— Я т-те, я т-те, каторжанец, варначье семя!—грозил он батогом, подняв его над головой как меч.— Язык показывать родному деду! В кого токо уродился, неслух!
То, что он видел язык, колебало мою веру в дедову слепоту. По-детски я не догадывался, что он, как и всякий взрослый человек, знал, что мальчишка может показать язык. Я бросал его на полдороге. Теперь понимаю, что поступал жестоко. Но как поздно приходит к нам понимание!
Дед шел, стуча батогом по дороге, нащупывая себе путь, высоко нес голову и не просил никого о помощи. Я все же следил за ним издалека, готовый прийти на помощь, если что стрясется. Каким-то образом он находил дорогу домой, ни разу не сбился с пути. И это меня тоже удивляло, и рождалась мысль, что дед хоть немного, да видит. Но он не видел ничего, на ощупь брал ложку, кружку, хлеб.
Если же у нас наступало перемирие, то дед просил:
— Сбегай-ка наломай мне березовых веничков. Да чтоб береза стояла на сухом месте, на взгорке, на ветру,— наставлял он меня.— Выбери, чтоб лист у ей был с копейку. Мерекаешь? Он, лист-то, у ей шершавый, шибко к телу прилипает. А с той, котора у воды растет,— с той лист для бани не годится — большой и склизкий, как намыленный, по телу скользит, не дерет. А вот, знаешь, растет в Расее дерево, можевеловик прозывается — вот с него веник дак веник! Всем веникам веник! Я бывал в Расее, знаю. У нас ето дерево не растет, морозы его бьют. Вот тем веничком, как рашпилем! Забористо.— С детства втолковывал мне дед банные премудрости, считая, как и всякий русский человек, что баня лечит от всех хворей лучше докторов.
Сам он никогда не болел и в старости был красив, высок, крепок. Голова стрижена под машинку. И эта пегая голова удивляла меня. Среди черной отрастающей щетины было много серебряных пятен разной величины — от копейки до пятака. И я не мог понять, почему дед так странно седеет. Только позднее я узнал, что эти пятна — проломы на его голове. В молодости его убивали несколько раз. Он был красавцем и большим ходоком по женской части. Оскорбленные мужья, выдернув колья из плетней, проламывали ему голову. А поскольку в деревне было немало понесших урон в семейных устоях, то бил и его толпой и бросали чуть живого под забором. Бабка моя — тогда еще молодая и по-крестьянски сильная— тащила благоверного на себе домой. Он отлеживался и уезжал в город на заработки. Плотник был —другого такого поискать.
Через полгода возвращался. На лошади с телегой, с гармошкой, в городской шляпе, иногда и с часами, выпустив серебряную цепочку по животу. Еще издали, с околицы, орал: «Анна, жарь рыбу!» Рыбу он мог есть с утра до ночи и среди ночи тоже. Громоподобный бас его встряхивал деревню, и жители в радостном возбуждении оживали: раз Петр Яковлевич вернулся, то быть гулянке — Дым коромыслом.
За месяц он спускал все до нитки, пропивал и телегу, и лошадь, и шляпу. Последней шла гармошка. Все знали: раз Петр Яковлевич пропил гармошку — все, дошел до крайности, пропивать больше нечего. Поил же он всех подряд, не помня зла, не зная гордости, в пьяном угаре все были ему родней родного брата. Кончалась вся эта гулянка тем, что его опять убивали. Оскорбленные мужья, чье число за это время увеличивалось, опять выворачивали колья из плетней и проламывали ему голову. И бабка моя, причитая и проклиная свою долю, тащила его на себе в избу. Он отлеживался, железный организм побеждал, жизнь возвращалась в него, и опять уходил на заработки.
И все повторялось сначала.
Бабка моя, хлебнув с таким муженьком горя по ноздри, не очень задержалась на этом свете, надеясь, что там, где райские кущи, будет спокойнее.
Под старость лет он стал жить у сыновей по очереди, но больше всего у нас: пел, молился, гордился сыном и ругался с ним, промышлял чекушку и каждый день велел вести его в баню, где, забравшись на ощупь на полок, парился до полусмерти, а потом выпивал дома ведерный самовар чаю, повесив на шею полотенце и вытирая градом катившийся пот.
Умер он, как и подобает русскому человеку, христианину, достойно.
Утром того февральского лютого дня он долго не вставал, что меня удивило. Обычно, когда я просыпался, дед уже успевал попить чаю, помолиться и сидел, рассуждая с моей матерью о каких-либо хозяйственных делах — любил дед услаждать душу беседой,— либо напевал песню вполголоса, либо тщательно расчесывал бороду. В тот день я уже встал, а он все лежал на своем сундуке.
Отец собирался в поездку по району. Уже одетый в тулуп, он заглянул к папаше в закуток за ситцевой занавеской, спросил:
— Ты чо, прихворнул ли, чо ли?
— Помру я седни, Гордей,— ответил дед.
— Не выспался иль с похмелья мутит? — недовольно сказал отец.
— Помру,— спокойно пояснил дед.— Анну видел во сне. К себе зовет, говорит: «Иди, Петр, жду. Мене тут холодно одной».
— Мало ли чо приснится.
— Нет, сердце вещует,— вздохнул дед.— Ты-то куды собрался?
— В район, собрание проводить.
— Ты ба не ездил седни, Гордей. Помру я.
— Да чо ты заладил: «Помру! Помру!»,— рассердил» ся отец.— Еще сто лет проживешь! А мне на работу надо.
— «На работу»,— в голосе деда проскользнула усмешка.— Кака это работа— языком чесать? Работа—» дом рубить, землю пахать, сено косить, а языком молотить — рази это работа.
— Ладно, разговоры завел.— Отец сердито нахлобучил шапку.
— Не серчай, сынок,— тихо сказал дед.— К вечеру-то вертайся. Помру я.
Я впервые услышал, как дед назвал моего отца сынком. Это удивило и отца, он остановился на пороге:
— Ты чо, и впрямь захворал?
— Нет, не хворый я,— ответил дед.
— Не хворый, а помирать собрался.
— Время доспело, Гордей. Отмерен мой час. Ты к вечеру-то вертайся...
Отец, уже с бичом в руке, потоптался в нерешительности у порога, беспокойно посмотрел на деда:
— Люди меня ждут там, не могу не ехать. Давай я тебе доктора позову.
— Не надо. Раз час пришел, то никакой дохтур не поможет. Ты ба... это... наклонился ба ко мне,— попросил дед.
Отец подошел, наклонился:
— Чо еще?
Дед пальцами ощупал его лицо, вздохнул:
— Морщины уже набежали на тебя, Гордей... Ну, езжай. Поглядел я тебя, а теперя езжай. Родный отец помирает, а он едет,— с горькой усмешкой сказал дед.
— Ты не дури.— В голосе отца слышалась растерянность.— Вставай, вон чай поспел давно. Попей с сухой малиной иль с медом — все как рукой сымет.
— Ее рукой не сымешь,— ответил дед.— Езжай, чо стоишь-то. К вечеру, говорю, вертайся, может, еще дотяну.
— Ладно, поехал.— Отец решительно открыл дверь и впустил в избу облако морозного пара.
Меня ждали дружки, их свист я уже слышал под окнами. Мы еще с вечера договорились идти кататься на санках с речного крутояра. Я засобирался. Дед окликнул меня.
— Внучек, подойди-ка, чо сказать хочу. Я подошел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108