— Мишель де Бре бледнеет и, прижав кулаки к груди, наступает на Дворцова.
Сощурив глаза, Дворцов в упор смотрит на Мишеля де Бре. И вдруг, тоже побледнев, идет на него. Фомич, быстро оценив обстановку, выхватывает из рук Дворцова ломик.
— А ну! — прикрикивает он.— Повеселились — хватит!
— Да вы что! — нервно хахакает Дворцов.— Вам лечиться надо. Нервы.
Он затравленно озирается. Матросы хмуро смотрят на него.
— Да вы что, чокнулись? — опять всхохатывает Дворцов. Но поняв, что сейчас все против него, срывается на фальцет.— Чистоплюи! Ручки запачкать боитесь, а самитоннами его... вашу так!..
Он уходит с палубы, но уходит как победитель. Во всей фигуре его превосходство над нами, ханжами. И от этого становится не по себе: ведь он опять прав!
Вслед ему тявкает Чиф. Тявкнул, оглянулся на Андрея, мол, как — правильно я его? Ивонтьев одобрительно кивает: все правильно.
На баке наступает тягостная тишина. И в этой тиши, как выстрел, звучит удар ломика о палубу. Это Фомич отшвырнул его. Потом он со злостью бросает за борт свою леску и, нахмурив светло-рыжие брови и как-то сразу отяжелев, грузно уходит с бака.
А ломик долго катится по наклонной палубе, и все смотрят на него не отрываясь. Он в крови и пятнает палубу.
— А ну смывайте палубу! — в ярости орет боцман.— Мало вам в трюме! Все хапаете!
— Никто не хапает,— неуверенно огрызается Володя Днепровский, берет шланг, и светлая струя воды через несколько минут стирает с палубы следы нашего увлечения.
Как просто: струя воды — и чисто все, будто ничего и не было. И снова прекрасное синее плоское блюдо воды, прекрасный шатер синего небосвода и мы посередине.
Мы. Люди. Венцы природы.
Ночью я не сплю. Думаю о Дворцове, негодуя. Это ж надо таким уродиться! И спит спокойно! Я еще не знаю, что ждет меня там, на берегу, через несколько месяцев в туманный зимний день...
Он умрет, тот великан, то чудо природы. Умрет что-то и во мне, не могло не умереть — все связано в этом мире невидимыми прочнейшими канатами. А может, оно было уже мертво, то, что составляет суть человека, его отношение к природе, ко всему живому? Было мертво к тому моменту, когда выстрелю в то чудо природы? И я не знал об этом. Жил и не знал, что во мне мертво что-то. И никто этого не видел, и сам я не видел. Как отличить такого человека от остальных? Как узнать его? Что мы знаем друг о друге?
Зачем я выстрелю? Зачем ограблю в чем-то себя? Зачем запачкаю руки кровью невинного? И потом буду спрашивать с недоумением и растерянностью: «Неужели это сделал я?»
Чем я лучше Дворцова? Он бьет луфаря ломиком, проламывает ему череп, а я всажу две пули в лося-трехлетку. Чем же я лучше Дворцова, хотя считаю, конечно, себя лучше него?
Меня привезут прямо из больницы, где я отлежал месяц после сердечного приступа. «Подыши воздухом,— скажут друзья,—забудь свои хвори. Природа лечит». В предрассветную рань выйдем мы из двухэтажного дома директора совхоза и пойдем в сером тумане в заповедник. Мне дадут карабин, высокие охотничьи сапоги, ватник, шапку.
Приехав в заповедник, я совсем не буду предполагать, что мне уготовано участвовать в охоте. У них, у моих друзей, будет лицензия на отстрел двух лосей. Соберутся заядлые охотники. Огромный пес черт-те какой породы будет привезен, как важный господин, на «Волге». С ним хозяин, военный высокого ранга, разбитной весельчак. Видать, в молодости был хват по женской части. Воспоминания будут сыпаться из него — и все на одну тему, вернее, на две: охота и женщины.
Идти будем в тумане. Будем хлюпать в снежной мокрой каше, оскользаться, вполголоса чертыхаться на погоду, на мокрядь, на туман. Раза два остановимся, проверим — не заблудились ли. Какое-то тревожно-подсасывающее чувство опасности овладеет мною. Будто в разведку пойду.
Сквозь серую туманную хмарь будут неясно проявляться деревья, озеро, снова деревья, пока не придем на место. Меня поставят на номер в просеке. Егерь с лицом в красных прожилках, видимо от частых возлияний, фамильярный со всеми от частого общения с сильными мира сего, предупредит меня со снисходительной ухмылкой: «Сначала рассмотри — не человек ли, а потом уж бей». Я кивну. «Уж человека-то от лося отличу,— подумал я.— Да и вообще мне тут роль отведена десятая. Стой да воздухом дыши, хворь выгоняй, а уж бить зверя будут другие. Карабин мне дали так, для счета. И совсем я не собираюсь палить из этого оружия. Вон какая красота вокруг!»
Стоять буду один. Вправо и влево будет уходить просека, на которой метрах в двадцати пяти от меня затаятся за деревьями настоящие охотники. Я их не буду видеть— просека кривая, да и туман.
Из белесой пелены все яснее начнут выступать деревья, туман начнет влагой оседать на лицо, холодить кожу. Передо мною прояснится осинник, тонкий, мелкий, голый от снега. Я буду стоять под ветками могучей сосны, смотреть, как развидняется, как выплывает из тумана, приближается ко мне лес, по-февральски безлистный, мокрый от моросящего балтийского дождя.
Где-то далеко впереди услышу лай, постараюсь определить, куда он движется. Раз лай, значит, привезенный на «Волге» пес напал на след и гонит кого-то. Лося, наверное. Лай будет двигаться прямо на меня. Я подумаю, что это, конечно, ерунда, это мне просто кажется. Потом услышу человеческие крики. Это — загонщики. Значит, все же гонят кого-то. Кого? Неужели подняли лося? А может, кабана? Кабан страшнее лося. Кабан и напасть может. Я проверю на всякий случай карабин. Все в порядке. Заряжен. Две пули. Взведу курок.
Лай будет двигаться то справа, то слева, но общее направление будет на меня.
«Искаженное лесом эхо может обмануть,— подумаю я и успокоюсь.— Наверное, всем кажется, что лай движется на них. Интересно все же, кого гонит пес?»
На какое-то время я отвлекусь, засмотревшись на поднимающийся туман, обнажающий просеку, деревья, клочок бледно-голубого неба.
Треск осинника вернет меня к действительности. Я вздрогну. Лай совсем рядом, лай захлебывающийся, азартный, с привизгом. Из осинника на просеку выломится что-то большое, темное, и я не сразу узнаю лося. А он, заметив меня, шарахнется в сторону. И я, подчиняясь какому-то непонятному приказу, вскину карабин и выстрелю. Лось будет бежать, подставив темный бок. Оглушенный своим же выстрелом, я выстрелю еще раз. Лось, не сбиваясь с бега, исчезнет по другую сторону просеки, шум ломающихся осин будет удаляться. Меня опахнет крепким и незнакомым духом звериного пота. Через несколько секунд на просеку выскочит огромный пес, из пасти его будет капать пена. Он подбежит ко мне, зачем-то обнюхает и скроется вслед за лосем.
«Промазал! В корову не попал с десяти шагов! —с отчаянием подумаю я.— Засмеют!» Я почему-то не подумаю о лосе, а подумаю о том, что меня засмеют охотники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Сощурив глаза, Дворцов в упор смотрит на Мишеля де Бре. И вдруг, тоже побледнев, идет на него. Фомич, быстро оценив обстановку, выхватывает из рук Дворцова ломик.
— А ну! — прикрикивает он.— Повеселились — хватит!
— Да вы что! — нервно хахакает Дворцов.— Вам лечиться надо. Нервы.
Он затравленно озирается. Матросы хмуро смотрят на него.
— Да вы что, чокнулись? — опять всхохатывает Дворцов. Но поняв, что сейчас все против него, срывается на фальцет.— Чистоплюи! Ручки запачкать боитесь, а самитоннами его... вашу так!..
Он уходит с палубы, но уходит как победитель. Во всей фигуре его превосходство над нами, ханжами. И от этого становится не по себе: ведь он опять прав!
Вслед ему тявкает Чиф. Тявкнул, оглянулся на Андрея, мол, как — правильно я его? Ивонтьев одобрительно кивает: все правильно.
На баке наступает тягостная тишина. И в этой тиши, как выстрел, звучит удар ломика о палубу. Это Фомич отшвырнул его. Потом он со злостью бросает за борт свою леску и, нахмурив светло-рыжие брови и как-то сразу отяжелев, грузно уходит с бака.
А ломик долго катится по наклонной палубе, и все смотрят на него не отрываясь. Он в крови и пятнает палубу.
— А ну смывайте палубу! — в ярости орет боцман.— Мало вам в трюме! Все хапаете!
— Никто не хапает,— неуверенно огрызается Володя Днепровский, берет шланг, и светлая струя воды через несколько минут стирает с палубы следы нашего увлечения.
Как просто: струя воды — и чисто все, будто ничего и не было. И снова прекрасное синее плоское блюдо воды, прекрасный шатер синего небосвода и мы посередине.
Мы. Люди. Венцы природы.
Ночью я не сплю. Думаю о Дворцове, негодуя. Это ж надо таким уродиться! И спит спокойно! Я еще не знаю, что ждет меня там, на берегу, через несколько месяцев в туманный зимний день...
Он умрет, тот великан, то чудо природы. Умрет что-то и во мне, не могло не умереть — все связано в этом мире невидимыми прочнейшими канатами. А может, оно было уже мертво, то, что составляет суть человека, его отношение к природе, ко всему живому? Было мертво к тому моменту, когда выстрелю в то чудо природы? И я не знал об этом. Жил и не знал, что во мне мертво что-то. И никто этого не видел, и сам я не видел. Как отличить такого человека от остальных? Как узнать его? Что мы знаем друг о друге?
Зачем я выстрелю? Зачем ограблю в чем-то себя? Зачем запачкаю руки кровью невинного? И потом буду спрашивать с недоумением и растерянностью: «Неужели это сделал я?»
Чем я лучше Дворцова? Он бьет луфаря ломиком, проламывает ему череп, а я всажу две пули в лося-трехлетку. Чем же я лучше Дворцова, хотя считаю, конечно, себя лучше него?
Меня привезут прямо из больницы, где я отлежал месяц после сердечного приступа. «Подыши воздухом,— скажут друзья,—забудь свои хвори. Природа лечит». В предрассветную рань выйдем мы из двухэтажного дома директора совхоза и пойдем в сером тумане в заповедник. Мне дадут карабин, высокие охотничьи сапоги, ватник, шапку.
Приехав в заповедник, я совсем не буду предполагать, что мне уготовано участвовать в охоте. У них, у моих друзей, будет лицензия на отстрел двух лосей. Соберутся заядлые охотники. Огромный пес черт-те какой породы будет привезен, как важный господин, на «Волге». С ним хозяин, военный высокого ранга, разбитной весельчак. Видать, в молодости был хват по женской части. Воспоминания будут сыпаться из него — и все на одну тему, вернее, на две: охота и женщины.
Идти будем в тумане. Будем хлюпать в снежной мокрой каше, оскользаться, вполголоса чертыхаться на погоду, на мокрядь, на туман. Раза два остановимся, проверим — не заблудились ли. Какое-то тревожно-подсасывающее чувство опасности овладеет мною. Будто в разведку пойду.
Сквозь серую туманную хмарь будут неясно проявляться деревья, озеро, снова деревья, пока не придем на место. Меня поставят на номер в просеке. Егерь с лицом в красных прожилках, видимо от частых возлияний, фамильярный со всеми от частого общения с сильными мира сего, предупредит меня со снисходительной ухмылкой: «Сначала рассмотри — не человек ли, а потом уж бей». Я кивну. «Уж человека-то от лося отличу,— подумал я.— Да и вообще мне тут роль отведена десятая. Стой да воздухом дыши, хворь выгоняй, а уж бить зверя будут другие. Карабин мне дали так, для счета. И совсем я не собираюсь палить из этого оружия. Вон какая красота вокруг!»
Стоять буду один. Вправо и влево будет уходить просека, на которой метрах в двадцати пяти от меня затаятся за деревьями настоящие охотники. Я их не буду видеть— просека кривая, да и туман.
Из белесой пелены все яснее начнут выступать деревья, туман начнет влагой оседать на лицо, холодить кожу. Передо мною прояснится осинник, тонкий, мелкий, голый от снега. Я буду стоять под ветками могучей сосны, смотреть, как развидняется, как выплывает из тумана, приближается ко мне лес, по-февральски безлистный, мокрый от моросящего балтийского дождя.
Где-то далеко впереди услышу лай, постараюсь определить, куда он движется. Раз лай, значит, привезенный на «Волге» пес напал на след и гонит кого-то. Лося, наверное. Лай будет двигаться прямо на меня. Я подумаю, что это, конечно, ерунда, это мне просто кажется. Потом услышу человеческие крики. Это — загонщики. Значит, все же гонят кого-то. Кого? Неужели подняли лося? А может, кабана? Кабан страшнее лося. Кабан и напасть может. Я проверю на всякий случай карабин. Все в порядке. Заряжен. Две пули. Взведу курок.
Лай будет двигаться то справа, то слева, но общее направление будет на меня.
«Искаженное лесом эхо может обмануть,— подумаю я и успокоюсь.— Наверное, всем кажется, что лай движется на них. Интересно все же, кого гонит пес?»
На какое-то время я отвлекусь, засмотревшись на поднимающийся туман, обнажающий просеку, деревья, клочок бледно-голубого неба.
Треск осинника вернет меня к действительности. Я вздрогну. Лай совсем рядом, лай захлебывающийся, азартный, с привизгом. Из осинника на просеку выломится что-то большое, темное, и я не сразу узнаю лося. А он, заметив меня, шарахнется в сторону. И я, подчиняясь какому-то непонятному приказу, вскину карабин и выстрелю. Лось будет бежать, подставив темный бок. Оглушенный своим же выстрелом, я выстрелю еще раз. Лось, не сбиваясь с бега, исчезнет по другую сторону просеки, шум ломающихся осин будет удаляться. Меня опахнет крепким и незнакомым духом звериного пота. Через несколько секунд на просеку выскочит огромный пес, из пасти его будет капать пена. Он подбежит ко мне, зачем-то обнюхает и скроется вслед за лосем.
«Промазал! В корову не попал с десяти шагов! —с отчаянием подумаю я.— Засмеют!» Я почему-то не подумаю о лосе, а подумаю о том, что меня засмеют охотники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108