От головокружения подкашивались колени, ноги были словно из теста. Он то и дело спотыкался о чью-нибудь вытянутую руку или ногу, с трудом удерживал равновесие. В памяти возникали картины многолетней давности: пациенты на койках в белых распашных рубахах. Он видел все это настолько отчетливо, что ему казалось, будто они впрямь опирается рукой на эмалированную спинку кровати, вдыхает знакомые запахи лизола, больничного белья, горячей еды в алюминиевых мисках... Эти запахи стали частью его самого, навсегда отложились в его мозгу. Он ощущал их всякий раз, когда память возвращала его в прошлое и он оказывался в огромном мрачном здании больницы на берегу Нила.
Вот и сейчас, как в те далекие времена, он совершал обход. Только не от палаты к палате, а от камеры к камере. Перешагивал через лежавших на полу людей, осторожно нащупывал босой ногой свободное место, чтобы ненароком на кого-нибудь не наступить.
Он останавливался возле каждого узника, своими тонкими высохшими пальцами прощупывал пульс, прикладывался ухом к грудной клетке, чтобы прослушать легкие и сердце. Время от времени смахивал капли пота со лба.
Чуть дольше, чем у других, он задержался в изголовье своего друга, писателя из Нубии. Черное как уголь лицо, беспомощный прищур близоруких глаз.
— Как ты себя чувствуешь, товарищ Нур?
— Все в порядке, доктор.
Азиз нащупал пальцами его пульс. Биение еле угадывалось, было неровным, неритмичным. Он приложил ухо к груди. Звук был глухой, пробивался как бы сквозь толщу.
Близорукие черные глаза Нура наблюдали за ним с беспокойством, рот раскрылся в нерешительной улыбке.
— Я же говорил, что со мной все в порядке.
— В принципе состояние неплохое. Но ты начал слабеть. Я думаю, тебе надо прекратить голодовку.
Лицо Нура помрачнело.
— Это исключено.
— Я говорю с тобой как врач. Ведь я отвечаю за ваше здоровье.
— Ты не только врач, не забывай об этом.
— В данный момент я врач и отвечаю за твое здоровье.
— Мы все, конечно же, прислушиваемся к твоим советам. Но голодовка не может прекратиться. Мы должны победить.
— Мы победим. Но мы обязаны беречь наших людей. Ты много для меня значишь, Нур.
— Именно поэтому я не могу прекратить голодовку. Что тогда скажут товарищи? Они меня не поймут.
— Это борьба, а не самоубийство.
Нет. Стоит одному нарушить, как все остальные потянутся за ним. Это как эпидемия. Стоит одному солдату обратиться в бегство, и сражение проиграно. Ты ведь это понимаешь, Азиз.
— Допустим, мы тебе прикажем прекратить. Нур слабо улыбнулся:
— Не послушаюсь. Делайте со мной что хотите.
Азиз нахмурился, стараясь придать своему лицу строгое выражение.
— Ой, только не надо этого профессионального взгляда, господин доктор. Не подействует, не старайся.
Азиз не выдержал, рассмеялся. На душе сразу стало легче. Он похлопал Нура по плечу, поднялся.
— Ты всегда был упрямым, Нур, верно?
С трудом переставляя босые ноги по асфальтовому полу, он двинулся дальше...
На десятый день ощущение голода притупилось, люди перестали думать о еде. Еще недавно любая пища была желанной для узников, объявивших голодовку. Даже жиденькая чечевичная кашица с мелкими камешками на дне алюминиевой миски, даже темные жесткие бобы, изъеденные изнутри жучком. Теперь же наступило безразличие, и о еде никто уже не вспоминал.
Неожиданно раздался крик, похожий на волчий вой. Он доносился из камеры в самом конце длинного коридора. Азиз бросился туда, превозмогая слабость в ногах. Войдя в камеру, он увидел высокую тощую фигуру, прислонившуюся к стене: скелет, обтянутый желтой кожей0 Положив руки на костлявые плечи узника, Азиз ощутил пальцами судорожную дрожь. Тонкая желтоватая струйка стекала по губам, побелевшим от шелушащейся кожи и засохшей слюны.
— Что с тобой, Махер?
— Тошнота... никак не останавливается. Корежит всего вот уже сколько дней подряд.
— Я думаю, тебе надо прекратить голодовку.
— Ты так думаешь? — спросил Махер с облегчением.
— Да. И немедленно.
— Ты сам скажешь администрации?
— Да. Не беспокойся. Но пока не ешь. Тебе лучше в госпиталь сначала. Там попросишь сделать клизму и начнешь понемногу есть, сначала жидкое.
— Что именно?
— Чай с молоком, бульон. А пока отдыхай и не волнуйся. Махер отошел от стены, лег на одеяло. В его глазах больше
не было отчаяния. Он с благодарностью глядел на Азиза, словно желая еще раз получить от него подтверждение, что его поступок будет правильно понят.
Азиз вышел в коридор. Осталось зайти еще в две камеры. Нужно было заканчивать обход. Он заглянул в первую камеру. То же слабое дыхание, запахи параши, едкого пота, которым пропитались одежда и одеяла с начала голодовки. Входить не было необходимости. Азиз почувствовал, что его покидают силы.
В следующей камере все было иначе. Узники сидели, прислонившись к стене, увидев его, они заулыбались.
— Доброе утро, товарищ. Посипи с нами. Ты всегда так устаешь во время этих обходов, что нам никак не удается поговорить с тобой.
В голосе худого высокого парня Азиз почувствовал упрек. В этом не было ничего нового.
Они все время упрекали его за неразговорчивость. Он действительно мало разговаривал с товарищами. Но что он мог поделать, если он всегда испытывал затруднения в общении. Мысленно Азиз все заранее тщательно обдумывал, и слова вроде бы находились правильные, уместные. Когда он выступал на митинге или читал лекцию в школе, да и здесь, в тюрьме, в беседах с симпатичным ему человеком, он говорил увлекательно и живо, умел убеждать, логически обосновывал свою позицию.
А вот в общении с простыми людьми он был не силен. Не умел легко сходиться с ними, шутить, интересоваться пустяками. Слыша подобные упреки в свой адрес, он всегда вспоминал мать. Наряду с работоспособностью, умением сосредоточиться он унаследовал от нее и застенчивость в общении с малознакомыми людьми. Иногда и сам сожалел, что он такой. Знал, что и другие зачастую чувствовали себя неловко с ним.
Азиз глубоко вздохнул, присел, с любопытством оглядел присутствующих. Длинные бороды, выступающие кости, сморщенная обвисшая кожа. Двадцать три дня прошло с начала го-подонки, а в глазах этих людей по-прежнему можно было уви-деть неукротимую волю к жизни, решимость продолжать борьбу. Он понимал, что они относятся к нему с уважением, но хо-гят, чтобы он стал ближе и понятней им.
Молодой человек, который пригласил Азиза посидеть с ними, насторожился, заметив улыбку на его лице.
— Чему это вы улыбаетесь, товарищ Азиз?
— Да так. Подумал о матери.
Лица их смягчились, подобрели — каждый, очевидно, вспоминал свою мать.
Кто-то из них тихо сказал:
— А моя умерла.
Азиз посмотрел на него.
— Давно умерла?
— Давно. Я еще мальчишкой был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Вот и сейчас, как в те далекие времена, он совершал обход. Только не от палаты к палате, а от камеры к камере. Перешагивал через лежавших на полу людей, осторожно нащупывал босой ногой свободное место, чтобы ненароком на кого-нибудь не наступить.
Он останавливался возле каждого узника, своими тонкими высохшими пальцами прощупывал пульс, прикладывался ухом к грудной клетке, чтобы прослушать легкие и сердце. Время от времени смахивал капли пота со лба.
Чуть дольше, чем у других, он задержался в изголовье своего друга, писателя из Нубии. Черное как уголь лицо, беспомощный прищур близоруких глаз.
— Как ты себя чувствуешь, товарищ Нур?
— Все в порядке, доктор.
Азиз нащупал пальцами его пульс. Биение еле угадывалось, было неровным, неритмичным. Он приложил ухо к груди. Звук был глухой, пробивался как бы сквозь толщу.
Близорукие черные глаза Нура наблюдали за ним с беспокойством, рот раскрылся в нерешительной улыбке.
— Я же говорил, что со мной все в порядке.
— В принципе состояние неплохое. Но ты начал слабеть. Я думаю, тебе надо прекратить голодовку.
Лицо Нура помрачнело.
— Это исключено.
— Я говорю с тобой как врач. Ведь я отвечаю за ваше здоровье.
— Ты не только врач, не забывай об этом.
— В данный момент я врач и отвечаю за твое здоровье.
— Мы все, конечно же, прислушиваемся к твоим советам. Но голодовка не может прекратиться. Мы должны победить.
— Мы победим. Но мы обязаны беречь наших людей. Ты много для меня значишь, Нур.
— Именно поэтому я не могу прекратить голодовку. Что тогда скажут товарищи? Они меня не поймут.
— Это борьба, а не самоубийство.
Нет. Стоит одному нарушить, как все остальные потянутся за ним. Это как эпидемия. Стоит одному солдату обратиться в бегство, и сражение проиграно. Ты ведь это понимаешь, Азиз.
— Допустим, мы тебе прикажем прекратить. Нур слабо улыбнулся:
— Не послушаюсь. Делайте со мной что хотите.
Азиз нахмурился, стараясь придать своему лицу строгое выражение.
— Ой, только не надо этого профессионального взгляда, господин доктор. Не подействует, не старайся.
Азиз не выдержал, рассмеялся. На душе сразу стало легче. Он похлопал Нура по плечу, поднялся.
— Ты всегда был упрямым, Нур, верно?
С трудом переставляя босые ноги по асфальтовому полу, он двинулся дальше...
На десятый день ощущение голода притупилось, люди перестали думать о еде. Еще недавно любая пища была желанной для узников, объявивших голодовку. Даже жиденькая чечевичная кашица с мелкими камешками на дне алюминиевой миски, даже темные жесткие бобы, изъеденные изнутри жучком. Теперь же наступило безразличие, и о еде никто уже не вспоминал.
Неожиданно раздался крик, похожий на волчий вой. Он доносился из камеры в самом конце длинного коридора. Азиз бросился туда, превозмогая слабость в ногах. Войдя в камеру, он увидел высокую тощую фигуру, прислонившуюся к стене: скелет, обтянутый желтой кожей0 Положив руки на костлявые плечи узника, Азиз ощутил пальцами судорожную дрожь. Тонкая желтоватая струйка стекала по губам, побелевшим от шелушащейся кожи и засохшей слюны.
— Что с тобой, Махер?
— Тошнота... никак не останавливается. Корежит всего вот уже сколько дней подряд.
— Я думаю, тебе надо прекратить голодовку.
— Ты так думаешь? — спросил Махер с облегчением.
— Да. И немедленно.
— Ты сам скажешь администрации?
— Да. Не беспокойся. Но пока не ешь. Тебе лучше в госпиталь сначала. Там попросишь сделать клизму и начнешь понемногу есть, сначала жидкое.
— Что именно?
— Чай с молоком, бульон. А пока отдыхай и не волнуйся. Махер отошел от стены, лег на одеяло. В его глазах больше
не было отчаяния. Он с благодарностью глядел на Азиза, словно желая еще раз получить от него подтверждение, что его поступок будет правильно понят.
Азиз вышел в коридор. Осталось зайти еще в две камеры. Нужно было заканчивать обход. Он заглянул в первую камеру. То же слабое дыхание, запахи параши, едкого пота, которым пропитались одежда и одеяла с начала голодовки. Входить не было необходимости. Азиз почувствовал, что его покидают силы.
В следующей камере все было иначе. Узники сидели, прислонившись к стене, увидев его, они заулыбались.
— Доброе утро, товарищ. Посипи с нами. Ты всегда так устаешь во время этих обходов, что нам никак не удается поговорить с тобой.
В голосе худого высокого парня Азиз почувствовал упрек. В этом не было ничего нового.
Они все время упрекали его за неразговорчивость. Он действительно мало разговаривал с товарищами. Но что он мог поделать, если он всегда испытывал затруднения в общении. Мысленно Азиз все заранее тщательно обдумывал, и слова вроде бы находились правильные, уместные. Когда он выступал на митинге или читал лекцию в школе, да и здесь, в тюрьме, в беседах с симпатичным ему человеком, он говорил увлекательно и живо, умел убеждать, логически обосновывал свою позицию.
А вот в общении с простыми людьми он был не силен. Не умел легко сходиться с ними, шутить, интересоваться пустяками. Слыша подобные упреки в свой адрес, он всегда вспоминал мать. Наряду с работоспособностью, умением сосредоточиться он унаследовал от нее и застенчивость в общении с малознакомыми людьми. Иногда и сам сожалел, что он такой. Знал, что и другие зачастую чувствовали себя неловко с ним.
Азиз глубоко вздохнул, присел, с любопытством оглядел присутствующих. Длинные бороды, выступающие кости, сморщенная обвисшая кожа. Двадцать три дня прошло с начала го-подонки, а в глазах этих людей по-прежнему можно было уви-деть неукротимую волю к жизни, решимость продолжать борьбу. Он понимал, что они относятся к нему с уважением, но хо-гят, чтобы он стал ближе и понятней им.
Молодой человек, который пригласил Азиза посидеть с ними, насторожился, заметив улыбку на его лице.
— Чему это вы улыбаетесь, товарищ Азиз?
— Да так. Подумал о матери.
Лица их смягчились, подобрели — каждый, очевидно, вспоминал свою мать.
Кто-то из них тихо сказал:
— А моя умерла.
Азиз посмотрел на него.
— Давно умерла?
— Давно. Я еще мальчишкой был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107