В них прачка Мишель де Бре стирает наше рабочее и постельное белье.
Капитан сбросил с себя все и стоит передо мной во всей своей красе. Странно как —лицо в крупных глубоких морщинах, вьющийся густой еще чуб сильно побит сединой, глаза с усталым прищуром много повидавшего и познавшего человека, а тело все еще молодое, сильное, стройное, без старческой дряблости кожи, без жировых складок, без лишнего мяса. Красивый мужик капитан.
Носач регулирует напор душа, делает его сильнее и становится под воду, блаженно фыркает, с него стекают грязные ручьи.
— Так о чем задумался, если не секрет? — добродушно спрашивает он, душ привел его в хорошее расположение духа.
— Да вот подумал: столько рыбы угробили. Целая река протянулась. И все— давленая, погубленная. Что же они делают?
— Что! Что! — вдруг кричит Носач.— Рыбу ловят! Вот что!
— Ты не ори на меня! — взрываюсь и я.— Мы тут оба без штанов, мы тут сейчас равные!
— Без штанов, да не равные! — хоть и сбавляет тон Носач, но смотрит на меня яростно, смаргивает с ресниц набегающую воду.— Ты вот чистенький стоишь, а я вот грязный.
И правда, я уже вымылся, а он еще смывает пот, грязь.
— Тебе что! — опять повышает голос Носач.— Ты поплавал, посмотрел — и ручкой нам помашешь. Да еще накатаешь потом про нас, какие мы тут несознательные. А я должен дать заработок всем, и тебе в том числе. И план, план выполнить обязан! План — это все! Ясно, дорогой? Сейчас для меня нет ничего выше плана! Во-от!
— При чем тут ты, «Катунь»? Это они в океане безобразничают. Раздавили, искромсали и пустили погибать!
— Рыбу он пожалел! — опять взвивается Носач.—А людей не жалеешь! Люди вкалывают до седьмого пота! Задарма, что ль! Они в рейс идут заработать, а не книжечки писать! Стоит тут, чистенький, поучает, прокурор какой нашелся! В сторонке стоять и критику наводить — легче всего!
Носач уже орет на меня, а голосом его бог не обидел. Я тоже ору. Мы потеряли контроль над собой.
В дверь кто-то сильно стучит, ломится прямо. Я открываю. Всовывается голова Шевчука. Очки его сразу запотевают, он снимает их и беззащитно хлопает глазами;
— Вы чего тут орете? — тревожно спрашивает он.— А? Чего тут у вас ?
— Ничего,— уже остывая, отвечает Носач.— Моемся. Чего ты всполошился?
— Да как чего! Прибежал-прибежал третий штурман, говорит: капитан и писатель закрылись в душевой и орут друг на друга, кабы не подрались.— Шевчук протирает очки, надевает их и уже зряче, внимательно глядит на нас.— Вы чего тут орете на весь траулер?
— Да ничего,— отвечает Носач и пускает на себя холодный душ, охладиться.— Тут вот наш писатель розовые слюни пустил. Рыбу ему, видишь ли, жалко. Давленая, она погибла, критику наводит. А есть он ее любит, между прочим.
— А-а,— почему-то с облегчением вздыхает Шевчук.—А я уж думал...
— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан.— Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были
на равных.
— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду.— Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..
И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да
железо под ногами.
— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.
— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.
— Чепе у нас,— неохотно отвечает Шевчук.
— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.
— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и
вот, пожалуйста.
— Да не тяни ты! — сердится Носач.
— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.
— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого
помощника.
— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.
— Да ладно тебе, заладил,— морщится Носач.— Ты мне про чепе доложи.
— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал
его за борт столкнуть.
--Ну?
— Ну и все,— отвечает Шевчук.— Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.
Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.
— Ты погоди с собранием-то,— недовольно говорит он.— Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.
— Скрыть хочешь,— грустно усмехается Шевчук.— Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?
— Все равно давай их ко мне!
Носач быстро вытирается и уходит из душевой.
— Что теперь будет? —спрашиваю я.
— Не знаю, что он задумал,— вздыхает Шевчук.— Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.
Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?
— Ты что с ними сделал? — спрашиваю я, входя в капитанскую каюту.
Носач зло обернулся, но, увидев меня, криво усмехается:
— Кулак каждому показал. Поднес и сказал: «Сам
буду бить! Видишь кулак?»
Он и мне показывает свой кулак. Кулак у Носача — быка свалить можно.
— Ну а серьезно?
— Серьезно! — вздыхает Носач.— Собрание будем собирать. Выговор влепим. В личное дело запишем. Премию отберем. Как еще!
СОБРАНИЕ
— Так почему драка? — спрашивает Шевчук.
— Из-за Кабысдоха,— усмехается Голявкин и обводит всех веселыми глазами — ищет поддержку у матросов, сидящих в столовой.— Развели тут... животных.
— Собака помешала тебе? — спрашивает Дворцова первый помощник, не обращая внимания на слова Голяв-кина.
— --Держать собак и кошек на судне запрещено санитарным надзором,— наставительно отвечает Дворцов. Чувствуется, что он подготовился к собранию.
— Правила знает! — усмехается сидящий за столом президиума Носач.— Что выгодно, он помнит.
— Не помнит только, что бить животных негуманно,— говорит Шевчук.
— А держать команду без берега — гуманно? — задает вопрос Голявкин.
— О заходе в порт разговор будет потом,— прерывает Голявкина Шевчук.— Сейчас мы разбираем — почему драка.
— В том, что ударил, виноват, конечно,— говорит Ивонтьев.— Такую мразь надо было просто за борт выбросить.
— Думаешь, что говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Капитан сбросил с себя все и стоит передо мной во всей своей красе. Странно как —лицо в крупных глубоких морщинах, вьющийся густой еще чуб сильно побит сединой, глаза с усталым прищуром много повидавшего и познавшего человека, а тело все еще молодое, сильное, стройное, без старческой дряблости кожи, без жировых складок, без лишнего мяса. Красивый мужик капитан.
Носач регулирует напор душа, делает его сильнее и становится под воду, блаженно фыркает, с него стекают грязные ручьи.
— Так о чем задумался, если не секрет? — добродушно спрашивает он, душ привел его в хорошее расположение духа.
— Да вот подумал: столько рыбы угробили. Целая река протянулась. И все— давленая, погубленная. Что же они делают?
— Что! Что! — вдруг кричит Носач.— Рыбу ловят! Вот что!
— Ты не ори на меня! — взрываюсь и я.— Мы тут оба без штанов, мы тут сейчас равные!
— Без штанов, да не равные! — хоть и сбавляет тон Носач, но смотрит на меня яростно, смаргивает с ресниц набегающую воду.— Ты вот чистенький стоишь, а я вот грязный.
И правда, я уже вымылся, а он еще смывает пот, грязь.
— Тебе что! — опять повышает голос Носач.— Ты поплавал, посмотрел — и ручкой нам помашешь. Да еще накатаешь потом про нас, какие мы тут несознательные. А я должен дать заработок всем, и тебе в том числе. И план, план выполнить обязан! План — это все! Ясно, дорогой? Сейчас для меня нет ничего выше плана! Во-от!
— При чем тут ты, «Катунь»? Это они в океане безобразничают. Раздавили, искромсали и пустили погибать!
— Рыбу он пожалел! — опять взвивается Носач.—А людей не жалеешь! Люди вкалывают до седьмого пота! Задарма, что ль! Они в рейс идут заработать, а не книжечки писать! Стоит тут, чистенький, поучает, прокурор какой нашелся! В сторонке стоять и критику наводить — легче всего!
Носач уже орет на меня, а голосом его бог не обидел. Я тоже ору. Мы потеряли контроль над собой.
В дверь кто-то сильно стучит, ломится прямо. Я открываю. Всовывается голова Шевчука. Очки его сразу запотевают, он снимает их и беззащитно хлопает глазами;
— Вы чего тут орете? — тревожно спрашивает он.— А? Чего тут у вас ?
— Ничего,— уже остывая, отвечает Носач.— Моемся. Чего ты всполошился?
— Да как чего! Прибежал-прибежал третий штурман, говорит: капитан и писатель закрылись в душевой и орут друг на друга, кабы не подрались.— Шевчук протирает очки, надевает их и уже зряче, внимательно глядит на нас.— Вы чего тут орете на весь траулер?
— Да ничего,— отвечает Носач и пускает на себя холодный душ, охладиться.— Тут вот наш писатель розовые слюни пустил. Рыбу ему, видишь ли, жалко. Давленая, она погибла, критику наводит. А есть он ее любит, между прочим.
— А-а,— почему-то с облегчением вздыхает Шевчук.—А я уж думал...
— Чего ты думал? Деремся, что ль? —усмехается капитан.— Да ты раздевайся, мойся. А то мы голые, а ты одетый. Неравноправие. Вон писатель говорит, что голые— все равноправные. Так что давай, чтоб все были
на равных.
— Нервы у всех! — Шевчук быстро скидывает с себя одежду.— Всего два месяца в рейсе, а уже у всех нервы!..
И правда, я тоже заметил, что экипаж стал взвинченный, чуть что — стычки словесные, крик. Хлопот у первого помощника теперь прибавилось. Все же тяжело человеку на железной коробке среди безбрежного простора воды. Днем и ночью — все вода да вода вокруг, все железо да
железо под ногами.
— Нервы, черт бы побрал их! — опять вздыхает Шевчук, обмывая свое крепкое молодое тело под душем. Он плотнее нас с Носачом, ниже ростом, коренаст, рыхловат немного и совсем незагорелый, загар к нему не пристает.
— Чего ты все про нервы? — настораживается Носач.
— Чепе у нас,— неохотно отвечает Шевчук.
— Что такое? — Носач перестает полоскаться под душем.
— Из-за Чифа. Не хотел я брать собаку на борт, и
вот, пожалуйста.
— Да не тяни ты! — сердится Носач.
— Дворцов пнул Чифа, а Ивонтьев ему за это в ухо.
— Как в ухо? — капитан строго смотрит на первого
помощника.
— А так. Правым кулаком в левое ухо. А тут третий штурман прибегает и говорит: капитан и писатель орут друг на друга.
— Да ладно тебе, заладил,— морщится Носач.— Ты мне про чепе доложи.
— Доложил уже. Один другому в ухо, а тот пообещал
его за борт столкнуть.
--Ну?
— Ну и все,— отвечает Шевчук.— Что тебе еще? Мало? Собрание надо собирать, о дисциплине говорить, на берег докладывать, «фитиль» получать. Не знаешь, что ль, как это бывает? Они подрались, а нам с тобой по выговору влепят. Вот и все.
Носач молчит, холодная вода обтекает его крепкое мускулистое тело, бежит ручьями вниз.
— Ты погоди с собранием-то,— недовольно говорит он.— Ты лучше ко мне их приведи. По одному. Без шума.
— Скрыть хочешь,— грустно усмехается Шевчук.— Этого не скроешь. Все равно в парткоме узнают. Да и мне положено доложить о нарушении дисциплины на судне. Как тут без собрания?
— Все равно давай их ко мне!
Носач быстро вытирается и уходит из душевой.
— Что теперь будет? —спрашиваю я.
— Не знаю, что он задумал,— вздыхает Шевчук.— Собрания все равно не миновать. Слушай, потри мне спину. Между лопаток. Прямо зудит.
Через полчаса я вижу, как из каюты капитана по одному выходят Ивонтьев и Дворцов. Тихие, смущенные. Дворцов вроде даже напуган. Или так показалось?
— Ты что с ними сделал? — спрашиваю я, входя в капитанскую каюту.
Носач зло обернулся, но, увидев меня, криво усмехается:
— Кулак каждому показал. Поднес и сказал: «Сам
буду бить! Видишь кулак?»
Он и мне показывает свой кулак. Кулак у Носача — быка свалить можно.
— Ну а серьезно?
— Серьезно! — вздыхает Носач.— Собрание будем собирать. Выговор влепим. В личное дело запишем. Премию отберем. Как еще!
СОБРАНИЕ
— Так почему драка? — спрашивает Шевчук.
— Из-за Кабысдоха,— усмехается Голявкин и обводит всех веселыми глазами — ищет поддержку у матросов, сидящих в столовой.— Развели тут... животных.
— Собака помешала тебе? — спрашивает Дворцова первый помощник, не обращая внимания на слова Голяв-кина.
— --Держать собак и кошек на судне запрещено санитарным надзором,— наставительно отвечает Дворцов. Чувствуется, что он подготовился к собранию.
— Правила знает! — усмехается сидящий за столом президиума Носач.— Что выгодно, он помнит.
— Не помнит только, что бить животных негуманно,— говорит Шевчук.
— А держать команду без берега — гуманно? — задает вопрос Голявкин.
— О заходе в порт разговор будет потом,— прерывает Голявкина Шевчук.— Сейчас мы разбираем — почему драка.
— В том, что ударил, виноват, конечно,— говорит Ивонтьев.— Такую мразь надо было просто за борт выбросить.
— Думаешь, что говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108