Им овладело чудесное и мучительное чувство, которого он так жаждал и в то же время боялся. Теплые пульсирующие волны распространялись по артериям и нервам в то время, как он любовался плавными изгибами ее фигуры, которые то исчезали в темноте, то возникали снова, становясь отчетливыми, почти реальными. Рука невидимого художника водила карандашом по листу бумаги: из пустоты рождались линии, смутное становилось четким, туманный облик делался осязаемым. Бестелесный образ обретал жизнь и теплоту. Азиз ощущал его обволакивающее воздействие, сливался с ним в одно целое. Вот уже ее тепло стало его теплом, предвещ сладостный и запретный экстаз, пробуждая безумные желания.
Ему хотелось биться головой о холодный камень стены, немедленно и навсегда избавиться от наваждения, от жаркого живого тела, которое становилось все ближе и ближе...
Прошло шесть месяцев — и никаких перемен. Он строго и неукоснительно изо дня в день выполнял намеченную программу. Не позволял себе послаблений, без конца придумывал для себя разные занятия, чтобы заполнить долгие часы от пробуждения до отбоя. Он понимал, что все это — единственное спасение для разума и плоти: только так можно было поддврмсивать спокойствие, душевное равновесие. И все же, несмотря на все эти усилия, бесконечный, ужасающий своим однообразием ход времени, словно тяжелая гиря, тянул ко дну...
Не исключено, что надзиратель, который периодически заглядывал в камеру через железный глазок в двери, давно уже решил, что он потерял рассудок. Эмад, например, каждый раз, когда его выводили в сад, начинал разговаривать с птицами. Узники сидели там лицом к стене, достаточно далеко друг от друга — это исключало возможность их общения между собой. Все сидели молча, и лишь Эмад шептал какие-то непонятные слова птицам, сидевшим на кирпичной ограде или прыгавшим по красным дорожкам сада. Время от времени слабая улыбка появлялась на его лице. Это была улыбка человека, сознающего свое тайное превосходство, знающего то, что не ведомо никому, и понимающего вещи, недоступные пониманию других. Свежий воздух не шел ему впрок — он постепенно терял в весе, лицо его становилось высохшим, желтым. Но это не волновало его. Часами он неподвижно смотрел в одну точку, словно в воображаемых горизонтах ему открылось нечто такое, от чего он не в силах был оторвать взгляд.
А вот Азиз в своей камере нередко разговаривал с мухами. По утрам он приветствовал их, делился с ними своими мыслями, отдыхая на кровати после физических упражнений. Подолгу наблюдал, как они с жужжанием кружат по комнате.
Днем его отношение к мухам менялось. Его охватывал охотничий азарт. Он принимался гоняться за ними по камере, натыкаясь "на скудную мебель, а иногда становился в угол и пытался ловить пролетавших над его головой мух резкими движениями руки.
Азиз разговаривал не только с мухами. Он обращался с монологами к стенам, к стальной решетке, к мебели и даже к призракам прошлого, воссоздаваемым его воображением. Странным все это должно было казаться надзирателю, наблюдавшему в глазок. Тут был полный набор всех возможных психологических состояний: долгое пение в одиночестве, неожиданные рыдания, громкие разглагольствования о вещах, которые иногда звучали вполне осмысленно, а временами казались бредом психически больного человека. Нередко Азиз танцевал, часами медленно перебирал ногами, заново переживая какие-то романтические эпизоды прошлого. Иногда его танец убыстрялся, становился яростным, будто в него вселялся демон.
Линия, проводящая грань между рассудком и безумием, столь тонка, что ее иной раз невозможно определить. Вот и Эмад уже беседует с птицами. Каждый день в одиннадцать часов утра он влезает в серый полицейский фургон, который через массивные деревянные ворота увозит его к большому зданию с длинными безмолвными коридорами, где беззвучно передвигаются люди в белых халатах. Эти люди прощупывают его пульс своими холеными пальцами, всматриваются в его зрачки, осматривают язык, стукают молоточком по коленке. Потом его кладут на узкий стол, обтянутый зеленой клеенкой, прикрепляют электрические провода к его голове. Он начинает биться в судорогах, зубы стискивает резиновый кляп, предохраняющий его язык. Он словно погружается в ледяную воду, его разум уходит по проводам куда-то далеко и блуждает там в тумане.
А Азиз по-прежнему беседует с мухами. Но он отдает себе отчет в своих действиях, он поступает так сознательно, по своей воле, имея вполне определенную цель. Да, они лишили его свободы, загнали в эту тесную камеру, в эти четыре стены, где на него постоянно давит это каменное безмолвие и даже сама его жизнь находится под угрозой. Все это так. Но зато они не смогли проникнуть в его мозг, парализовать его разум и волю. Такое не под силу ни надзирателю, то и дело подглядывающему в глазок, ни прокурору, ни судье, чьей рукой на листе бумаги начертан приговор всей его судьбе, ни Хусейну с медленно действующим ядом его слов. Им не помогут в этом ни смрад, ни жалящие укусы насекомых. Его разум и тело благодаря неустанным усилиям, дисциплине и воле остались нетронутыми.
Тонкая черта, отделяющая разум от безумия, временами неразличима, и это порождает много тревожащих вопросов. Ответы на них Азиз искал на том пути, которым решил следовать до конца. Когда человека погружают во мрак, окружают стеной одиночества, одна маска за другой начинает спадать с него, пока наконец не обнаруживается его истинное лицо. Наедине с собой любые уловки, умалчивания, хитрости полностью утрачивают всякий смысл. Прошлое предстает перед ним без прикрас, и на первый план выдвигается один-единственный вопрос, ответ на который определит его будущее. Правильный ли он избрал путь? Продолжать ли следовать ему или сдаться?
Безумие? Что ж, безумие многообразно. Одна его разновидность приводит в психиатрическую лечебницу, другая — в тюрьму. Тюрьма... Доведется ли ему когда-нибудь сидеть за семейным столом и с ложечки кормить своего ребенка? Доведется ли лежать рядом с Надией, чувствуя на груди тяжесть ее головы? Они будут тихо переговариваться, пока бледные лучи рассвета не просочатся сквозь окно и не закричит петух в соседском саду.
Однажды она сказала ему такие слова:
— Моменты безумия в жизни необходимы. Иначе человек никогда не разрубит связывающие его оковы.
Такая мысль пришла ей в голову задолго до того, как они прочли нашумевший роман Казандзакиса*. В то время он не понял, что она имела в виду. Прошли еще целые годы, прежде чем он начал понимать многие вещи. А в те времена его голова была занята только идеями равенства, борьбы за счастье всех несчастных и униженных, за обеспечение шерстяными одеялами нищих детей, ночевавших на тротуарах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Ему хотелось биться головой о холодный камень стены, немедленно и навсегда избавиться от наваждения, от жаркого живого тела, которое становилось все ближе и ближе...
Прошло шесть месяцев — и никаких перемен. Он строго и неукоснительно изо дня в день выполнял намеченную программу. Не позволял себе послаблений, без конца придумывал для себя разные занятия, чтобы заполнить долгие часы от пробуждения до отбоя. Он понимал, что все это — единственное спасение для разума и плоти: только так можно было поддврмсивать спокойствие, душевное равновесие. И все же, несмотря на все эти усилия, бесконечный, ужасающий своим однообразием ход времени, словно тяжелая гиря, тянул ко дну...
Не исключено, что надзиратель, который периодически заглядывал в камеру через железный глазок в двери, давно уже решил, что он потерял рассудок. Эмад, например, каждый раз, когда его выводили в сад, начинал разговаривать с птицами. Узники сидели там лицом к стене, достаточно далеко друг от друга — это исключало возможность их общения между собой. Все сидели молча, и лишь Эмад шептал какие-то непонятные слова птицам, сидевшим на кирпичной ограде или прыгавшим по красным дорожкам сада. Время от времени слабая улыбка появлялась на его лице. Это была улыбка человека, сознающего свое тайное превосходство, знающего то, что не ведомо никому, и понимающего вещи, недоступные пониманию других. Свежий воздух не шел ему впрок — он постепенно терял в весе, лицо его становилось высохшим, желтым. Но это не волновало его. Часами он неподвижно смотрел в одну точку, словно в воображаемых горизонтах ему открылось нечто такое, от чего он не в силах был оторвать взгляд.
А вот Азиз в своей камере нередко разговаривал с мухами. По утрам он приветствовал их, делился с ними своими мыслями, отдыхая на кровати после физических упражнений. Подолгу наблюдал, как они с жужжанием кружат по комнате.
Днем его отношение к мухам менялось. Его охватывал охотничий азарт. Он принимался гоняться за ними по камере, натыкаясь "на скудную мебель, а иногда становился в угол и пытался ловить пролетавших над его головой мух резкими движениями руки.
Азиз разговаривал не только с мухами. Он обращался с монологами к стенам, к стальной решетке, к мебели и даже к призракам прошлого, воссоздаваемым его воображением. Странным все это должно было казаться надзирателю, наблюдавшему в глазок. Тут был полный набор всех возможных психологических состояний: долгое пение в одиночестве, неожиданные рыдания, громкие разглагольствования о вещах, которые иногда звучали вполне осмысленно, а временами казались бредом психически больного человека. Нередко Азиз танцевал, часами медленно перебирал ногами, заново переживая какие-то романтические эпизоды прошлого. Иногда его танец убыстрялся, становился яростным, будто в него вселялся демон.
Линия, проводящая грань между рассудком и безумием, столь тонка, что ее иной раз невозможно определить. Вот и Эмад уже беседует с птицами. Каждый день в одиннадцать часов утра он влезает в серый полицейский фургон, который через массивные деревянные ворота увозит его к большому зданию с длинными безмолвными коридорами, где беззвучно передвигаются люди в белых халатах. Эти люди прощупывают его пульс своими холеными пальцами, всматриваются в его зрачки, осматривают язык, стукают молоточком по коленке. Потом его кладут на узкий стол, обтянутый зеленой клеенкой, прикрепляют электрические провода к его голове. Он начинает биться в судорогах, зубы стискивает резиновый кляп, предохраняющий его язык. Он словно погружается в ледяную воду, его разум уходит по проводам куда-то далеко и блуждает там в тумане.
А Азиз по-прежнему беседует с мухами. Но он отдает себе отчет в своих действиях, он поступает так сознательно, по своей воле, имея вполне определенную цель. Да, они лишили его свободы, загнали в эту тесную камеру, в эти четыре стены, где на него постоянно давит это каменное безмолвие и даже сама его жизнь находится под угрозой. Все это так. Но зато они не смогли проникнуть в его мозг, парализовать его разум и волю. Такое не под силу ни надзирателю, то и дело подглядывающему в глазок, ни прокурору, ни судье, чьей рукой на листе бумаги начертан приговор всей его судьбе, ни Хусейну с медленно действующим ядом его слов. Им не помогут в этом ни смрад, ни жалящие укусы насекомых. Его разум и тело благодаря неустанным усилиям, дисциплине и воле остались нетронутыми.
Тонкая черта, отделяющая разум от безумия, временами неразличима, и это порождает много тревожащих вопросов. Ответы на них Азиз искал на том пути, которым решил следовать до конца. Когда человека погружают во мрак, окружают стеной одиночества, одна маска за другой начинает спадать с него, пока наконец не обнаруживается его истинное лицо. Наедине с собой любые уловки, умалчивания, хитрости полностью утрачивают всякий смысл. Прошлое предстает перед ним без прикрас, и на первый план выдвигается один-единственный вопрос, ответ на который определит его будущее. Правильный ли он избрал путь? Продолжать ли следовать ему или сдаться?
Безумие? Что ж, безумие многообразно. Одна его разновидность приводит в психиатрическую лечебницу, другая — в тюрьму. Тюрьма... Доведется ли ему когда-нибудь сидеть за семейным столом и с ложечки кормить своего ребенка? Доведется ли лежать рядом с Надией, чувствуя на груди тяжесть ее головы? Они будут тихо переговариваться, пока бледные лучи рассвета не просочатся сквозь окно и не закричит петух в соседском саду.
Однажды она сказала ему такие слова:
— Моменты безумия в жизни необходимы. Иначе человек никогда не разрубит связывающие его оковы.
Такая мысль пришла ей в голову задолго до того, как они прочли нашумевший роман Казандзакиса*. В то время он не понял, что она имела в виду. Прошли еще целые годы, прежде чем он начал понимать многие вещи. А в те времена его голова была занята только идеями равенства, борьбы за счастье всех несчастных и униженных, за обеспечение шерстяными одеялами нищих детей, ночевавших на тротуарах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107