Симка пользуется любовью всей команды. Она любит приходить в кают-компанию на диван и занимать именно капитанское место. Я уже видел, как Носач упрашивал ее освободить место, но она даже и ухом не вела, лежит себе, и баста.
И никто еще не знает, что в середине рейса произойдет ЧП. Симка окажется Семеном. Будет составлена авторитетная комиссия из матросов для установления пола Симки; и после долгих споров Симка сделает поразительный кульбит, покинет слабый пол и перемахнет в сильный. И станет Семеном.
Ну а пока что Носач, не ведая будущего, играет с Симкой. И на эту игру неодобрительно смотрят двое: штурман Гена и Чиф. Штурман Гена — потому что не понимает, как это можно сейчас, когда надо загонять косяк в трал, играть с кошкой, а Чиф — потому что однажды имел схватку с Симкой и вышел из боя с поцарапанным носом. С тех пор врага своего не трогает, но и глаз с него не спускает.
Третий трал мы оборвали.
Видимо, наскочили на «топляк», то есть затопленное судно. Может, с времен войны тут лежит. И это дало возможность штурману Гене тихо сказать: «Поиграли с кошечкой». Но это он уж зря! Носач все же загнал рыбу в трал, а вот вытаскивал его именно Гена, сам и налетел на «топляк».
Капитан разнес его.
ГОЛОСА В НОЧИ
В рубке темно, только матовым светом приглушенно светятся приборы. Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там внизу надежно и спокойно работают мощные двигатели.
Справа, слева, спереди и сзади нас разноцветные судовые огни. Это рыболовные траулеры бороздят океан. Работа идет днем и ночью. Ночью, правда, поспохойнее — уставшее начальство спит.
Носач тоже ушел придремнуть. Он последние сутки не ложился, все гонялся за косяками. Когда он спит — не знаю. Когда бы ни пришел в рубку — капитан колдует над фишлупой. Но сейчас его нет. И в рубке идет тихий разговор. Подсвеченное светом компаса, недвижно висит в темноте крупное и задумчивое лицо старшего электрика. Он часто приходит в рубку поговорить, отвести душу. Особенно когда в рубке нет капитана. Вот и сейчас стоит ко мне лицом, но смотрит мимо меня, на ярко освещенную палубу на корме, где добытчики готовят трал к отдаче. А я смотрю на картушку компаса — держу курс — и внимательно наблюдаю за морем, не пересекает ли кто нам дорогу, и прикидываю — на каком расстоянии мы разойдемся вон с тем траулером, идущим нам навстречу. Штурман Гена тоже не спускает с этого траулера глаз.
— Возьми право два! — говорит он мне,
— Есть право два!
Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.
— Нет, я в море больше не ходок,— со вздохом заявляет Ованес.— Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.
Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.
— Я тоже зарекался,— усмехается лебедчик.— Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал,— отвечаю,— отпусти».— «Не любишь меня»,— говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю,— говорю,— но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.
— Не-ет, все! — повторяет Ованес.— Я больше в море ни ногой!
— Ничего,— успокоительно говорит штурман Гена,— уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет,— упрямо тянет электрик.— Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил,— напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло,— вздыхает Ованес.— А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел,— отвечает штурман Гена.— Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так,— отмахивается Фомич. Он не хочет говорить, но лицо расстроенное.
Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю,— отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать,— мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли,— смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием,— допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу,— неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто,— отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием,— мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена.— Она там как сыр в масле катается.
— Да-а,— раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли,— кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
И никто еще не знает, что в середине рейса произойдет ЧП. Симка окажется Семеном. Будет составлена авторитетная комиссия из матросов для установления пола Симки; и после долгих споров Симка сделает поразительный кульбит, покинет слабый пол и перемахнет в сильный. И станет Семеном.
Ну а пока что Носач, не ведая будущего, играет с Симкой. И на эту игру неодобрительно смотрят двое: штурман Гена и Чиф. Штурман Гена — потому что не понимает, как это можно сейчас, когда надо загонять косяк в трал, играть с кошкой, а Чиф — потому что однажды имел схватку с Симкой и вышел из боя с поцарапанным носом. С тех пор врага своего не трогает, но и глаз с него не спускает.
Третий трал мы оборвали.
Видимо, наскочили на «топляк», то есть затопленное судно. Может, с времен войны тут лежит. И это дало возможность штурману Гене тихо сказать: «Поиграли с кошечкой». Но это он уж зря! Носач все же загнал рыбу в трал, а вот вытаскивал его именно Гена, сам и налетел на «топляк».
Капитан разнес его.
ГОЛОСА В НОЧИ
В рубке темно, только матовым светом приглушенно светятся приборы. Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там внизу надежно и спокойно работают мощные двигатели.
Справа, слева, спереди и сзади нас разноцветные судовые огни. Это рыболовные траулеры бороздят океан. Работа идет днем и ночью. Ночью, правда, поспохойнее — уставшее начальство спит.
Носач тоже ушел придремнуть. Он последние сутки не ложился, все гонялся за косяками. Когда он спит — не знаю. Когда бы ни пришел в рубку — капитан колдует над фишлупой. Но сейчас его нет. И в рубке идет тихий разговор. Подсвеченное светом компаса, недвижно висит в темноте крупное и задумчивое лицо старшего электрика. Он часто приходит в рубку поговорить, отвести душу. Особенно когда в рубке нет капитана. Вот и сейчас стоит ко мне лицом, но смотрит мимо меня, на ярко освещенную палубу на корме, где добытчики готовят трал к отдаче. А я смотрю на картушку компаса — держу курс — и внимательно наблюдаю за морем, не пересекает ли кто нам дорогу, и прикидываю — на каком расстоянии мы разойдемся вон с тем траулером, идущим нам навстречу. Штурман Гена тоже не спускает с этого траулера глаз.
— Возьми право два! — говорит он мне,
— Есть право два!
Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.
— Нет, я в море больше не ходок,— со вздохом заявляет Ованес.— Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.
Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.
— Я тоже зарекался,— усмехается лебедчик.— Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал,— отвечаю,— отпусти».— «Не любишь меня»,— говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю,— говорю,— но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.
— Не-ет, все! — повторяет Ованес.— Я больше в море ни ногой!
— Ничего,— успокоительно говорит штурман Гена,— уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.
— Не-ет,— упрямо тянет электрик.— Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.
— Два года назад ты это же самое говорил,— напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.
— Так вышло,— вздыхает Ованес.— А теперь уж точно — конец.
— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.
— Спать пошел,— отвечает штурман Гена.— Что это? —кивает на радиограмму.
— Да так,— отмахивается Фомич. Он не хочет говорить, но лицо расстроенное.
Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?
Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:
— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!
Володя Днепровский хмыкает.
— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.
К рации подходит штурман Гена.
— «Катунь» слушает.
— Сколько поймали?
— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?
— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?
— «Бляшки» есть, а толку мало.
Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.
— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.
— У «Катуни».
— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.
— Здесь я, слушаю,— отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.
— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.
— Передал. А ты мое получил?
— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать,— мужчина обижен.
— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.
— Бонжур, дорогой, все поняли,— смеется кто-то из наших в ответ.
Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.
— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием,— допытывается кто-то.
— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.
— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.
— Я не молчу,— неохотно отвечает Тоня.
— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)
— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.
— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.
— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто,— отвечает штурман Гена.
— Тоня, почему молчишь? Прием,— мечется по эфиру тоскливый мужской голос.
— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена.— Она там как сыр в масле катается.
— Да-а,— раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли,— кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.
— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108