А силенок у него — не очень.
Кидаю ошкеренную рыбину в корзину, а попадаю в него.
— Кто это меня? — недоуменно спрашивает Эдик, уже готовый улыбнуться в ответ на шутку.
— Извини. Я.
Эдик улыбается, мол, бывает.
Кидаю вторую и — что за черт!—опять в него.
— А сейчас кто? — поднимает голову Эдик, уже без улыбки.
— Извини. Опять я.
Кидаю третью и снова вместо корзины попадаю в Эдика. Ну что за напасть!
Эдик смотрит на меня укоризненно и подозрительно.
— Не буду больше,— заверяю я и четвертой рыбиной хлещу ему прямо по лицу. Будто кто нарочно направляет мою руку. (Позднее понял, что это от усталости, руки уже не слушались.)
«Ну,— думаю,— сейчас взорвется!» Но Эдик обиженно качает головой и молча идет к шлангу умываться. Только нагибается, как кто-то врубает полный напор, и тугая струя бьет Эдику в лицо, чуть с ног не сшибает. «Сейчас озвереет»,— жду я. Нет, наоборот, смеется. Возвращается к столу весь мокрый, зато чистый.
— В сапоги налил,—смеется Эдик, показывая осле пительно белые зубы. Он уже загорел, черный как африканец, и зубы резко выделяются на смуглом лице.
Вода по резиновому фартуку скатилась в сапоги, налилось порядком, слышно, как хлюпает она у него в бахилах. Но выливать он не стал: некогда — идет шкерка. Мокрое шлепанье рыбы, стук ножей, визг циркульных пил, тяжелое дыхание матросов... Темп, темп, темп!
Сизая дымка, что была с утра над океаном, рассосалась, и над головой плавится белое тропическое солнце. Жжет зверски. Пот заливает лицо, выедает глаза, но утираться некогда — за кормой уже всплыл и подтащен к слипу новый трал, набитый втугую рыбой. Надо быстрее освобождать палубу для новых тонн.
Шутки и смех стихли. Все работают на пределе. С остервенением. Рвутся, как спортсмены к финишной ленточке. Скорей, скорей!
А силы уходят. Еще немного, еще чуть-чуть, и я — пас. Скорей бы уж кончалась подвахта.
— Музыку! — хрипло кричит капитан, увидев в окне
рубки Тин Тиныча. Тот кивает в ответ и спешит в радио
рубку.
И через минуту над океаном наяривает русская плясовая. Матросы оживляются, веселее стучат ножи, утихнувший было азарт работы снова разгорается. Слышится смех.
— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод.— Дярёвня близко.
— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.
Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:
— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.
— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом.— Полосни из шланга!
Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:
— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!
Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.
— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!
Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.
И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.
Ну наконец-то все!
Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:
— Пошел! Пошел!
И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.
— Шабаш! — весело кричит штурман Гена.
Окатываем палубу из шланга. Для следующей подвахты место подготовлено. Те, кто нас сменяет, уже выходят на палубу. Они еще чисты, не мокры и со свежими силами.
Сейчас для них поднимут трал.
И начнется шкерка!
Но нас это уже не касается. Мы — все! Мы — отработали.
Медленно спускаемся в рыбцех. Там мы снимем свои мокрые, облепленные рыбьей чешуей и кровью рыбацкие доспехи, повесим их сушить, а сами пойдем в душ.
— Глядите! — кричит кто-то.— Дельфины!
Перед тем как нырнуть в дверь рыбцеха, вижу стаю дельфинов. На огромной скорости они обгоняют «Ка-тунь». То выскакивают, сверкая светлым брюхом, на поверхность, то стремительно ныряют, разрезая острым темным спинным плавником волны. Они, как истребители в небе, в четком строю показывают фигуры высшего пилотажа над водой. Стремительные, изящные существа будто знают, что ими любуются, и они все повторяют и повторяют свои номера.
— Живут же! — с восторженной завистью произносит Мартов и победоносно оглядывает всех нас, будто это он придумал дельфинов.
— Красивее их ничего не видал,— говорит капитан, и обгорелое под африканским солнцем лицо его освещается мягкой улыбкой, глаза голубеют. Он любовно смотрит на прекрасных и грациозных дельфинов, а я смотрю на него. Красив сейчас капитан. И меньше всего он похож на морского грозного волка, просто стареющий, добрый и уставший от моря человек.
Добираюсь до штурманской душевой. На траулере две душевые: одна для матросов, другая для комсостава. Сбрасываю с себя пропотевшее белье, отмываю грязь, потом стою под прохладным душем, чувствую, как возвращаются силы, блаженствую. Стою под освежающим душем, а перед глазами широкая и длинная река погубленной рыбы за кормой. «Что делают? Что делают!..»
До сознания не сразу доходит стук, кто-то ломится в дверь. Открываю.
— Ты что, уснул тут? — спрашивает Носач недовольно.— Стучу, стучу.
У капитана в каюте есть своя ванна, но он не любит в ней мыться, ходит в штурманский душ.
— Нет, не уснул. Задумался.
— Рано еще задумываться. Еще только два месяца в рейсе. Вот к концу, когда шесть месяцев будет, тогда задумаешься,— усмехается капитан.— Тогда, дорогой, сильно задумаешься.
Носач быстро сбрасывает мокрые грязные штаны, все в чешуе, в рыбьих внутренностях, в крови, стягивает потную майку. Последние дни, как пошла большая рыба, Носач все время такой. Мишель де Бре говорит: «У меня одна машина на него работает». В прачечной траулера две огромные стиральные машины, на домашние они совсем не похожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Кидаю ошкеренную рыбину в корзину, а попадаю в него.
— Кто это меня? — недоуменно спрашивает Эдик, уже готовый улыбнуться в ответ на шутку.
— Извини. Я.
Эдик улыбается, мол, бывает.
Кидаю вторую и — что за черт!—опять в него.
— А сейчас кто? — поднимает голову Эдик, уже без улыбки.
— Извини. Опять я.
Кидаю третью и снова вместо корзины попадаю в Эдика. Ну что за напасть!
Эдик смотрит на меня укоризненно и подозрительно.
— Не буду больше,— заверяю я и четвертой рыбиной хлещу ему прямо по лицу. Будто кто нарочно направляет мою руку. (Позднее понял, что это от усталости, руки уже не слушались.)
«Ну,— думаю,— сейчас взорвется!» Но Эдик обиженно качает головой и молча идет к шлангу умываться. Только нагибается, как кто-то врубает полный напор, и тугая струя бьет Эдику в лицо, чуть с ног не сшибает. «Сейчас озвереет»,— жду я. Нет, наоборот, смеется. Возвращается к столу весь мокрый, зато чистый.
— В сапоги налил,—смеется Эдик, показывая осле пительно белые зубы. Он уже загорел, черный как африканец, и зубы резко выделяются на смуглом лице.
Вода по резиновому фартуку скатилась в сапоги, налилось порядком, слышно, как хлюпает она у него в бахилах. Но выливать он не стал: некогда — идет шкерка. Мокрое шлепанье рыбы, стук ножей, визг циркульных пил, тяжелое дыхание матросов... Темп, темп, темп!
Сизая дымка, что была с утра над океаном, рассосалась, и над головой плавится белое тропическое солнце. Жжет зверски. Пот заливает лицо, выедает глаза, но утираться некогда — за кормой уже всплыл и подтащен к слипу новый трал, набитый втугую рыбой. Надо быстрее освобождать палубу для новых тонн.
Шутки и смех стихли. Все работают на пределе. С остервенением. Рвутся, как спортсмены к финишной ленточке. Скорей, скорей!
А силы уходят. Еще немного, еще чуть-чуть, и я — пас. Скорей бы уж кончалась подвахта.
— Музыку! — хрипло кричит капитан, увидев в окне
рубки Тин Тиныча. Тот кивает в ответ и спешит в радио
рубку.
И через минуту над океаном наяривает русская плясовая. Матросы оживляются, веселее стучат ножи, утихнувший было азарт работы снова разгорается. Слышится смех.
— Шевели лаптей, робяты! — подбадривает Егорыч, начпрод.— Дярёвня близко.
— Давай, давай! — выдыхает штурман Гена и яростно отсекает рыбьи головы.
Капитан, на минуту прекратив работу, вытирает пот и говорит:
— С англичанами рядом ловили. Отдадим оба трал, ихний капитан вынесет кресло на палубу и кричит: «Мастер, мюзик!» Заведем ему русские песни. Сидит, курит, слушает. Больше всего «Калинку» любил.
— Эй, кто-нибудь! — кричит Мишель де Бре пересохшим ртом.— Полосни из шланга!
Андрей Ивонтьев быстро подскакивает к шлангу, врубает воду, кричит:
— Сейчас я вам, мальчики! Сейчас я вас, красавчики!
Мощная струя забортной воды хлещет по рядам матросов за шкерочными столами. Крик, хохот, фырканье. Соленая тугая струя бьет мне в лицо, в грудь, чуть не сбивает с ног. Разгоряченное тело охватывает озноб, и сразу же проходит усталость. Ух, здорово! Будто заново народился.
— Кончай! — кричит Егорыч, отфыркиваясь. — За борт смоешь, лешак!
Будто невзначай Андрей окатил с головы до ног и капитана и, перекрывая вентиль, с опаской косит глазом на Носача. Капитан же снисходительно усмехается: он понял все. Андрей облегченно улыбается: кто знает, чем бы это могло кончиться! Капитан у нас с характером.
И опять шкерка, опять работа —по сторонам некогда глянуть.
Ну наконец-то все!
Быстро убираем тяжелые столы. Сгребаем деревянными гребками с палубы рыбьи головы, хвосты, обрезки и бекаса к мукомолке в «карман». Дружно кричим:
— Пошел! Пошел!
И наваливаемся на гребки, упираясь ими в гору бекаса и рыбьих отходов. Мишель де Бре поливает гору из шланга, чтобы разбить ее, разжижить. И вот стронулась она, пошла-пошла! Мы ускоряем шаг и уже бежим, чтобы не потерять инерции, чтобы не застопорить. Бегу из последних сил, запнусь — не встану. На подмогу кидаются еще несколько человек, и с дружным криком, со свистом заталкиваем мы эту гору в мукомольный «карман», к горловине. Довольные, идем к новой куче, и все повторяется снова. А ноги уже дрожат, подкашиваются.
— Шабаш! — весело кричит штурман Гена.
Окатываем палубу из шланга. Для следующей подвахты место подготовлено. Те, кто нас сменяет, уже выходят на палубу. Они еще чисты, не мокры и со свежими силами.
Сейчас для них поднимут трал.
И начнется шкерка!
Но нас это уже не касается. Мы — все! Мы — отработали.
Медленно спускаемся в рыбцех. Там мы снимем свои мокрые, облепленные рыбьей чешуей и кровью рыбацкие доспехи, повесим их сушить, а сами пойдем в душ.
— Глядите! — кричит кто-то.— Дельфины!
Перед тем как нырнуть в дверь рыбцеха, вижу стаю дельфинов. На огромной скорости они обгоняют «Ка-тунь». То выскакивают, сверкая светлым брюхом, на поверхность, то стремительно ныряют, разрезая острым темным спинным плавником волны. Они, как истребители в небе, в четком строю показывают фигуры высшего пилотажа над водой. Стремительные, изящные существа будто знают, что ими любуются, и они все повторяют и повторяют свои номера.
— Живут же! — с восторженной завистью произносит Мартов и победоносно оглядывает всех нас, будто это он придумал дельфинов.
— Красивее их ничего не видал,— говорит капитан, и обгорелое под африканским солнцем лицо его освещается мягкой улыбкой, глаза голубеют. Он любовно смотрит на прекрасных и грациозных дельфинов, а я смотрю на него. Красив сейчас капитан. И меньше всего он похож на морского грозного волка, просто стареющий, добрый и уставший от моря человек.
Добираюсь до штурманской душевой. На траулере две душевые: одна для матросов, другая для комсостава. Сбрасываю с себя пропотевшее белье, отмываю грязь, потом стою под прохладным душем, чувствую, как возвращаются силы, блаженствую. Стою под освежающим душем, а перед глазами широкая и длинная река погубленной рыбы за кормой. «Что делают? Что делают!..»
До сознания не сразу доходит стук, кто-то ломится в дверь. Открываю.
— Ты что, уснул тут? — спрашивает Носач недовольно.— Стучу, стучу.
У капитана в каюте есть своя ванна, но он не любит в ней мыться, ходит в штурманский душ.
— Нет, не уснул. Задумался.
— Рано еще задумываться. Еще только два месяца в рейсе. Вот к концу, когда шесть месяцев будет, тогда задумаешься,— усмехается капитан.— Тогда, дорогой, сильно задумаешься.
Носач быстро сбрасывает мокрые грязные штаны, все в чешуе, в рыбьих внутренностях, в крови, стягивает потную майку. Последние дни, как пошла большая рыба, Носач все время такой. Мишель де Бре говорит: «У меня одна машина на него работает». В прачечной траулера две огромные стиральные машины, на домашние они совсем не похожи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108