объявили:
— Всем свободным от вахты собраться в салоне команды на отходное собрание!
В матросской столовой за столом президиума сидело высокое начальство, прибывшее на борт, а за обеденными столами на прикрепленных к палубе вертящихся стульях — команда траулера. Капитан Носач в парадном кителе с медалью Героя Соцтруда просматривал бумаги, надев очки. И эти очки начисто снимали с него все капитанское, он выглядел добродушным дедом, проверяющим тетрадки внука. И хотя был он хмур и молчалив, все равно было видно, что добр он. Это открытие меня удивило. Но вот капитан снял очки, и снова перед нами — матерый морской волк.
— Кто сегодня не работал на судовых работах? — прозвучал грозный вопрос.
В ответ молчание.
— Поднимите руку, кто не работал!— жестко повторил Носач.
Ни одной руки не поднялось. Команда затихла, втянула голову в плечи.
— Я хочу проверить вашу совесть.— Голос капитана твердел.
Теперь руки поднялись. Носач оглядел матросов.
— Ну что ж, вижу — совесть еще осталась. Предупреждаю— лодыри мне не нужны.
И начал рубить:
— На легкий рейс не надейтесь. Кто работы боится, пусть уходит. Трап еще не поднят. Держать насильно не буду. Поднимите руку, кто хочет уйти!
Никто не поднял.
— Тогда будем работать,—заключил Носач.— Мы уже находимся в рейсе, и суточный план идет. Ясно? Рейс сто семьдесят пять суток. Повторяю,— капитан обвел всех суровым взглядом,—работать будем в сложных промысловых условиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108