Реакция у капитана потрясающая, как у боксера на ринге. Он вышел победителем и в этом раунде с катастрофой. А потом Носач яростно шипел Тин Тинычу: «Ты что — спишь! Пришел на вахту, а еще не проснулся!» — «Сам спишь»,— неожиданно ответил Тин Тиныч и стоял маленький, щупленький, ершистый. Тронь—уколет. Я думал, что Носач превратит его в пепел, но капитан промолчал и ушел из рубки. А старпом, глядя ему в спину, дрогнувшим голосом сказал: «Жизни нет никакой. Хоть пиши рапорт сдавать дела. А кому сдавать? И не могу больше. Сил нет». Штурман Гена, который тоже еще не успел уйти из рубки после вахты, сочувственно вздохнул. Ему-то достается больше всех от капитана.
А тут стали рвать тралы. И так никакого улова, да еще чуть ли не каждый день второй трал рвем. Какие-то острые камни там, на дне, что ли, или скалы? Потом оказалось, что это наша же потерянная «доска» —«богородица». Вот уж «нес по кочкам» всех штурманов капитан! И в бога, и в богородицу. Кричал, что не штурманы они, раз не могут эту «доску» обойти, не могут запомнить ни глубину, где потеряли ее, ни курса, ни галса! Сам он, между прочим, помнит и каждый раз предупреждает, чтобы следили и за глубиной, и за курсом. И вот — надо же! — опять налетаем! Будто черт нас толкает на эту «доску». Позавчера три раза подряд порвались, на всех вахтах. И три штурмана, собравшись вместе, говорили: «У меня ноги дрожат, когда трал выбираем: цел, нет? Если цел, вздыхаю свободно, а рыба — черт с ней! Лишь бы трал был цел».— «А я «пашу», а сам дрожу, вдруг опять порвались — что-то малая нагрузка на лебедке и скорость большая и на повороте не снижается».—-«А я думаю, надо писать рапорт, сдавать дела»,— повторил старпом.
Как-то раз ночью капитан вызвал в рубку старшего тралмастера. Подняли Соловьева с постели, чтобы решить вопрос —что с тралом, почему не раскрывается? Вернее, раскрывается, но мало — всего четырнадцать метров, а надо восемнадцать. Стоял Носач над фишлупой, рассуждал не то сам с собою, не то с тралмастером. Соловьев постоял, постоял за спиной капитана да и ушел потихоньку; А Носач продолжал рассуждать, не спрашивая мнения тралмастера. «Где он?» —вдруг спохватился капитан. «Ушел»,— ответил штурман Гена и замер. «Возле такого капитана лучше не задерживаться,— брякнул я и поду--мал: — Ну сейчас что-то будет!» Но Носач смешно похлопал глазами, потом свирепо зыркнул на меня и вдруг засмеялся: «Сразу видно — разведчиком был. Так тихо смылся, что я и не заметил». Я думал, что он пошлет снова за Соловьевым и даст ему разгон. Нет, не послал. Я заметил, что чем ниже по должности человек, тем меньше на него кричит капитан. А вот штурманам достается, они под рукой всегда. И ходят они на цыпочках. А у капитана позавчера, между прочим, болела голова, все хватался за нее. И меня спросил: «У тебя, когда давление, голова болит?»— «Болит».— «Сильно?» — «Очень даже».— «У меня прям раскалывается». Он пил таблетки, просил у врача нитроглицерин. Значит, и сердце еще. На судне об этом сразу же узнали. Фомич сказал: «И себя заездил, и всех». А если подумать объективно, забыв про обиды, то ему труднее всех, конечно. За все в ответе. Ну наконец кончается моя вахта! Все! Я иду спать.
В коридоре меня ловит Егорыч, сует в руки сверток.
— Гордеич, отнеси капитану. Сам не могу, матросы засекут, разговоры пойдут, мол, подхалимничает. Тут — для поддержки ему, а то у него один нос остался. Он хоть и орет на меня, а мне его жалко. Я ж понимаю — нервы! У всех нервы сдают, а уж у него-то и подавно!
Вчера Носач наорал на начпрода. Егорыч не хотел выделять из своих запасов «Южной звезде». У нас у самих нехватка в продуктах, потому Егорыч и сказал: «Все мы даем, а нам никто».— «Продукты дать! — оборвал его капитан и аж побелел.— Это — море, дорогой! Тебе в колхозе работать!» Да, в море без взаимовыручки нельзя, нам тоже давали: и тралы, и в каптерку кое-что — штаны ватные, тапочки...
— Отнеси, — просит Егорыч. — Ты — посторонний, матросы ничего не скажут, а мне нельзя.
Вот черт побери! Все же я — посторонний здесь, не признают за своего.
Да, чужой я им, как были чужими газетчики, время от времени приходившие к нам на водолазный катер. Кое-кого мы даже облачали в скафандр и спускали на несколько минут под воду в обязательном сопровождении водолаза. И потом он с восторгом писал о нас. Но мы-то знали, он окунется, выйдет (вернее, надсаживаясь, мы вытащим его на трап) и уйдет, а мы останемся. Здесь наша работа, наша служба, наша жизнь. И все мины, торпеды, погибшие корабли и утопленники — наши. Нам их доставать, взрывать и самим погибать. Читали потом о себе восторженные очерки, находили неточности в терминологии, неточности в описании подводных работ — усмехались снисходительно, потому что совсем не чувствовали себя героями, какими нас изображали. Видимо, я теперь в положении тех газетчиков, и команда «Катуни» меня не признает, потому как я сегодня здесь, а завтра — там. А они всегда — здесь.
Я заношу Носачу сверток. Капитан лежит на дивано, свет горит. Может, он дремлет, может, думает. Дверь приоткрыта. Я захожу без стука, кладу сверток на стол и уже повернулся, чтобы уйти, как он хрипло бурчит:
— Погоди, куда бежишь.
Садится на диване, приглаживает волосы, тянется за сигаретой, спрашивает:
— Что это?
— Подарок. Егорыч передал.
—. Ну, если подарок, то давай. Да стой, куда ты?
— Спать.
. — Успеешь, выспишься.
Капитан разворачивает газетный сверток. В нем бутылка сухого вина, свежие огурцы, краковская колбаса, лук, банка апельсинового сока.
Носач прикуривает сигарету и вдруг говорит:
— Ну что, собрал досье на меня? Зверь — не капитан. Да?
— Да нет, почему зверь! — пожимаю я плечами.
— «Да нет»! — усмехается Носач.— Вся команда стонет. Думаешь, не знаю.— И вдруг признается: — Самый трудный рейс у меня. Такого еще не бывало.
— Ну, времени впереди еще много,— пытаюсь утешить его я.— И рыба будет, и план.
Он коротко взглядывает на меня, в глазах его скрытая усмешка, и я понимаю, что мои утешения ему «до лампочки».
Деликатно постучав в дверь, входит Фомич.
— Можно?
— Вошел уже.
— Радиограмма, Арсентий Иванович.— Фомич кладет перед капитаном листок, и весело смотрит на меня, и даже подмигивает как-то заговорщицки. Лицо его светится — значит, хорошее известие принес.
Капитан пробегает глазами радиограмму, хмыкает:
— Еще что?
— Еще дали «добро» свежими продуктами пополниться. «Буря» доставит из Лас-Пальмаса. Еще спрашивают, почему на экспорт не ловим.
Капитан опять хмыкает:
— Мы вообще не ловим. Что они там, не знают? Лучше бы дали новый район, а не спрашивали про экспорт. Молчат?
— Молчат,— кивает Фомич.
— Топливо нам надо. Запроси разрешения подойти к танкеру.
— Хорошо. Еще что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
А тут стали рвать тралы. И так никакого улова, да еще чуть ли не каждый день второй трал рвем. Какие-то острые камни там, на дне, что ли, или скалы? Потом оказалось, что это наша же потерянная «доска» —«богородица». Вот уж «нес по кочкам» всех штурманов капитан! И в бога, и в богородицу. Кричал, что не штурманы они, раз не могут эту «доску» обойти, не могут запомнить ни глубину, где потеряли ее, ни курса, ни галса! Сам он, между прочим, помнит и каждый раз предупреждает, чтобы следили и за глубиной, и за курсом. И вот — надо же! — опять налетаем! Будто черт нас толкает на эту «доску». Позавчера три раза подряд порвались, на всех вахтах. И три штурмана, собравшись вместе, говорили: «У меня ноги дрожат, когда трал выбираем: цел, нет? Если цел, вздыхаю свободно, а рыба — черт с ней! Лишь бы трал был цел».— «А я «пашу», а сам дрожу, вдруг опять порвались — что-то малая нагрузка на лебедке и скорость большая и на повороте не снижается».—-«А я думаю, надо писать рапорт, сдавать дела»,— повторил старпом.
Как-то раз ночью капитан вызвал в рубку старшего тралмастера. Подняли Соловьева с постели, чтобы решить вопрос —что с тралом, почему не раскрывается? Вернее, раскрывается, но мало — всего четырнадцать метров, а надо восемнадцать. Стоял Носач над фишлупой, рассуждал не то сам с собою, не то с тралмастером. Соловьев постоял, постоял за спиной капитана да и ушел потихоньку; А Носач продолжал рассуждать, не спрашивая мнения тралмастера. «Где он?» —вдруг спохватился капитан. «Ушел»,— ответил штурман Гена и замер. «Возле такого капитана лучше не задерживаться,— брякнул я и поду--мал: — Ну сейчас что-то будет!» Но Носач смешно похлопал глазами, потом свирепо зыркнул на меня и вдруг засмеялся: «Сразу видно — разведчиком был. Так тихо смылся, что я и не заметил». Я думал, что он пошлет снова за Соловьевым и даст ему разгон. Нет, не послал. Я заметил, что чем ниже по должности человек, тем меньше на него кричит капитан. А вот штурманам достается, они под рукой всегда. И ходят они на цыпочках. А у капитана позавчера, между прочим, болела голова, все хватался за нее. И меня спросил: «У тебя, когда давление, голова болит?»— «Болит».— «Сильно?» — «Очень даже».— «У меня прям раскалывается». Он пил таблетки, просил у врача нитроглицерин. Значит, и сердце еще. На судне об этом сразу же узнали. Фомич сказал: «И себя заездил, и всех». А если подумать объективно, забыв про обиды, то ему труднее всех, конечно. За все в ответе. Ну наконец кончается моя вахта! Все! Я иду спать.
В коридоре меня ловит Егорыч, сует в руки сверток.
— Гордеич, отнеси капитану. Сам не могу, матросы засекут, разговоры пойдут, мол, подхалимничает. Тут — для поддержки ему, а то у него один нос остался. Он хоть и орет на меня, а мне его жалко. Я ж понимаю — нервы! У всех нервы сдают, а уж у него-то и подавно!
Вчера Носач наорал на начпрода. Егорыч не хотел выделять из своих запасов «Южной звезде». У нас у самих нехватка в продуктах, потому Егорыч и сказал: «Все мы даем, а нам никто».— «Продукты дать! — оборвал его капитан и аж побелел.— Это — море, дорогой! Тебе в колхозе работать!» Да, в море без взаимовыручки нельзя, нам тоже давали: и тралы, и в каптерку кое-что — штаны ватные, тапочки...
— Отнеси, — просит Егорыч. — Ты — посторонний, матросы ничего не скажут, а мне нельзя.
Вот черт побери! Все же я — посторонний здесь, не признают за своего.
Да, чужой я им, как были чужими газетчики, время от времени приходившие к нам на водолазный катер. Кое-кого мы даже облачали в скафандр и спускали на несколько минут под воду в обязательном сопровождении водолаза. И потом он с восторгом писал о нас. Но мы-то знали, он окунется, выйдет (вернее, надсаживаясь, мы вытащим его на трап) и уйдет, а мы останемся. Здесь наша работа, наша служба, наша жизнь. И все мины, торпеды, погибшие корабли и утопленники — наши. Нам их доставать, взрывать и самим погибать. Читали потом о себе восторженные очерки, находили неточности в терминологии, неточности в описании подводных работ — усмехались снисходительно, потому что совсем не чувствовали себя героями, какими нас изображали. Видимо, я теперь в положении тех газетчиков, и команда «Катуни» меня не признает, потому как я сегодня здесь, а завтра — там. А они всегда — здесь.
Я заношу Носачу сверток. Капитан лежит на дивано, свет горит. Может, он дремлет, может, думает. Дверь приоткрыта. Я захожу без стука, кладу сверток на стол и уже повернулся, чтобы уйти, как он хрипло бурчит:
— Погоди, куда бежишь.
Садится на диване, приглаживает волосы, тянется за сигаретой, спрашивает:
— Что это?
— Подарок. Егорыч передал.
—. Ну, если подарок, то давай. Да стой, куда ты?
— Спать.
. — Успеешь, выспишься.
Капитан разворачивает газетный сверток. В нем бутылка сухого вина, свежие огурцы, краковская колбаса, лук, банка апельсинового сока.
Носач прикуривает сигарету и вдруг говорит:
— Ну что, собрал досье на меня? Зверь — не капитан. Да?
— Да нет, почему зверь! — пожимаю я плечами.
— «Да нет»! — усмехается Носач.— Вся команда стонет. Думаешь, не знаю.— И вдруг признается: — Самый трудный рейс у меня. Такого еще не бывало.
— Ну, времени впереди еще много,— пытаюсь утешить его я.— И рыба будет, и план.
Он коротко взглядывает на меня, в глазах его скрытая усмешка, и я понимаю, что мои утешения ему «до лампочки».
Деликатно постучав в дверь, входит Фомич.
— Можно?
— Вошел уже.
— Радиограмма, Арсентий Иванович.— Фомич кладет перед капитаном листок, и весело смотрит на меня, и даже подмигивает как-то заговорщицки. Лицо его светится — значит, хорошее известие принес.
Капитан пробегает глазами радиограмму, хмыкает:
— Еще что?
— Еще дали «добро» свежими продуктами пополниться. «Буря» доставит из Лас-Пальмаса. Еще спрашивают, почему на экспорт не ловим.
Капитан опять хмыкает:
— Мы вообще не ловим. Что они там, не знают? Лучше бы дали новый район, а не спрашивали про экспорт. Молчат?
— Молчат,— кивает Фомич.
— Топливо нам надо. Запроси разрешения подойти к танкеру.
— Хорошо. Еще что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108