— Прям сварило меня. Никогда такого не бывало.
Мы уехали другим поездом.
Потом я спрашивал у матери: так ли это было? И было ли это? Или меня преследует кошмар, поразивший мое сознание в детстве? Мать ответила: «Тебя преследует кошмар».
Через много лет, уже после войны, после многих-многих событий и когда не было уже отца, я попал в свое село и только тогда узнал, что Картузин застрелился в степи, возвращаясь из Бийска домой. Меня потрясло это известие. Но имеет ли оно какую связь с моим сном? У односельчан я допытывался: почему застрелился Картузин и когда? Отвечали: «В то лето, как вы уехали». А почему — никто не смог ответить.
Каждый раз теперь, приезжая на родину, я всматриваюсь в степь, в редкие березовые колки и стараюсь угадать: где, на каком месте застрелился ты, Картузин? С какими думами ты встретил свой смертный час? Какая тяжесть давила сердце? Здесь, в глухой степи, ты был один, никто не видел твоих страданий...
Картузин встает в моей памяти крепко сбитым, приземистым, по-кавалерийски кривоногим, умевшим пружинисто взвиться в седло и горделиво крикнуть, обнажая ровные зубы: «Я еще могу, Гордей, могу! А ты?» И когда отец тоже птицей взлетал на коня, Картузин досадливо крякал: «Журавль длинноногий! Тебе и прыгать-то не надо. Занес ногу — и все». Это они на райкомовской конюшне вспоминали свою кавалерийскую молодость.
Когда теперь я думаю об этом, мне вспоминаются строчки:
Жили, воевали, голодали, Умирали врозь, по одному..,
Почему я все время с ними? Рядом с отцом. Может быть, потому, что реальность — не только то, что происходит с нами сейчас, но и то, что было когда-то. Без прошлого мы не можем жить в настоящем. Нельзя отбросить, забыть, что...
В дверь раздается громкий стук, я вздрагиваю и просыпаюсь. (Я опять спал! И снова все тот же сон! Странно, почему я вижу один и тот же сон?)
В каюту, не дожидаясь разрешения, входит Дворцов и говорит:
— Вашу пленку принес. Пропащая она. Передержка. Он показывает черную пленку, которую я давал ему
проявить. Я поражен: неужели ни одного снимка не получилось?
— Ни одного,— со снисходительной усмешкой уточняет он.
Я уже заметил, что Дворцов ко всем относится с иронической снисходительностью человека, умудренного опытом.
— Могу вам дать, если нужно. Я тоже снимал отход.
Я обрадован. Снимки нужны, у меня задумано отснять рейс «от гудка до гудка», как говорят моряки,— от отхода до прихода в порт.
— Знаете, что в Перу не пойдем?
— Нет.
— Так вот знайте,— опять усмехается он и сознается:— Если б знал на берегу, меня бы на эту «Катунь» и арканом не затащили бы.
На берегу, в отделе кадров, действительно прошел слух, что «Катунь» могут направить в Перу, а это предполагало интересное плавание через Атлантику, через Панамский канал и далее вдоль Южной Америки по Тихому океану, знакомство с далекой страной. Я не очень верил этому слуху, потому что подтверждения от капитана Носача не получал. Но все же! А вдруг! И теперь вот Дворцов, явно расстроенный, сообщил, что всё — южноамериканской страны нам не видать.
— Думал — в Перу,— продолжает Дворцов,— потому и пошел посудомойкой. Сказали, нет мест, посудомойка только нужна. Согласился. Мне не привыкать. Я в детдоме вырос, всякую работу знаю, не белоручка, как некоторые, что с папой и мамой живут.
Он уже сидит на диванчике и рассматривает мои бумаги, разложенные на столе.
— Пишете? Я киваю.
— Обо всем писать будете? Или только о капитане? Я говорю, что обо всем: и о рейсе, и о капитане.
— Роман, повесть, очерк?
Пожимаю плечами, не знаю, мол, что получится.
— Ребята говорят: посадили нам на шею дармоеда, будем в рейсе за него вкалывать.
— Почему «посадили»? — ошарашенно переспрашиваю я. Вот уж никак не ожидал такой реакции матросов.
— Потому что на судне нет лишних людей, каждый выполняет свою работу.— И опять снисходительно усмехается, видимо, оттого, что ему приходится объяснять такие прописные истины.— В море на дядю никто не работает, в море каждый работает на себя. И заработок делят по паям.
Я пытаюсь объясниться, что, мол, выполняю работу как любой матрос, стою на руле.
— На руле стоять — семечки,—не дает мне пощады Дворцов.— Вот на промысел придем: шкерка, разгрузка, рыбцех — восемь часиков через восемь, трал выбирать. Вот работа рыбака.
— Так не пришли еще на промысел,— пытаюсь я защититься.— Придем — тогда и говорить будем.
— Тогда говорить поздно, тогда работать надо,— жестко обрывает Дворцов.— Ну, отдыхайте.
Уходит.
У меня неприятный осадок на душе. Что же это такое! Еще и на промысел не пришли, а меня уже в дармоеды зачислили!
Не знаю я еще, не ведаю, что через три года раздастся в квартире телефонный звонок и напористый бесцеремонный голос спросит: «Написали книгу?» —«Какую?» — не пойму я сразу. «О рейсе на «Катуни».— «Нет еще. А кто это спрашивает?» — «Дворцов. Вы же обещали: через три года будет готова».— «Говорил,— соглашусь я,— но не написал еще».— «Чем же вы занимаетесь?» — с начальственной раздраженностью спросит Дворцов. И я не найдусь, что ответить. Сошлюсь на болезнь, которая действительно обострится после моря. Да и просто другие дела отвлекут от книги. И окажется, что за три года после рейса на «Катуни» Дворцов вырос до помощника рыбмастера, а я вот...
Нет, никак не ожидал, что для команды я — дармоед! Гоню от себя эту мысль. Бог с ними — мало ли кто что скажет! «На каждый роток не накинешь платок».
Вглядываюсь в иллюминатор. Мутно-зеленое бескрайнее море тоскливо. Горизонт в сизой дымке. Прямо под иллюминатором шипит разрезаемая «Катунью» волна.
Пойти в столовую, что ли, кино посмотреть? Там что-нибудь крутят, какую-нибудь комедию. Матросы, свободные от вахт на переходе в район промысла, бьются в «козла», смотрят кино, читают книги. Многие еще палец о палец не ударили, а я вот дармоедом оказался. Ну испортил мне настроение Дворцов! А я-то думал, что все неприятности остались на берегу.
Взгляд мой опять упал на картинку из «Огонька», на того буденовца в картузе со сломанным козырьком, что приподнялся на локтях и всматривается в меня, оттуда, издалека, будто хочет узнать: как мы тут?
— Вот так-то! — вслух говорю ему.— А ты думал как?
Иду смотреть комедию.
ПЕРВЫЕ ТРАЛЫ
Еще за сутки до прихода в район промысла радио не замолкало, и все в рубке прислушивались к переговорам наших судов. Из разговоров капитанов в эфире ясно — обстановка на промысле не радужная. Рыбы мало, ее надо искать, за ней надо гоняться. И теперь все зависит от капитана, от его умения, опыта, знаний.
Носач не отходил от рации, внимательно вслушиваясь в доклады капитанов траулеров начальнику промысла. Стоял, хмуро курил сигарету за сигаретой.
В Ла-Манше мы впервые услышали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108