Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.
-- Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает,— предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом.— Гена нахватался знаний рядом с Носачом.— Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела,— говорит кто-то.
— Не згинела,— отвечает «Рубин»,— у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием,— отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне...— сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.
Молчание.
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.
— Ушел в глубокое подполье,— высказывает кто-то догадку.
— Тоня, ты слышишь меня? Прием.
— Слышу,— недовольно отвечает Тоня.
— Тоня, ты извини меня. Прием.
— Да ты не волнуйся,— говорит невидимая Тоня.— Чего ты волнуешься?
— Весь флот волнуется,— вставляет кто-то.
— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.
— Все говорят,— дерзят в ответ.
На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?
— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят,— вздыхает Ованес.— Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.
— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена.— А он всухомятку живет.
— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес.— К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.
— Любит,— иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.
— Это верно,— соглашается Ованес.— Лучше уж без них,
— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету,— говорит штурман Гена,— и ничего, обходятся.
— Да и не женское это дело — море,— встревает в разговор Володя Днепровский.— И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...
— В море мужчины должны ходить,— поддерживает его Ованес.— Это ты прав.
— Я вот на Охотском море плавал,— вспоминает штурман Гена.— Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!
— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется,— задумчиво произносит Ованес.— Она свое требует.
— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена.— Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.
В рации раздается задорный свист.
Это француз. Сейчас они начнут переговариваться, а предварительно свистят. Иногда даже можно понять по интонации свиста, что именно говорят. Один свистит требовательно, вроде бы говорит: «Ты где там пропал, отвечай!» А в ответ спокойный свист, вроде: «Ну чего кричишь, здесь я». И начинается веселая и беззаботная чисто французская перепалка. И хотя языка никто из нас не знает, все же кажется, что мы присутствуем при жизнерадостной и слегка фривольной беседе молодых французов. Кажется, что оба они молоды. Впрочем, здесь, видимо, ошибки нет. На море в основном молодые.
— «Слава», «Слава», ответьте «Керченскому рыбаку»! — требует кто-то из наших.
— Слушаю вас внимательно,— отвечает «Черноморская слава».
— Нам нужна тара. Целлофановые мешки для экспорта и финская тара. Две тысячи штук.
В ответ молчание.
— Так дадите, нет? «Слава»?
— Подходите, дадим.
— Вот спасибо!
— Ахтунг, ахтунг! — снова о чем-то предупреждает немец.
— «Катунь» — «Волопасу».
— «Катунь» слушает,— отвечает штурман Гена.
— Позовите Васю,— просит молодой голос.
— Какого еще Васю? — сердито спрашивает штурман Гена.
— Васю, трюмного.
— Фамилия как его?
— Мартов.
— Вызывайте завтра. Он спит после вахты.
— Товарищи капитаны и начальники радиостанций,— раздается повелительный голос,— делаю самое строгое замечание. Наладьте у себя порядок на радиостанциях. Ведутся совершенно посторонние разговоры на рабочей волне.
На минуту в эфире наступает затишье, потом снова кто-то интересуется:
— А где болгары работают?
— На двадцать втором градусе,— откликается сведущий.
— Ахтунг, ахтунг!
— Опять этот немец. Чего он кричит? — спрашивает лебедчик.
— Омарные ловушки обнаружил, предупреждает своих,— отвечает штурман Гена.
Действительно, утром прошел «малыш», понаставил ловушек, выкинул буи. Буи круглые, красные, розовые качаются на волнах, как детские надувные шары. На них весело смотреть. Будто отпустили их где-то дети, и эти шары прилетели сюда. И еще над ними торчат вешки с флажками, с желтыми, с зелеными, с синими. Вроде и впрямь где-то был праздник, карнавал, и все это принесло с берега.
— Трал готов! — раздается неожиданно в рубке голос бригадира добытчиков Зайкина.
Штурман Гена идет к заднему окну рубки. Володя Днепровский уже на своем месте, у пульта управления лебедками.
— Пошел! — приказывает штурман Гена.
Лебедчик передвигает ручки управления, и трал ползет по палубе к слипу. Рядом с ним, освещенные мощными прожекторами, идут добытчики, как почетный эскорт. Штормовки их блестят, как стальные доспехи.
Штурман Гена — воплощение начальственности. Он с гордой и решительной осанкой внимательно и строго глядит сверху на палубу. Сейчас он главный, и все на судне подчиняются ему. Наполеон, и только!
Володя Днепровский тоже весь внимание и напряженно держит ладони на рукоятках управления лебедками. Всегда улыбчивое лицо его сейчас сосредоточенно и сурово, брови сошлись на переносице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
-- Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.
— «Аметист», чего молчишь? Прием.
— Улов подсчитывает,— предполагает кто-то.
— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.
— «Катунь» слушает.
— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.
— Норд-вестом.— Гена нахватался знаний рядом с Носачом.— Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела,— говорит кто-то.
— Не згинела,— отвечает «Рубин»,— у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием,— отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне...— сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.
Молчание.
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.
— Ушел в глубокое подполье,— высказывает кто-то догадку.
— Тоня, ты слышишь меня? Прием.
— Слышу,— недовольно отвечает Тоня.
— Тоня, ты извини меня. Прием.
— Да ты не волнуйся,— говорит невидимая Тоня.— Чего ты волнуешься?
— Весь флот волнуется,— вставляет кто-то.
— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.
— Все говорят,— дерзят в ответ.
На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?
— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят,— вздыхает Ованес.— Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.
— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена.— А он всухомятку живет.
— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес.— К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.
— Любит,— иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.
— Это верно,— соглашается Ованес.— Лучше уж без них,
— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету,— говорит штурман Гена,— и ничего, обходятся.
— Да и не женское это дело — море,— встревает в разговор Володя Днепровский.— И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...
— В море мужчины должны ходить,— поддерживает его Ованес.— Это ты прав.
— Я вот на Охотском море плавал,— вспоминает штурман Гена.— Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!
— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется,— задумчиво произносит Ованес.— Она свое требует.
— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена.— Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.
В рации раздается задорный свист.
Это француз. Сейчас они начнут переговариваться, а предварительно свистят. Иногда даже можно понять по интонации свиста, что именно говорят. Один свистит требовательно, вроде бы говорит: «Ты где там пропал, отвечай!» А в ответ спокойный свист, вроде: «Ну чего кричишь, здесь я». И начинается веселая и беззаботная чисто французская перепалка. И хотя языка никто из нас не знает, все же кажется, что мы присутствуем при жизнерадостной и слегка фривольной беседе молодых французов. Кажется, что оба они молоды. Впрочем, здесь, видимо, ошибки нет. На море в основном молодые.
— «Слава», «Слава», ответьте «Керченскому рыбаку»! — требует кто-то из наших.
— Слушаю вас внимательно,— отвечает «Черноморская слава».
— Нам нужна тара. Целлофановые мешки для экспорта и финская тара. Две тысячи штук.
В ответ молчание.
— Так дадите, нет? «Слава»?
— Подходите, дадим.
— Вот спасибо!
— Ахтунг, ахтунг! — снова о чем-то предупреждает немец.
— «Катунь» — «Волопасу».
— «Катунь» слушает,— отвечает штурман Гена.
— Позовите Васю,— просит молодой голос.
— Какого еще Васю? — сердито спрашивает штурман Гена.
— Васю, трюмного.
— Фамилия как его?
— Мартов.
— Вызывайте завтра. Он спит после вахты.
— Товарищи капитаны и начальники радиостанций,— раздается повелительный голос,— делаю самое строгое замечание. Наладьте у себя порядок на радиостанциях. Ведутся совершенно посторонние разговоры на рабочей волне.
На минуту в эфире наступает затишье, потом снова кто-то интересуется:
— А где болгары работают?
— На двадцать втором градусе,— откликается сведущий.
— Ахтунг, ахтунг!
— Опять этот немец. Чего он кричит? — спрашивает лебедчик.
— Омарные ловушки обнаружил, предупреждает своих,— отвечает штурман Гена.
Действительно, утром прошел «малыш», понаставил ловушек, выкинул буи. Буи круглые, красные, розовые качаются на волнах, как детские надувные шары. На них весело смотреть. Будто отпустили их где-то дети, и эти шары прилетели сюда. И еще над ними торчат вешки с флажками, с желтыми, с зелеными, с синими. Вроде и впрямь где-то был праздник, карнавал, и все это принесло с берега.
— Трал готов! — раздается неожиданно в рубке голос бригадира добытчиков Зайкина.
Штурман Гена идет к заднему окну рубки. Володя Днепровский уже на своем месте, у пульта управления лебедками.
— Пошел! — приказывает штурман Гена.
Лебедчик передвигает ручки управления, и трал ползет по палубе к слипу. Рядом с ним, освещенные мощными прожекторами, идут добытчики, как почетный эскорт. Штормовки их блестят, как стальные доспехи.
Штурман Гена — воплощение начальственности. Он с гордой и решительной осанкой внимательно и строго глядит сверху на палубу. Сейчас он главный, и все на судне подчиняются ему. Наполеон, и только!
Володя Днепровский тоже весь внимание и напряженно держит ладони на рукоятках управления лебедками. Всегда улыбчивое лицо его сейчас сосредоточенно и сурово, брови сошлись на переносице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108