Выхолен, тщательно выбрит, на щеках оптимистический румянец. Говорит важно, не торопясь, давая собеседнику возможность оценить весомость и значительность его слов. Вот с ним-то и произошел у меня разговор о китах. Тогда уже часто раздавались голоса, что пора прекратить бить китов, пока не уничтожили все стадо, пока кит не исчез.
«Будем бить»,— твердо ответил работник на мой вопрос о китах. И слово «бить» он произнес так, что мне показалось: сверкнуло оно, как топор на эшафоте. Он так уверен в своей непогрешимости, так убежден, что трудится на благо народа! А ведь все время только и занимался уничтожением природы, нанося этим ущерб именно народу. И его ошибки придется исправлять потомкам. «Сельдь уничтожили неразумным промыслом,— напомнил я ему.— Вовремя не остановились, теперь ждем, когда стадо восстановится, жестко караем тех, кто забывает об этом».— «С сельдью — да, неразумно вышло. Есть вот статья.— Он вытащил из стола «Правду» со статьей профессора-биолога.— Очень хорошая, смелая статья, с государственным подходом к делу. Я полностью разделяю мнение автора».— «А с китами как? — повторил я вопрос.— Тоже такую статью ждать?»
Я еще не знаю, что через несколько лет мы с ним окажемся в одной больничной палате. К тому времени уже будет наложен запрет на промысел китов и китобойная база у нас будет ликвидирована. И на мой вопрос о китах он ответит: «Неразумно вели промысел. Подорвали стадо. Надо восстанавливать». И никакого чувства вины, он ее переложит на чужие плечи...
— Капитана здесь нет?—спрашивает судовой врач, поднимаясь по трапу в рубку. Полная пожилая женщина страдает одышкой, вот поднялась по трапу и задохнулась.
— Нету, Римма Васильевна,— отвечает Шевчук.— Он, наверное, в кают-компании, обедает.
— Нет его там.
— Значит, к механикам спустился в машину. А что такое? — Шевчук внимательно смотрит на взволнованное лицо врача.
— Что-то делать надо, Сергей Павлович,— тихо отвечает Римма Васильевна и смущенно поглядывает на нас.— Соловьеву плохо.
Не успевает Шевчук ответить, как в рубку поднимается капитан.
— Арсентий Иванович, с Соловьевым плохо,— почему-то виновато говорит ему врач.
— Что такое? — хмурится Носач.
— Галлюцинации. Голоса слышит.
— Он на ногах?
— На ногах.
— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан.— Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.
Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.
— А ну пойдем со мной! — По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом.— У нас мужской разговор.
И плотно прикрывает за собою дверь.
О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.
— Всадите ему укол самой большой иглой,— говорит Носач Римме Васильевне.— Пусть спит как можно дольше.
— Я положу его в госпиталь, Арсентий Иванович.
— Хоть в гальюн, лишь бы по палубе не шлялся.
Врач уходит.
— Это ты его мне подсунул! — хмуро смотрит капитан на Шевчука.— Это на твоей совести.
— Работник он золотой,— оправдывается первый помощник.
— Что вы все заладили: «золотой, золотой»! Это золото — самоварное. Вот оно где у меня! — хлопает себя по шее Носач. И объявляет свое решение: — Ссадим на первое же судно, возвращающееся в порт!
— А как с тралами? Кто будет ими заниматься? — спрашивает Шевчук, по лицу видно, что он сильно расстроен.
— Сам буду заниматься,— бросает капитан.— От него сейчас толку, что от козла молока.
— Работник он хороший,— опять твердит Шевчук.
— Мне не только работник нужен, мне еще и трезвый человек нужен! — Капитан нервно закуривает, ломает спички, чертыхается.— За борт свалится — кто отвечать будет? Ты или я?
— И ты и я,— спокойно отвечает первый помощник.
— Спишу на первое попавшееся судно,— непреклонно говорит Носач.
После ухода капитана в рубке молчание, его нарушает Автандил.
— Жэна у него... Измэняет,— поясняет он мне.— И всегда измэняла. Он — в Море, к ней — хахаль. И он это знает.
— Вот видишь! — с укором обращается ко мне Шевчук.— Вот до чего разлады в семье доводят. А ты лекции о любви и верности читать-читать не хочешь.
— Да не говорил я этого,— сдаюсь я.
— «Не говорил»,— ворчит комиссар.— Любовь и семья — дело тонкое.
Мне кажется, что это он не только о соловьевской семье.
— Все из-за баб,— убежденно произносит Николаич.
— Моряцкие жены — особый род,— задумчиво и с потаенной горечью говорит Шевчук.— Деньгами избалованы, мужья по полгоду дома не бывают. Остаются на берегу одни, соблазнов много.
— Обед сегодня знатный,— восторженно объявляет Фомич, поднимаясь в рубку. Пока тут с Соловьевым разбирались, он успел уже пообедать. Фомич — гурман.— На первое борщ со сметаной, на второе мясо с макаронами, с хренком, с подливкой. Компот. И салатик из капусты с клюквочкой. Чего не идете? Все проблемы решаете?
— Пожалуй, надо идти,— соглашается Шевчук, и они с Автандилом отправляются вниз.
— Ну как, бежим? — благодушно бурчит рядом Фомич.
— Бежим,— отвечаю я.
— Бежим, аж пинжак заворачивается,— смеется Фомич, и его от природы розовое лицо еще больше розовеет. Он рыж, Фомич, с большими тяжелыми руками в веснушках и золотой шерсти, добродушен и всегда рассказывает что-нибудь смешное. Он прошел все моря и океаны. Тюленей бил на Востоке, на Севере треску ловил, на Юге, в тропиках, тонул, на Западе каждый квадрат океана знает «наскрозь».
— Что это там? — спрашивает Лагутин. Я тоже подношу бинокль к глазам.
Вдали что-то торчит из воды. На корабль не похоже. Все попеременке смотрим в бинокли, и никто не может разобрать, что там такое впереди.
— Тут ливанец где-то затонул,— говорит Фомич.— Переломился на волне.
— Когда? — спрашивает Николаич.
— Месяца два назад. В шторм. Это корма его.
Теперь я хорошо вижу, что из воды торчит корма большого судна, изуродованная, задранная вверх. Мелко здесь, значит. А мы жмем полным ходом прямо на эту корму погибшего транспорта.
— Нет, это буксир что-то тащит,— говорит Лагутин, прищурив дальнозоркие глаза.
Я присматриваюсь и вижу, что — да, буксир что-то тащит. Непонятно только — что, Но буксир хорошо виден. Как я раньше его не рассмотрел.
— Плавучий кран тащит,— уточняет Николаич.
Я опять прилипаю к биноклю. Верно, плавучий кран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
«Будем бить»,— твердо ответил работник на мой вопрос о китах. И слово «бить» он произнес так, что мне показалось: сверкнуло оно, как топор на эшафоте. Он так уверен в своей непогрешимости, так убежден, что трудится на благо народа! А ведь все время только и занимался уничтожением природы, нанося этим ущерб именно народу. И его ошибки придется исправлять потомкам. «Сельдь уничтожили неразумным промыслом,— напомнил я ему.— Вовремя не остановились, теперь ждем, когда стадо восстановится, жестко караем тех, кто забывает об этом».— «С сельдью — да, неразумно вышло. Есть вот статья.— Он вытащил из стола «Правду» со статьей профессора-биолога.— Очень хорошая, смелая статья, с государственным подходом к делу. Я полностью разделяю мнение автора».— «А с китами как? — повторил я вопрос.— Тоже такую статью ждать?»
Я еще не знаю, что через несколько лет мы с ним окажемся в одной больничной палате. К тому времени уже будет наложен запрет на промысел китов и китобойная база у нас будет ликвидирована. И на мой вопрос о китах он ответит: «Неразумно вели промысел. Подорвали стадо. Надо восстанавливать». И никакого чувства вины, он ее переложит на чужие плечи...
— Капитана здесь нет?—спрашивает судовой врач, поднимаясь по трапу в рубку. Полная пожилая женщина страдает одышкой, вот поднялась по трапу и задохнулась.
— Нету, Римма Васильевна,— отвечает Шевчук.— Он, наверное, в кают-компании, обедает.
— Нет его там.
— Значит, к механикам спустился в машину. А что такое? — Шевчук внимательно смотрит на взволнованное лицо врача.
— Что-то делать надо, Сергей Павлович,— тихо отвечает Римма Васильевна и смущенно поглядывает на нас.— Соловьеву плохо.
Не успевает Шевчук ответить, как в рубку поднимается капитан.
— Арсентий Иванович, с Соловьевым плохо,— почему-то виновато говорит ему врач.
— Что такое? — хмурится Носач.
— Галлюцинации. Голоса слышит.
— Он на ногах?
— На ногах.
— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан.— Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.
Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.
— А ну пойдем со мной! — По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом.— У нас мужской разговор.
И плотно прикрывает за собою дверь.
О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.
— Всадите ему укол самой большой иглой,— говорит Носач Римме Васильевне.— Пусть спит как можно дольше.
— Я положу его в госпиталь, Арсентий Иванович.
— Хоть в гальюн, лишь бы по палубе не шлялся.
Врач уходит.
— Это ты его мне подсунул! — хмуро смотрит капитан на Шевчука.— Это на твоей совести.
— Работник он золотой,— оправдывается первый помощник.
— Что вы все заладили: «золотой, золотой»! Это золото — самоварное. Вот оно где у меня! — хлопает себя по шее Носач. И объявляет свое решение: — Ссадим на первое же судно, возвращающееся в порт!
— А как с тралами? Кто будет ими заниматься? — спрашивает Шевчук, по лицу видно, что он сильно расстроен.
— Сам буду заниматься,— бросает капитан.— От него сейчас толку, что от козла молока.
— Работник он хороший,— опять твердит Шевчук.
— Мне не только работник нужен, мне еще и трезвый человек нужен! — Капитан нервно закуривает, ломает спички, чертыхается.— За борт свалится — кто отвечать будет? Ты или я?
— И ты и я,— спокойно отвечает первый помощник.
— Спишу на первое попавшееся судно,— непреклонно говорит Носач.
После ухода капитана в рубке молчание, его нарушает Автандил.
— Жэна у него... Измэняет,— поясняет он мне.— И всегда измэняла. Он — в Море, к ней — хахаль. И он это знает.
— Вот видишь! — с укором обращается ко мне Шевчук.— Вот до чего разлады в семье доводят. А ты лекции о любви и верности читать-читать не хочешь.
— Да не говорил я этого,— сдаюсь я.
— «Не говорил»,— ворчит комиссар.— Любовь и семья — дело тонкое.
Мне кажется, что это он не только о соловьевской семье.
— Все из-за баб,— убежденно произносит Николаич.
— Моряцкие жены — особый род,— задумчиво и с потаенной горечью говорит Шевчук.— Деньгами избалованы, мужья по полгоду дома не бывают. Остаются на берегу одни, соблазнов много.
— Обед сегодня знатный,— восторженно объявляет Фомич, поднимаясь в рубку. Пока тут с Соловьевым разбирались, он успел уже пообедать. Фомич — гурман.— На первое борщ со сметаной, на второе мясо с макаронами, с хренком, с подливкой. Компот. И салатик из капусты с клюквочкой. Чего не идете? Все проблемы решаете?
— Пожалуй, надо идти,— соглашается Шевчук, и они с Автандилом отправляются вниз.
— Ну как, бежим? — благодушно бурчит рядом Фомич.
— Бежим,— отвечаю я.
— Бежим, аж пинжак заворачивается,— смеется Фомич, и его от природы розовое лицо еще больше розовеет. Он рыж, Фомич, с большими тяжелыми руками в веснушках и золотой шерсти, добродушен и всегда рассказывает что-нибудь смешное. Он прошел все моря и океаны. Тюленей бил на Востоке, на Севере треску ловил, на Юге, в тропиках, тонул, на Западе каждый квадрат океана знает «наскрозь».
— Что это там? — спрашивает Лагутин. Я тоже подношу бинокль к глазам.
Вдали что-то торчит из воды. На корабль не похоже. Все попеременке смотрим в бинокли, и никто не может разобрать, что там такое впереди.
— Тут ливанец где-то затонул,— говорит Фомич.— Переломился на волне.
— Когда? — спрашивает Николаич.
— Месяца два назад. В шторм. Это корма его.
Теперь я хорошо вижу, что из воды торчит корма большого судна, изуродованная, задранная вверх. Мелко здесь, значит. А мы жмем полным ходом прямо на эту корму погибшего транспорта.
— Нет, это буксир что-то тащит,— говорит Лагутин, прищурив дальнозоркие глаза.
Я присматриваюсь и вижу, что — да, буксир что-то тащит. Непонятно только — что, Но буксир хорошо виден. Как я раньше его не рассмотрел.
— Плавучий кран тащит,— уточняет Николаич.
Я опять прилипаю к биноклю. Верно, плавучий кран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108