Однако, когда их отношения стали доверительными, Азиз был немало удивлен тем, что этот неграмотный и для многих опасный человек обладал незаурядным природным умом и немалым жизненным опытом.
Забившись в угол своей камеры, Сайд думал о жене, о детях, о своем младшем брате, которого он по мере возможности оберегал и держал подальше от той полной непредвиденных опасностей и трудностей жизни, которую вел сам. Он ни на минуту не забывал о своей семье, но ни разу вслух не обмолвился о них. Как он завидовал тем, у кого был туберкулез легких и они могли прохлаждаться в палате для хроников. Он завидовал любому калеке и в такие моменты жалел, что ему не оторвало руку во время войны или не переехало ногу колесом поезда, с которого он спрыгнул.
Больной человек был настоящим счастливчиком по сравнению со здоровым, слепец завидовал зрячему, а безногому, можно было считать, благоволили сами боги.
А все потому, что, когда подходил день аль-Урди и набирали группу арестантов для отправки туда, здорового человека охватывал такой ужас, что он мечтал о мгновенной смерти* которая была бы куда более милостивым концом, чем тот, который ожидал его на окраине Александрии — Мамуре, среди песчаных дюн на берегу синего моря.
Напротив Сайда в другом углу камеры сидел человек могучего телосложения, вытянув свои длинные ноги почти до самой двери. Он выглядел бы устрашающе, если бы его бронзово-смуг-лое лицо жителя Верхнего Египта не излучало доброту и покой. У него были задумчивые глаза, в которых иногда мелькала улыбка. Его крупные, в мозолях руки знали, что такое тяжелый физический труд. Их спокойная сила чувствовалась, когда он сжимал чью-нибудь ладонь. Абуль Вафа — простой парень из Кены — работал грузчиком на вокзале в Александрии. Однажды, подравшись со своим напарником, он ударил его кулаком. К его великому изумлению, тот рухнул замертво на тротуар на глазах у толпы зевак. Абуль Вафа стоял в шоке от случившегося. Вокруг поднялся шум, завизжала какая-то женщина, завопили дети. А он в молчаливой беспомощности обводил взглядом искаженные лица, жестикулирующие руки, ища хоть у кого-нибудь сочувствия. Он никак не мог понять, почему такая волна ненависти обрушилась на него.
Так он попал в одну камеру с Саидом. Они удивительно дополняли друг друга и вместе напоминали кошку и льва. Абуль Вафу нельзя было назвать глупым человеком, но он не обладал остротой мышления, свойственной Сайду. Они быстро стали близкими друзьями. Абуль Вафа оказался редким исключением — его минул едкий сарказм Сайда, его ядовитые подкалывания, возможно благодаря чудовищной физической силе Абуль Вафы, а может быть, и потому, что он по натуре был ребенком, которого люди стеснялись обижать.
Итак, в то утро оба они сидели в своей камере и ждали. Время от времени их взгляды встречались — мягкий всплеск безмолвных эмоций, словно волны в океане.
В тишине вдруг раздался звон колокола, показавшийся им гласом, призывавшим на Страшный суд, если аллаху будет угодно использовать для этого колокол. Он так же внезапно оборвался короткой паузой мертвой тишины. И тут же началась сумятица звуков. Скрежетали большие ключи в запорах, распахивались двери с ударами, похожими на приглушенный взрью. Потянулась из камер вереница призраков в синих ветхих униформах, образуя людской поток, льющийся навстречу своей судьбе. Тысяча ног шуршала по коридору и лестницам. Влекомые безжалостной силой, они толпились возле железных ворот, просачивались через них во двор и становились в нестройные ряды, заполняя пространство между двумя тюремными зданиями. Когда последний заключенный шагнул во двор, гигантская клетка тюрьмы опустела, если не считать секций, где содержались больные и политические заключенные. Вновь воцарилась тишина. Глаза с нескрываемой завистью смотрели на ряды запертых дверей в двух крыльях, составлявших шестую секцию.
Те, кто держал их судьбы в своих руках, не делали различий между политикой и болезнью. И ту и другую следовало изолировать. Чтобы не допускать их общения с остальными, и политических заключенных, и больных — носителей инфекции и носителей новых идей — держали в одном отсеке. К тому же — тем лучше, если туберкулезные палочки поселятся среди политических. А если бацилла вольнодумства заразит человека с туберкулезом легких, то ничего страшного, поскольку здесь, в тюрьме, он и так обречен на смерть.
Азиз прислушивался к поднявшемуся среди арестантов шуму: глухой ропот, вопли осужденных, идущих навстречу своей гибели. Азиз видел шествие, направляющееся в аль-Урди. И видел возвращение оттуда.
Серый декабрьский день. Сердитые тучи заволакивают небо. Ветер свистит в тюремных стенах, гуляет от зарешеченного оконца к щели под дверью. Весь блок "А" становится похожим на корабль. Свободно гуляет ветер в трюме, а пассажиры скорчились под одеялами, пытаясь согреться за закрытыми дверями кают.
Азиз сидел на откидной скамейке, когда услышал, как раскрылись железные ворота. Он встал и подошел поближе к лестнице, стараясь быть незамеченным снизу — инстинкт арестанта держаться подальше от тех, кто может придраться за нарушение правил. Тем более что в это время дня ему полагалось находиться под замком в камере.
Именно тогда он и увидел колонну людей, которая начала проходить через ворота внутрь здания. Рваные остатки униформы висели на скелетообразных фигурах, как поблекшие листья на высохшем дереве. Провалившиеся глаза, неуверенная поступь на негнувшихся ногах. У одних не хватало ступни — вместо нее культя, обмотанная тряпьем в засохшей крови. Другие передвигались самостоятельно, поддерживая искалеченных товарищей. Были и такие, которые совсем не могли идти и даже стоять. Их несли на плечах другие арестанты, которые еще не окончательно выбились из сил.
Необычайно медленно продвигалась колонна людей, напоминая разбитую в сражении армию, которая приползла назад, чтобы прожить у себя дома последние перед смертью часы агонии. Эти человеческие развалины утратили чувство времени, жажду жизни — лишенные воли, не способные к сопротивлению существа. Азизу казалось, что они никогда не осилят ступенек на второй этаж, куда их вели четверо охранников с длинными палками в руках, которые, видимо, впервые за много месяцев бездействовали, не наносили ударов по изможденным телам с выпирающими ребрами.
Сверху на лестнице начали собираться заключенные, выходя из камер по одному и по двое. Они сбились в кучу и молча наблюдали за происходящим. А люди в колонне между тем хоть и бесконечно медленно, но поднимались по лестнице, делая передышку через каждые несколько ступенек. Пальцы, похожие на паучьи лапки, цеплялись за перила, тела прислонялись к перилам, чтобы не свалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Забившись в угол своей камеры, Сайд думал о жене, о детях, о своем младшем брате, которого он по мере возможности оберегал и держал подальше от той полной непредвиденных опасностей и трудностей жизни, которую вел сам. Он ни на минуту не забывал о своей семье, но ни разу вслух не обмолвился о них. Как он завидовал тем, у кого был туберкулез легких и они могли прохлаждаться в палате для хроников. Он завидовал любому калеке и в такие моменты жалел, что ему не оторвало руку во время войны или не переехало ногу колесом поезда, с которого он спрыгнул.
Больной человек был настоящим счастливчиком по сравнению со здоровым, слепец завидовал зрячему, а безногому, можно было считать, благоволили сами боги.
А все потому, что, когда подходил день аль-Урди и набирали группу арестантов для отправки туда, здорового человека охватывал такой ужас, что он мечтал о мгновенной смерти* которая была бы куда более милостивым концом, чем тот, который ожидал его на окраине Александрии — Мамуре, среди песчаных дюн на берегу синего моря.
Напротив Сайда в другом углу камеры сидел человек могучего телосложения, вытянув свои длинные ноги почти до самой двери. Он выглядел бы устрашающе, если бы его бронзово-смуг-лое лицо жителя Верхнего Египта не излучало доброту и покой. У него были задумчивые глаза, в которых иногда мелькала улыбка. Его крупные, в мозолях руки знали, что такое тяжелый физический труд. Их спокойная сила чувствовалась, когда он сжимал чью-нибудь ладонь. Абуль Вафа — простой парень из Кены — работал грузчиком на вокзале в Александрии. Однажды, подравшись со своим напарником, он ударил его кулаком. К его великому изумлению, тот рухнул замертво на тротуар на глазах у толпы зевак. Абуль Вафа стоял в шоке от случившегося. Вокруг поднялся шум, завизжала какая-то женщина, завопили дети. А он в молчаливой беспомощности обводил взглядом искаженные лица, жестикулирующие руки, ища хоть у кого-нибудь сочувствия. Он никак не мог понять, почему такая волна ненависти обрушилась на него.
Так он попал в одну камеру с Саидом. Они удивительно дополняли друг друга и вместе напоминали кошку и льва. Абуль Вафу нельзя было назвать глупым человеком, но он не обладал остротой мышления, свойственной Сайду. Они быстро стали близкими друзьями. Абуль Вафа оказался редким исключением — его минул едкий сарказм Сайда, его ядовитые подкалывания, возможно благодаря чудовищной физической силе Абуль Вафы, а может быть, и потому, что он по натуре был ребенком, которого люди стеснялись обижать.
Итак, в то утро оба они сидели в своей камере и ждали. Время от времени их взгляды встречались — мягкий всплеск безмолвных эмоций, словно волны в океане.
В тишине вдруг раздался звон колокола, показавшийся им гласом, призывавшим на Страшный суд, если аллаху будет угодно использовать для этого колокол. Он так же внезапно оборвался короткой паузой мертвой тишины. И тут же началась сумятица звуков. Скрежетали большие ключи в запорах, распахивались двери с ударами, похожими на приглушенный взрью. Потянулась из камер вереница призраков в синих ветхих униформах, образуя людской поток, льющийся навстречу своей судьбе. Тысяча ног шуршала по коридору и лестницам. Влекомые безжалостной силой, они толпились возле железных ворот, просачивались через них во двор и становились в нестройные ряды, заполняя пространство между двумя тюремными зданиями. Когда последний заключенный шагнул во двор, гигантская клетка тюрьмы опустела, если не считать секций, где содержались больные и политические заключенные. Вновь воцарилась тишина. Глаза с нескрываемой завистью смотрели на ряды запертых дверей в двух крыльях, составлявших шестую секцию.
Те, кто держал их судьбы в своих руках, не делали различий между политикой и болезнью. И ту и другую следовало изолировать. Чтобы не допускать их общения с остальными, и политических заключенных, и больных — носителей инфекции и носителей новых идей — держали в одном отсеке. К тому же — тем лучше, если туберкулезные палочки поселятся среди политических. А если бацилла вольнодумства заразит человека с туберкулезом легких, то ничего страшного, поскольку здесь, в тюрьме, он и так обречен на смерть.
Азиз прислушивался к поднявшемуся среди арестантов шуму: глухой ропот, вопли осужденных, идущих навстречу своей гибели. Азиз видел шествие, направляющееся в аль-Урди. И видел возвращение оттуда.
Серый декабрьский день. Сердитые тучи заволакивают небо. Ветер свистит в тюремных стенах, гуляет от зарешеченного оконца к щели под дверью. Весь блок "А" становится похожим на корабль. Свободно гуляет ветер в трюме, а пассажиры скорчились под одеялами, пытаясь согреться за закрытыми дверями кают.
Азиз сидел на откидной скамейке, когда услышал, как раскрылись железные ворота. Он встал и подошел поближе к лестнице, стараясь быть незамеченным снизу — инстинкт арестанта держаться подальше от тех, кто может придраться за нарушение правил. Тем более что в это время дня ему полагалось находиться под замком в камере.
Именно тогда он и увидел колонну людей, которая начала проходить через ворота внутрь здания. Рваные остатки униформы висели на скелетообразных фигурах, как поблекшие листья на высохшем дереве. Провалившиеся глаза, неуверенная поступь на негнувшихся ногах. У одних не хватало ступни — вместо нее культя, обмотанная тряпьем в засохшей крови. Другие передвигались самостоятельно, поддерживая искалеченных товарищей. Были и такие, которые совсем не могли идти и даже стоять. Их несли на плечах другие арестанты, которые еще не окончательно выбились из сил.
Необычайно медленно продвигалась колонна людей, напоминая разбитую в сражении армию, которая приползла назад, чтобы прожить у себя дома последние перед смертью часы агонии. Эти человеческие развалины утратили чувство времени, жажду жизни — лишенные воли, не способные к сопротивлению существа. Азизу казалось, что они никогда не осилят ступенек на второй этаж, куда их вели четверо охранников с длинными палками в руках, которые, видимо, впервые за много месяцев бездействовали, не наносили ударов по изможденным телам с выпирающими ребрами.
Сверху на лестнице начали собираться заключенные, выходя из камер по одному и по двое. Они сбились в кучу и молча наблюдали за происходящим. А люди в колонне между тем хоть и бесконечно медленно, но поднимались по лестнице, делая передышку через каждые несколько ступенек. Пальцы, похожие на паучьи лапки, цеплялись за перила, тела прислонялись к перилам, чтобы не свалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107