Он возвышался надо мной, будто сидел на пригорке. И казался неестественно большим.
Мне надо было подойти и снять его с гвоздя.
Я старался не смотреть ему в лицо, хотя оно с непостижимой властностью приковывало мой взгляд, как тогда, в детстве, утонувшая девушка. И еще меня занимала мысль: почему он обут в один ботинок? (Может, я подсознательно прятал свой страх за эту дурацкую мысль? Ну какое, право, имеет значение, как одет утопленник!) Одна нога его была в трофейном ботинке с большими блестящими гвоздями на подошве, вторая — босая, с неестественной величины трупно-белой ступней, и мне казалось, что пальцы на ней шевелятся, пока я не разглядел, что это не пальцы, а какие-то мелкие рыбешки ввинчиваются в тело.
— Ну, давай! — подтолкнул голос мичмана, он будто
видел все, что происходит под водой.
Я собрался с духом и шагнул навстречу близкому ужасу.
Преодолевая брезгливость от стылого тела, я снял утопленника с гвоздя, подсознательно удивившись его легкости.
И тут случилось неожиданное.
Я только хотел перехватить его у талии, чтобы удобнее было всплывать, как утопленник сам обнял меня и заглянул в иллюминатор пустым, темным всасывающим взглядом, и я близко увидел синевато-белое костяное лицо, черный провал хохочущего рта, и жаркий ужас оплеснул меня. Я изо всех сил оттолкнул утопленника, но он упорно лез ко мне и пытался заглянуть мне в глаза. Я отчаянно боролся с ним, бил его в твердый живот, чувствуя мертвую закаменелость, и не мог справиться с ним, не мог оттолкнуть. Это живое сопротивление, этот уже злобно ощеренный рот и черная пустота глаз диким ужасом заволакивали сознание, и я был на грани безумия.
Позднее только я понял, что произошло: утопленник зацепился тельняшкой за штырь на водолазной манишке, и тельняшка то резиново растягивалась, когда я отталкивал его, то вновь прижимала утопленника ко мне, и пока она не порвалась, я не мог избавиться от него.
Почти теряя сознание от кошмара происходящего, я, видимо, закричал, потому что в шлеме раздался встревоженный голос мичмана:
— Что такое? Что случилось?
Я опомнился (к этому моменту утопленник отцепился) и сдавленным голосом, сам не узнавая его, ответил:
— Н-ничего.
— Ты вот что! — строго приказал мичман.— Отставить страх! Выполнять приказание! А ну повтори мой приказ!
— Есть отставить страх,— повторил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.
— Вот так! — металлическим голосом продолжал мичман.— Бери его под мышки и тащи!
Утопленник тем временем замедленно и как-то изломанно, будто в ритмическом танце, опустился на грунт, подняв облачко рыжего ила, и лежал, вольно раскинув руки. Он вроде бы расположился на отдых и, занятый самим собою, отстранился от меня. А я стоял над ним и боялся к нему прикоснуться.
Но надо было выполнять приказ.
Внутренне содрогаясь, я стал поднимать утопленника. Он вдруг послушно подчинился, и эта живая покорность опять перепугала меня. Он все время казался мне живым, и его — живого! — я до ужаса боялся. То упрямство его, то покорность выбивали меня из понимания реальности происходящего, и я обливался холодным потом.
Я все же поднял его, стараясь не смотреть ему в лицо, которое все время маячило перед иллюминатором. А он опять попытался прильнуть ко мне, и я снова испуганно его оттолкнул, и он вдруг охотно пошел-поплыл прочь. Я поторопился схватить его за руку и почувствовал ее стылую твердость. Боясь держать руку мертвеца и в то же время понимая, что нельзя и отпустить, я в отчаянии крикнул:
— Тащите!
— Тащим! —тут же откликнулся мичман, и меня потянули за шланг-сигнал.
Утопленник покорно и даже с какой-то нежной уступчивостью последовал за мной. Я не чувствовал его тяжести. Мертвый груз я ощутил, когда всплыл на поверхность и стал выталкивать утопленника из воды. Два матроса с миноносца с напряженным и брезгливым выражением приняли его у меня и вытянули на палубу катера. И только тогда я облегченно вздохнул и почувствовал, что совершенно мокр, как после кошмарного сна.
На трап еле поднялся. Правая нога мучительно ныла, казалось, что она распухла. Пока возился с мертвецом, я забыл про нее, а теперь не мог шевельнуть. Когда сняли шлем и разгоряченную потную голову опахнуло стылым воздухом, мичман, внимательно и сочувственно глядя на меня и вкладывая в слова какой-то иной смысл, усмехнулся:
— Вот и все, а ты боялась. Раздевайся! Я вдруг вспомнил:
— Там, кажется, бомба.
— Где? — побледнел мичман, и взгляд его заострился.
— Возле причала. Зацепился за нее шлангом,— пояснил я.
— Ты что-о| — яростно выдохнул мичман.— От рождения чокнутый или только прикидываешься! Почему молчал? «Зацепился»! А если б рванула?!
Когда я рассказал о бомбе все, что знал, мичман приказал:
— Стой тут!
И побежал на причал.
Я стоял на трапе, и холодный воздух знобил потную голову, нестерпимо ныла правая нога, хотелось немедленно сбросить галошу и освободиться от боли, но я стеснялся признаться в этом.
— Большая, нет? — спрашивали меня.
— Вроде большая.
Я никогда не видел вблизи авиабомбы и потому не знал, какие они бывают, а в воде все предметы кажутся больше.
— Вчерашняя,— уверенно сказал кто-то.— Не взорвалась, подлюга! Пятьсоткилограммовыми кидался фриц.
— Такая шарахнет — половину причала снесет, корабли потопит.
Водолазы обсуждали новость, которую я им принес, а меня занимала одна мысль — поскорей бы развязали плетенку галоши и освободили ногу: еще немного, и я закричу от боли. Куда это мичман убежал? Долго мне тут стоять?
— На, курни,— предложил водолаз.
Я отказался. Я еще не курил тогда.
Быстрым шагом вернулся мичман, простукал кирза-чами по деревянной сходне с причала на катер.
— Иди, осмотри и доложи — как лежит и где!—приказал он и заглянул мне в глаза: — Не боишься?
Странно, но бомба меня не пугала. Я смотрел, как матросы тяжело поднимали уже завернутого в брезент утопленника на причал.
Мичман тоже проводил взглядом труп:
—Подарочки сегодня. Один за другим. Веселый день.— И снова испытующе спросил: — Не померещилось тебе там? Бомба?
— Не-е,— протянул я неуверенно.
— Иди!—повторил мичман.— И доложи: «не-е» или «да».
Я уже и сам сомневался. Кто ее знает, может, «не-е», а может, и «да».
— В три глаза смотри! — наставлял мичман.— Не задень! Ну давай! Ни пуха тебе...
— Спасибо,—вежливо ответил я.
— К черту! К черту пошли меня! — вдруг заорал мичман.— Интеллигенцию тут разводит!
Послать командира к черту я не мог. Мне было семнадцать, и я был салажонком.
Я долго искал ее, она куда-то запропастилась. То торчала на пути, а то вдруг исчезла, и я уже не знал: видел ее или и впрямь померещилась.
— Ну как? — нетерпеливо допытывался мичман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108