Уж очень высоко рубка лайнера, чтобы в окне увидеть кого-то. А передо мной и сейчас еще надменное холодное лицо, норвежская бородка и короткая трубка во рту. Может быть, образ моряка-скандинава из прочитанных книг так врезался в сознание, что и не видя — увидел.
Туман расходится. Показался берег. Плоский, низкий, сиреневый. И море стало сиреневым, и небо. В жизни такой красоты не видывал!
Руль поставлен на автомат, и я рассматриваю берег в бинокль. Капитана в рубке нет, и все чувствуют себя посвободнее.
Дания. Вот какая она. Сиреневая. Низкий вересковый берег, трубы заводов, дым, маяки, мощная радиолокационная станция, очень похожая на Пулковскую обсерваторию.
Море то сиреневое с яркими бликами, то как жидкое сверкающее серебро: цвет то густеет, и море становится тусклым, как расплавленное олово, то опять серебряные веселые блики продернутся на сиреневом атласе воды. Удивительно красиво! А в бинокль почему-то еще красивее. Смотрю не отрываясь. Вдали, в легком мареве, туманно появляются силуэты встречных судов, будто из моря возникают. Сначала тонкие мачты, потом легкая надстройка, погодя и сам корабль. Будто нарисован акварелью и только при приближении начинает приобретать плоть, реальность, вес.
Если облокотиться на подоконник, то море в бинокле начинает дрожать, и серебряные блики образуют маленькие завитушки, и море становится кудрявым, будто создано оно из серебряных закрученных стружек, будто нарисовал его веселый художник для детской книжки.
Тихонько поет Фомич, начальник нашей радиостанции.
Он стоит рядом, тоже смотрит на море и щурится от солнца.
Сиреневое море, сиреневое небо, Сиреневая Дания, сиреневый Гамлет,
Ни на какой картине подобного не увидишь, ни в кино, ни тем более в книге не прочтешь — просто слов не хватит на эту красоту. Правильно говорили древние: на-вигаре нецессе эст — плавать по морю необходимо. Хотя бы ради того, чтобы увидеть его вот таким — сиреневым.
— Любуешься? — раздается рядом. Это Шевчук — первый помощник капитана, или комиссар, как еще их называют рыбаки. Он поднялся в рубку и грустно смотрит на меня. А я знаю — человек он веселый.
— Красиво.
— Красиво,— задумчиво повторяет Шевчук.— Здесь «Пеликан» погиб.
И в ту же минуту загудела «Катунь», горестно, надсадно.
— Сейчас квадрат проходим,— поясняет мне Шевчук.
Год назад здесь в тумане погиб наш траулер. Спаслись несколько человек, остальные нашли вечный покой в этих холодных водах.
В рубке молчание. Сейчас на всем судне молчание — все знают, почему надрывно кричит «Катунь». Николаич с суровым и скорбным лицом не отпускает шнур ревуна. По спине подирает мороз. В этом квадрате все суда нашего порта напоминают гудками погибшим товарищам, что помнят о них, помнят.
Гудок обрывается, и рубку придавливает тяжелая тишина. В ушах звенит от такой глухоты.
Навстречу идет огромный транспорт. Красивый, грузно осевший в воду. Издали кажется — скала меловая торчит посреди моря, так высока белая шестиэтажная надстройка судна. (Этажи я подсчитал в бинокль.)
— Японец,— произносит Николаич.
В бинокль видна на черной трубе транспорта белая широкая полоса, а на ней красные иероглифы, изображающие нечто похожее на шалашик. Знак фирмы.
Медленно надвигается на нас и становится все великолепнее грандиозный японский транспорт. Умеют они строить, ничего не скажешь.
— Контейнеровоз,— поясняет опять Николаич.
Разминулись. Проводили его глазами. И снова — пустынное сиреневое море.
— У тебя жена когда родилась? — задает неожиданный вопрос Шевчук.
— Жена? А что?
— Надо.
— Зачем?
— Ну надо. Говори,— улыбается Шевчук, раскрывает блокнотик, нацеливается карандашом в листок.
— В марте.
— Жаль.— Шевчук закрывает блокнот.
— Почему жаль?
— Телеграмму бы дали от экипажа «Катуни», с днем рождения поздравили бы.
— Зачем?
— Что ты заладил: «почему» да «зачем»,— смеется Шевчук.— Поздравили бы, сообщили, как ты работаешь. Приятно же получить с моря телеграмму не только от мужа, но и от всего экипажа и от капитана и узнать, что ты ударно трудишься.
— А если — плохо?
— Не выйдет,— обнадеживает Шевчук.— У Носача все хорошо работают. Тут как в армии: не умеешь — научим, не хочешь—заставим.
Опять смеется. Когда он смеется, он светится. Смотришь на него и сам начинаешь смеяться. Хорошо смеется комиссар.
— Хожу вот, записываю дни рождения чужих жен.
— Это хорошо,— одобряю я и жалею, что день рождения жены уже прошел. Вот удивилась бы, получив телеграмму от всего экипажа.— Хорошо придумали.
— Конечно, хорошо,— охотно соглашается Шевчук.— Новшество. Будем внедрять на весь флот-флот.
Когда он говорит длинную фразу, то некоторые слова повторяет, выдает их дуплетом.
— Между прочим, сейчас партбюро было, тебя редактором-редактором судовой стенгазеты назначили,— сообщает он мне новость.
— Меня? — ошарашенно переспрашиваю я.
— Тебя. Так что придумывай название газеты.
— Хоть бы спросили — согласен ли.
— А куда денешься — кругом вода,— опять смеется комиссар и уже диктует: — Значит, так: лучших в газету, отстающих тоже. Хорошо бы еще такой сатирический листок-листок выпускать. Веселый чтоб. Юмор в море — первое дело. Так что давай рожай-рожай юмор.
— Да не умею я рожать,— отбрыкиваюсь я.
— Как это не умеешь? Партийное поручение, брат. Хошь не хошь, а рожай.
— А ты знаешь, что с рулевым на вахте нельзя разговаривать?— прибегаю я к последнему аргументу.
— Знаю,— улыбается Шевчук.— Но у тебя руль на автомате, так что не открутишься. И лекции читать будешь.
— Какие еще лекции?
— О любви.
— О любви?
— О любви и верности,— уточняет он.
— Да что я — лектор из общества «Знание»! Да еще о любви.
— Надо,— твердо говорит Шевчук, и мне становится ясно, что меня заарканили. Хоть взлягивай, хоть взбрыкивай, а воз везти придется. Умеет наш комиссар — посмеяться-посмеяться да и решить вопрос твердо.
— В море лекции про любовь — самое главное,— поясняет он мне доверительно.— Любовь и верность для моряка — краеугольный камень-камень. Понял?
Я молчу, я все понял.
— А чего обед не объявляете? — спрашивает Фомич, все время с усмешкой наблюдавший, как я пытался вывернуться из оглобель.— Время.
Вахтенный штурман Николаич спохватывается и объявляет по радиотрансляции:
— Команде обедать!
Потом подходит Шевчук и говорит:
— Товарищи, прослушайте информацию. Сегодня у члена нашего экипажа, бригадира добытчиков Зайкина Анатолия Васильевича день рождения. Судовой комитет, администрация судна и капитан поздравляют вас, Анатолий Васильевич, с днем рождения и желают крепкого здоровья, семейного счастья, отличного настроения и трудовых успехов на промысле, куда мы прибудем через двое суток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Туман расходится. Показался берег. Плоский, низкий, сиреневый. И море стало сиреневым, и небо. В жизни такой красоты не видывал!
Руль поставлен на автомат, и я рассматриваю берег в бинокль. Капитана в рубке нет, и все чувствуют себя посвободнее.
Дания. Вот какая она. Сиреневая. Низкий вересковый берег, трубы заводов, дым, маяки, мощная радиолокационная станция, очень похожая на Пулковскую обсерваторию.
Море то сиреневое с яркими бликами, то как жидкое сверкающее серебро: цвет то густеет, и море становится тусклым, как расплавленное олово, то опять серебряные веселые блики продернутся на сиреневом атласе воды. Удивительно красиво! А в бинокль почему-то еще красивее. Смотрю не отрываясь. Вдали, в легком мареве, туманно появляются силуэты встречных судов, будто из моря возникают. Сначала тонкие мачты, потом легкая надстройка, погодя и сам корабль. Будто нарисован акварелью и только при приближении начинает приобретать плоть, реальность, вес.
Если облокотиться на подоконник, то море в бинокле начинает дрожать, и серебряные блики образуют маленькие завитушки, и море становится кудрявым, будто создано оно из серебряных закрученных стружек, будто нарисовал его веселый художник для детской книжки.
Тихонько поет Фомич, начальник нашей радиостанции.
Он стоит рядом, тоже смотрит на море и щурится от солнца.
Сиреневое море, сиреневое небо, Сиреневая Дания, сиреневый Гамлет,
Ни на какой картине подобного не увидишь, ни в кино, ни тем более в книге не прочтешь — просто слов не хватит на эту красоту. Правильно говорили древние: на-вигаре нецессе эст — плавать по морю необходимо. Хотя бы ради того, чтобы увидеть его вот таким — сиреневым.
— Любуешься? — раздается рядом. Это Шевчук — первый помощник капитана, или комиссар, как еще их называют рыбаки. Он поднялся в рубку и грустно смотрит на меня. А я знаю — человек он веселый.
— Красиво.
— Красиво,— задумчиво повторяет Шевчук.— Здесь «Пеликан» погиб.
И в ту же минуту загудела «Катунь», горестно, надсадно.
— Сейчас квадрат проходим,— поясняет мне Шевчук.
Год назад здесь в тумане погиб наш траулер. Спаслись несколько человек, остальные нашли вечный покой в этих холодных водах.
В рубке молчание. Сейчас на всем судне молчание — все знают, почему надрывно кричит «Катунь». Николаич с суровым и скорбным лицом не отпускает шнур ревуна. По спине подирает мороз. В этом квадрате все суда нашего порта напоминают гудками погибшим товарищам, что помнят о них, помнят.
Гудок обрывается, и рубку придавливает тяжелая тишина. В ушах звенит от такой глухоты.
Навстречу идет огромный транспорт. Красивый, грузно осевший в воду. Издали кажется — скала меловая торчит посреди моря, так высока белая шестиэтажная надстройка судна. (Этажи я подсчитал в бинокль.)
— Японец,— произносит Николаич.
В бинокль видна на черной трубе транспорта белая широкая полоса, а на ней красные иероглифы, изображающие нечто похожее на шалашик. Знак фирмы.
Медленно надвигается на нас и становится все великолепнее грандиозный японский транспорт. Умеют они строить, ничего не скажешь.
— Контейнеровоз,— поясняет опять Николаич.
Разминулись. Проводили его глазами. И снова — пустынное сиреневое море.
— У тебя жена когда родилась? — задает неожиданный вопрос Шевчук.
— Жена? А что?
— Надо.
— Зачем?
— Ну надо. Говори,— улыбается Шевчук, раскрывает блокнотик, нацеливается карандашом в листок.
— В марте.
— Жаль.— Шевчук закрывает блокнот.
— Почему жаль?
— Телеграмму бы дали от экипажа «Катуни», с днем рождения поздравили бы.
— Зачем?
— Что ты заладил: «почему» да «зачем»,— смеется Шевчук.— Поздравили бы, сообщили, как ты работаешь. Приятно же получить с моря телеграмму не только от мужа, но и от всего экипажа и от капитана и узнать, что ты ударно трудишься.
— А если — плохо?
— Не выйдет,— обнадеживает Шевчук.— У Носача все хорошо работают. Тут как в армии: не умеешь — научим, не хочешь—заставим.
Опять смеется. Когда он смеется, он светится. Смотришь на него и сам начинаешь смеяться. Хорошо смеется комиссар.
— Хожу вот, записываю дни рождения чужих жен.
— Это хорошо,— одобряю я и жалею, что день рождения жены уже прошел. Вот удивилась бы, получив телеграмму от всего экипажа.— Хорошо придумали.
— Конечно, хорошо,— охотно соглашается Шевчук.— Новшество. Будем внедрять на весь флот-флот.
Когда он говорит длинную фразу, то некоторые слова повторяет, выдает их дуплетом.
— Между прочим, сейчас партбюро было, тебя редактором-редактором судовой стенгазеты назначили,— сообщает он мне новость.
— Меня? — ошарашенно переспрашиваю я.
— Тебя. Так что придумывай название газеты.
— Хоть бы спросили — согласен ли.
— А куда денешься — кругом вода,— опять смеется комиссар и уже диктует: — Значит, так: лучших в газету, отстающих тоже. Хорошо бы еще такой сатирический листок-листок выпускать. Веселый чтоб. Юмор в море — первое дело. Так что давай рожай-рожай юмор.
— Да не умею я рожать,— отбрыкиваюсь я.
— Как это не умеешь? Партийное поручение, брат. Хошь не хошь, а рожай.
— А ты знаешь, что с рулевым на вахте нельзя разговаривать?— прибегаю я к последнему аргументу.
— Знаю,— улыбается Шевчук.— Но у тебя руль на автомате, так что не открутишься. И лекции читать будешь.
— Какие еще лекции?
— О любви.
— О любви?
— О любви и верности,— уточняет он.
— Да что я — лектор из общества «Знание»! Да еще о любви.
— Надо,— твердо говорит Шевчук, и мне становится ясно, что меня заарканили. Хоть взлягивай, хоть взбрыкивай, а воз везти придется. Умеет наш комиссар — посмеяться-посмеяться да и решить вопрос твердо.
— В море лекции про любовь — самое главное,— поясняет он мне доверительно.— Любовь и верность для моряка — краеугольный камень-камень. Понял?
Я молчу, я все понял.
— А чего обед не объявляете? — спрашивает Фомич, все время с усмешкой наблюдавший, как я пытался вывернуться из оглобель.— Время.
Вахтенный штурман Николаич спохватывается и объявляет по радиотрансляции:
— Команде обедать!
Потом подходит Шевчук и говорит:
— Товарищи, прослушайте информацию. Сегодня у члена нашего экипажа, бригадира добытчиков Зайкина Анатолия Васильевича день рождения. Судовой комитет, администрация судна и капитан поздравляют вас, Анатолий Васильевич, с днем рождения и желают крепкого здоровья, семейного счастья, отличного настроения и трудовых успехов на промысле, куда мы прибудем через двое суток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108