И глаза эти замерли, оценивая обстановку. Почуяв, что опасность миновала, гребешок резко захлопнул створки, вытолкнул сильную струю воды из раковины и реактивным толчком продвинулся подальше от мертвой акулы и затихшего, будто уснувшего, осьминога. Раз за разом, прыжками гребешок продвинулся выше по отмели, ближе к солнечным лучам, где в золотисто-зеленом мареве было много мелкой пищи, в то же время выбирая место, где нет звезд — они страшны ему больше осьминога. Наконец, выбрав удобное и безопасное место, гребешок растворил раковину и стал процеживать сквозь ресницы воду, выбирая из илистой взвеси съедобные крошки.
Проплыла, сверкнув червонным золотом, стая окуней.
Уцелевшие звезды, как по команде, медленно двинулись со всех сторон к погибшим чудовищам. Луфарь знал, что пройдет несколько дней и от мертвых врагов ничего не останется, даже скелета акулы — он будет раздроблен и съеден звездами.
Все успокоилось над местом битвы, и каждый занялся своим делом.
Луфарь наконец решился покинуть свое убежище и, проплывая мимо расщелины, где недавно еще таилось чудовище, вдруг обнаружил там множество осьминожьих яиц, гроздьями висевших на потолке грота. И в каждом таком студенисто-прозрачном шарике уже чернел крохотный осьминожек. И только теперь Луфарь понял, что это была самка осьминога, она охраняла свое беспомощное потомство и, видимо решив, что акула хочет напасть на ее гнездо, первой бросилась в атаку.
Битва началась из-за ошибки, и в ней погибли оба врага.
И теперь-то уж все потомство осьминога будет съедено, уничтожено другими хищниками.
Луфарь покинул место смертельного поединка и, уже успокоившись, плыл в приповерхностном слое воды, выискивая себе добычу.
Иногда из коричневого грунтового ила, из зеленого мшистого покрова дна вдруг вырывались светлые воздушные пузырьки, распугивая рыбью мелочь, и устремлялись вверх. Луфарь гнался за пузырьками, ловил ртом и... ничего не ощущал. Это была странная добыча, и он давно уже понял, что ею не насытишься, но всякий раз не мог удержаться и гнался за веселыми, легко взлетающими прозрачными шариками.
Здесь, на отмели, в зыбком зеленоватом мареве, все было знакомым, привычным, дышалось легко и свободно. Однако все время надо было быть настороже. Не таким уж безопасным местом был этот многоцветный коралловый риф. Здесь каждый пожирал другого, и надо было не зевать, если хочешь выжить, и красотами любоваться было недосуг.
Большую опасность, например, представляли ядовитые медузы. Маленькие, прозрачно-невесомые, они были намного меньше Луфаря, но он знал, что их прикосновение парализует, и умел отличать их от других пород медуз по черному крестику на куполе. Инстинкт самосохранения подавал сигнал тревоги, как только Луфарь замечал этот крестик на студенистом и таком безобидном и даже нежном с виду голубоватом куполе. Медуза или безвольно-мягко колыхалась вместе с течением, или, резко сокращая купол, пронзала воду, и тогда щупальца ее свивались тонкими бледными спиралями, и надо было побыстрее уступать ей дорогу. Луфарь никогда не задерживался на ее пути.
И на этот раз он увидел, что медуза держит в щупальцах двух маленьких рыбешек, уже парализованных, уже обреченных. Луфарь знал, что медуза неторопливо заглотает их и рыбешки будут видны сквозь прозрачно-студенистое тело ее.
Но как бы ни было здесь порою трудно, какие бы опасности ни подстерегали Луфаря, это был его мир, и иного он не знал. Ему было хорошо среди привычных обитателей, в постоянном поиске пищи, в неусыпной настороженности и неутраченном чувстве свободы.
Луфарь жил в родной стихии, охотился и, не думая про опасность, нежился в теплых струях, ласкающих его молодое, налитое силой тело. И лучшей доли, чем была у него, он не желал.
Шли дни, сменялись ночи, текло время.
Порою какое-то смутное беспокойство овладевало им и куда-то звало. Тогда Луфарю хотелось устремиться на север в неведомые воды и гнать, гнать туда днем и ночью, пронизывая толщу океана, ощущая радость жизни и томительно-сладостный зов в молодом и сильном теле.
Но не пришел еще срок, еще не позвал всевластный инстинкт на встречу с Ней, которую он никогда не видел, и Луфарь продолжал обитать в облюбованном месте, набирая силу и зрелость, необходимые для продолжения рода.
Луфарь не знал, да и знать не мог, что в это время далеко-далеко на севере из балтийского порта вышел траулер, с которым он неизбежно должен встретиться.
Так было уготовано судьбой.
НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА
— Курс?
— Курс триста шесть!
— Право два.
— Есть право два!
— Два, сказал, не десять! — в голосе капитана звучит металл.— Одерживай!
— Есть одерживать!
Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..
— Курс? — снова раздается из темноты.
— Курс триста четырнадцать!
— Лево шесть! — голос капитана накаляется,
— Есть лево шесть!
Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.
— По чистому полю гарцуешь?! — взрывается капитан.— Здесь банки кругом. Не рыскать!
— Есть не рыскать!
И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук руле-вого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса пдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчас — почувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.
— Курс?
— Триста семь!
— Так держать.
— Есть так держать!
— Влево не ходить,— строго предупреждает капитан.
— Есть влево не ходить!
По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево се несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.
Глухая ночь. Студеный ветер врывается в открытое лобовое окно, возле которого сидит на откидном стульчике капитан в полушубке с поднятым воротником и в надвинутой на глаза фуражке.
Сырой, с брызгами «норд» гуляет по затемненной рулевой рубке, пронизывает насквозь, а мне жарко. От неподвижного стояния у рулевого пульта закаменели мускулы ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Проплыла, сверкнув червонным золотом, стая окуней.
Уцелевшие звезды, как по команде, медленно двинулись со всех сторон к погибшим чудовищам. Луфарь знал, что пройдет несколько дней и от мертвых врагов ничего не останется, даже скелета акулы — он будет раздроблен и съеден звездами.
Все успокоилось над местом битвы, и каждый занялся своим делом.
Луфарь наконец решился покинуть свое убежище и, проплывая мимо расщелины, где недавно еще таилось чудовище, вдруг обнаружил там множество осьминожьих яиц, гроздьями висевших на потолке грота. И в каждом таком студенисто-прозрачном шарике уже чернел крохотный осьминожек. И только теперь Луфарь понял, что это была самка осьминога, она охраняла свое беспомощное потомство и, видимо решив, что акула хочет напасть на ее гнездо, первой бросилась в атаку.
Битва началась из-за ошибки, и в ней погибли оба врага.
И теперь-то уж все потомство осьминога будет съедено, уничтожено другими хищниками.
Луфарь покинул место смертельного поединка и, уже успокоившись, плыл в приповерхностном слое воды, выискивая себе добычу.
Иногда из коричневого грунтового ила, из зеленого мшистого покрова дна вдруг вырывались светлые воздушные пузырьки, распугивая рыбью мелочь, и устремлялись вверх. Луфарь гнался за пузырьками, ловил ртом и... ничего не ощущал. Это была странная добыча, и он давно уже понял, что ею не насытишься, но всякий раз не мог удержаться и гнался за веселыми, легко взлетающими прозрачными шариками.
Здесь, на отмели, в зыбком зеленоватом мареве, все было знакомым, привычным, дышалось легко и свободно. Однако все время надо было быть настороже. Не таким уж безопасным местом был этот многоцветный коралловый риф. Здесь каждый пожирал другого, и надо было не зевать, если хочешь выжить, и красотами любоваться было недосуг.
Большую опасность, например, представляли ядовитые медузы. Маленькие, прозрачно-невесомые, они были намного меньше Луфаря, но он знал, что их прикосновение парализует, и умел отличать их от других пород медуз по черному крестику на куполе. Инстинкт самосохранения подавал сигнал тревоги, как только Луфарь замечал этот крестик на студенистом и таком безобидном и даже нежном с виду голубоватом куполе. Медуза или безвольно-мягко колыхалась вместе с течением, или, резко сокращая купол, пронзала воду, и тогда щупальца ее свивались тонкими бледными спиралями, и надо было побыстрее уступать ей дорогу. Луфарь никогда не задерживался на ее пути.
И на этот раз он увидел, что медуза держит в щупальцах двух маленьких рыбешек, уже парализованных, уже обреченных. Луфарь знал, что медуза неторопливо заглотает их и рыбешки будут видны сквозь прозрачно-студенистое тело ее.
Но как бы ни было здесь порою трудно, какие бы опасности ни подстерегали Луфаря, это был его мир, и иного он не знал. Ему было хорошо среди привычных обитателей, в постоянном поиске пищи, в неусыпной настороженности и неутраченном чувстве свободы.
Луфарь жил в родной стихии, охотился и, не думая про опасность, нежился в теплых струях, ласкающих его молодое, налитое силой тело. И лучшей доли, чем была у него, он не желал.
Шли дни, сменялись ночи, текло время.
Порою какое-то смутное беспокойство овладевало им и куда-то звало. Тогда Луфарю хотелось устремиться на север в неведомые воды и гнать, гнать туда днем и ночью, пронизывая толщу океана, ощущая радость жизни и томительно-сладостный зов в молодом и сильном теле.
Но не пришел еще срок, еще не позвал всевластный инстинкт на встречу с Ней, которую он никогда не видел, и Луфарь продолжал обитать в облюбованном месте, набирая силу и зрелость, необходимые для продолжения рода.
Луфарь не знал, да и знать не мог, что в это время далеко-далеко на севере из балтийского порта вышел траулер, с которым он неизбежно должен встретиться.
Так было уготовано судьбой.
НАЧАЛО ОБЫЧНОГО РЕЙСА
— Курс?
— Курс триста шесть!
— Право два.
— Есть право два!
— Два, сказал, не десять! — в голосе капитана звучит металл.— Одерживай!
— Есть одерживать!
Траулер тащит вправо. Не учел инерции многотонной громады, резко повернул руль и теперь не могу удержать судно на заданном курсе. Чтоб тебя!..
— Курс? — снова раздается из темноты.
— Курс триста четырнадцать!
— Лево шесть! — голос капитана накаляется,
— Есть лево шесть!
Теперь судно, как норовистая лошадь, закусив удила, прет влево. На подсвеченной картушке компаса стрелка показывает не триста восемь, как велит капитан, а уже триста один, и «Катунь» продолжает медленно, но верно катиться на левый борт.
— По чистому полю гарцуешь?! — взрывается капитан.— Здесь банки кругом. Не рыскать!
— Есть не рыскать!
И рад бы не шарахаться из стороны в сторону, да не получается. Нет еще чувства слитности с траулером, мы с ним еще не составляем единого целого, когда судно легко и послушно подчиняется малейшему движению рук руле-вого, как умная лошадь хорошему наезднику. Вроде бы чуть-чуть и подворачиваю штурвал, а картушка компаса пдруг несется вскачь, крутится больше, чем надо, и я с перепугу верчу штурвал в обратную сторону, чтобы удержать траулер на заданном курсе, и еще больше сбиваюсь С курса. Главное сейчас — почувствовать судно, его норов, предугадать его стремление, и тогда дело в шляпе, тогда траулер будет слушаться как миленький.
— Курс?
— Триста семь!
— Так держать.
— Есть так держать!
— Влево не ходить,— строго предупреждает капитан.
— Есть влево не ходить!
По спине течет ручеек. Всего полчаса стою на руле, а от напряжения и безуспешного старания удержать судно на заданном курсе взмок. Окаянная «Катунь»! То влево се несет, то вправо тащит. А по сторонам мель на мели. Идем узким фарватером.
Глухая ночь. Студеный ветер врывается в открытое лобовое окно, возле которого сидит на откидном стульчике капитан в полушубке с поднятым воротником и в надвинутой на глаза фуражке.
Сырой, с брызгами «норд» гуляет по затемненной рулевой рубке, пронизывает насквозь, а мне жарко. От неподвижного стояния у рулевого пульта закаменели мускулы ног.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108