Отчего его мозг буравит извечный вопрос о будущем, таком неясном и ненадежном? Ведь завтра он может в один миг погибнуть под колесами поезда или умереть в постели от болезни. Извечный вопрос, который иногда скрывается в глубинах сознания, отходит на задний план, но никогда не исчезает. Что я сделал со своей жизнью? Чего я в конце концов хочу от всего этого? Он внезапно нарушил молчание:
— Эмад, меня беспокоит одна вещь.
— Какая, Азиз?
— Ты знаешь, я всегда выходил в лучшие по учебе.
— Да, это верно.
— Так вот, в этом году, последнем в моем медицинском образовании, я не имел возможности заниматься систематически. Нет, я не пропускал лекций, старался всегда присутствовать на обходах, обследовать как можно больше пациентов, и один, и вдвоем с Асадом. Но в остальном все мое время, уходило на политику.
— Друг мой, это необходимые издержки.
— Я понимаю. Но все равно беспокоюсь. Я ведь по-прежнему горжусь своими академическими успехами и верю в их значение. Мечтаю о том дне, когда наконец займусь работой по специальности. Все это меня, честно говоря, тревожит и странным образом сказывается на нервах. Как только беру ручку, чтобы писать, в пальцах появляются судороги. Так больно иногда, что приходится бросать ручку. Она сама выскальзывает из пальцев, как кусок мыла.
— Со специалистом не советовался?
— Был у невропатолога. Он сказал, что это довольно редкий случай, называется писательский спазм и у пишущих людей, когда они переутомлены работой. Он решил, что я хочу перенести экзамены, и предложил выдать мне справку. Я отказался, сказал, что если состояние не улучшится, то вернусь к нему перед экзаменами и возьму справку с диагнозом. Тогда представлю ее декану и попрошу выделить мне человека, который запишет под диктовку мои письменные экзамены.
Эмад засмеялся:
— Редкий случай, которому подвержены только эксцентрики и гении. Успокойся, дружище. Дело не так серьезно.
— Не вижу ничего смешного. Понимаешь, меня это беспокоит, а из-за беспокойства состояние только ухудшается.
— Ну так выбрось беспокойство из головы. Наверняка тогда все и пройдет.
— Может быть. Но я читал в книге по нервным болезням, что такая штука имеет хронический характер и избавиться от нее очень трудно.
Эмад ничего не ответил. Они приблизились к зданию британского верховного комиссариата. На том берегу Нила мерцал огонек. Река простиралась перед ними, как озеро из расплавленного серебра. Неясной массой темнел остров, а над ним высились в ночи деревья, ветви качались на ветру. С обеих сторон острова горели цепочки огней на мосту Каср ан-Нил и на Английском мосту, вереницей двигались светлячки автомобилей.
После долгого молчания Эмад сказал:
— А причину ты хоть знаешь? Может быть, если найдешь причину, сам сможешь излечиться.
В причине я не уверен. Может быть, все дело в столкновении двух факторов, из которых я ни один не могу предпочесть другому. С одной стороны, мое медицинское образование, а с другой — политическая деятельность. Они тянут меня в разные Стороны. Еще, вероятно, я чувствую, что не так хорошо, как обычно, готов к экзаменам. Ну и подсознание стремится разрешить это противоречие.
— Кто это тебе сказал? Невропатолог, у которого ты был?
— Нет, он как раз ничего подобного не говорил. Да и времени у него на меня не было. Там в приемной столько больных ждало в очереди. А еще он отказался взять с меня деньги, поскольку я студент-медик. Ограничился диагнозом и предложил справку.
— Значит, ты сам, видно, психоаналитик, — в голосе Эмада прозвучал едва заметный сарказм, который Азиз проигнорировал.
— Я мало читал по психологии, но пытаюсь как-то понять себя и других. А теперь чувствую, что переживаю необычную фазу. Мне кажется, в ближайшие годы со мной должно многое случиться. Не могу избавиться от этой подсознательной тревоги.
— Преувеличиваешь ты, Азиз. У интеллектуалов так и бывает. Они вечно преувеличивают, особенно когда дело касается их самих.
— Возможно. Во всяком случае, так я чувствую.
В конце мостовой они повернули и медленно пошли назад вдоль берега. Азизу казалось, что он мог бы бродить так до рассвета.
На природе он всегда испытывал чувство глубокого покоя. А такое выпадало не часто. Вечно не хватало времени, чтобы просто полюбоваться ею, медленно, с чувством, проникнуться ее красотой. Лишь время от времени из окна утреннего автобуса он ловил взглядом дрожащую листву на дереве или, торопясь в аудиторию, примечал на газоне маленький алый цветок, выглядывающий из травы. По утрам, просыпаясь отдохнувшим после поездок до поздней ночи из одного района в другой, хождения по улицам и переулкам на митинги, для установления новых контактов или за очередной партией листовок, он глядел через раскрытые ставни на клочок голубого неба. Обычно, когда он возвращался домой далеко за полночь, мать ждала его с подносом еды. Когда он ел, она садилась напротив и наблюдала за ним с тревогой во взгляде. Она не могла понять, что с ним происходит. Не понимала, по какой причине в их доме не иссякает поток посетителей. В любое время дня и ночи приходили люди, чьи лица и одежда выдавали в них жителей бедняцких кварталов. Азиз молча поглощал свой ужин, а потом уходил к себе и ложился спать или еще пару часов сидел над книгами, пытаясь наверстать упущенное.
Азиз вновь нарушил молчание:
— А ты, Эмад, когда-нибудь влюблялся?
— Влюблялся? С чего это ты вдруг?
— Ну, ты любил кого-нибудь?
Эмад долго не отвечал. Казалось, он унесся в мыслях далеко-далеко. А потом заговорил тихо, почти шепотом, словно беседуя сам с собой: — Да, я был влюблен... Азиз нетерпеливо ждал продолжения.
— Я до сих пор люблю ее. Она из моего колледжа. А какой у нее голос! Она даже певицей хочет стать. Иногда я ее навещаю, прихожу к ней домой. Ее брат — мой друг. Он нас и познакомил. Сам он умеет играть на уде. Но я чувствую, что ее родители хотели бы для нее мужа побогаче. — Он засмеялся. — А с чего это ты вдруг стал думать про любовь? Я полагал, в этом вопросе ты затруднений не испытывал.
Они остановились перед домом. Азиз нажал на кнопку, загорелась лампочка. По лестнице они поднялись на второй этаж. Он открыл дверь квартиры, зажег свет в холле и провел Эмада к себе.
Они прошли один за другим через обитую зеленым сукном дверь, украшенную гвоздями с прямоугольными бронзовыми шляпками. Комната, в которой они очутились, была столь огромна, что у них перехватило дыхание. Они испытали секундное замешательство от необъятности пространства и богатства меблировки. Казалось, их вытолкнули из мрака к свету, и они на время лишились способности различать предметы. Сопровождавший их человек вытянул руку, приглашая идти вперед:
— Прошу вас.
Они двинулись, сбившись небольшой группкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Эмад, меня беспокоит одна вещь.
— Какая, Азиз?
— Ты знаешь, я всегда выходил в лучшие по учебе.
— Да, это верно.
— Так вот, в этом году, последнем в моем медицинском образовании, я не имел возможности заниматься систематически. Нет, я не пропускал лекций, старался всегда присутствовать на обходах, обследовать как можно больше пациентов, и один, и вдвоем с Асадом. Но в остальном все мое время, уходило на политику.
— Друг мой, это необходимые издержки.
— Я понимаю. Но все равно беспокоюсь. Я ведь по-прежнему горжусь своими академическими успехами и верю в их значение. Мечтаю о том дне, когда наконец займусь работой по специальности. Все это меня, честно говоря, тревожит и странным образом сказывается на нервах. Как только беру ручку, чтобы писать, в пальцах появляются судороги. Так больно иногда, что приходится бросать ручку. Она сама выскальзывает из пальцев, как кусок мыла.
— Со специалистом не советовался?
— Был у невропатолога. Он сказал, что это довольно редкий случай, называется писательский спазм и у пишущих людей, когда они переутомлены работой. Он решил, что я хочу перенести экзамены, и предложил выдать мне справку. Я отказался, сказал, что если состояние не улучшится, то вернусь к нему перед экзаменами и возьму справку с диагнозом. Тогда представлю ее декану и попрошу выделить мне человека, который запишет под диктовку мои письменные экзамены.
Эмад засмеялся:
— Редкий случай, которому подвержены только эксцентрики и гении. Успокойся, дружище. Дело не так серьезно.
— Не вижу ничего смешного. Понимаешь, меня это беспокоит, а из-за беспокойства состояние только ухудшается.
— Ну так выбрось беспокойство из головы. Наверняка тогда все и пройдет.
— Может быть. Но я читал в книге по нервным болезням, что такая штука имеет хронический характер и избавиться от нее очень трудно.
Эмад ничего не ответил. Они приблизились к зданию британского верховного комиссариата. На том берегу Нила мерцал огонек. Река простиралась перед ними, как озеро из расплавленного серебра. Неясной массой темнел остров, а над ним высились в ночи деревья, ветви качались на ветру. С обеих сторон острова горели цепочки огней на мосту Каср ан-Нил и на Английском мосту, вереницей двигались светлячки автомобилей.
После долгого молчания Эмад сказал:
— А причину ты хоть знаешь? Может быть, если найдешь причину, сам сможешь излечиться.
В причине я не уверен. Может быть, все дело в столкновении двух факторов, из которых я ни один не могу предпочесть другому. С одной стороны, мое медицинское образование, а с другой — политическая деятельность. Они тянут меня в разные Стороны. Еще, вероятно, я чувствую, что не так хорошо, как обычно, готов к экзаменам. Ну и подсознание стремится разрешить это противоречие.
— Кто это тебе сказал? Невропатолог, у которого ты был?
— Нет, он как раз ничего подобного не говорил. Да и времени у него на меня не было. Там в приемной столько больных ждало в очереди. А еще он отказался взять с меня деньги, поскольку я студент-медик. Ограничился диагнозом и предложил справку.
— Значит, ты сам, видно, психоаналитик, — в голосе Эмада прозвучал едва заметный сарказм, который Азиз проигнорировал.
— Я мало читал по психологии, но пытаюсь как-то понять себя и других. А теперь чувствую, что переживаю необычную фазу. Мне кажется, в ближайшие годы со мной должно многое случиться. Не могу избавиться от этой подсознательной тревоги.
— Преувеличиваешь ты, Азиз. У интеллектуалов так и бывает. Они вечно преувеличивают, особенно когда дело касается их самих.
— Возможно. Во всяком случае, так я чувствую.
В конце мостовой они повернули и медленно пошли назад вдоль берега. Азизу казалось, что он мог бы бродить так до рассвета.
На природе он всегда испытывал чувство глубокого покоя. А такое выпадало не часто. Вечно не хватало времени, чтобы просто полюбоваться ею, медленно, с чувством, проникнуться ее красотой. Лишь время от времени из окна утреннего автобуса он ловил взглядом дрожащую листву на дереве или, торопясь в аудиторию, примечал на газоне маленький алый цветок, выглядывающий из травы. По утрам, просыпаясь отдохнувшим после поездок до поздней ночи из одного района в другой, хождения по улицам и переулкам на митинги, для установления новых контактов или за очередной партией листовок, он глядел через раскрытые ставни на клочок голубого неба. Обычно, когда он возвращался домой далеко за полночь, мать ждала его с подносом еды. Когда он ел, она садилась напротив и наблюдала за ним с тревогой во взгляде. Она не могла понять, что с ним происходит. Не понимала, по какой причине в их доме не иссякает поток посетителей. В любое время дня и ночи приходили люди, чьи лица и одежда выдавали в них жителей бедняцких кварталов. Азиз молча поглощал свой ужин, а потом уходил к себе и ложился спать или еще пару часов сидел над книгами, пытаясь наверстать упущенное.
Азиз вновь нарушил молчание:
— А ты, Эмад, когда-нибудь влюблялся?
— Влюблялся? С чего это ты вдруг?
— Ну, ты любил кого-нибудь?
Эмад долго не отвечал. Казалось, он унесся в мыслях далеко-далеко. А потом заговорил тихо, почти шепотом, словно беседуя сам с собой: — Да, я был влюблен... Азиз нетерпеливо ждал продолжения.
— Я до сих пор люблю ее. Она из моего колледжа. А какой у нее голос! Она даже певицей хочет стать. Иногда я ее навещаю, прихожу к ней домой. Ее брат — мой друг. Он нас и познакомил. Сам он умеет играть на уде. Но я чувствую, что ее родители хотели бы для нее мужа побогаче. — Он засмеялся. — А с чего это ты вдруг стал думать про любовь? Я полагал, в этом вопросе ты затруднений не испытывал.
Они остановились перед домом. Азиз нажал на кнопку, загорелась лампочка. По лестнице они поднялись на второй этаж. Он открыл дверь квартиры, зажег свет в холле и провел Эмада к себе.
Они прошли один за другим через обитую зеленым сукном дверь, украшенную гвоздями с прямоугольными бронзовыми шляпками. Комната, в которой они очутились, была столь огромна, что у них перехватило дыхание. Они испытали секундное замешательство от необъятности пространства и богатства меблировки. Казалось, их вытолкнули из мрака к свету, и они на время лишились способности различать предметы. Сопровождавший их человек вытянул руку, приглашая идти вперед:
— Прошу вас.
Они двинулись, сбившись небольшой группкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107