Ради всего этого он отказался от комфортного существования, спокойной жизни, сытой еды, мягкой постели и избрал для себя долгий и нелегкий путь, полный опасностей. Те, кто считали его пустым мечтателем, жившим иллюзиями, доказывали, что ни ему, никому другому не удастся что-либо изменить. Были и такие, кто попросту считали его сумасшедшим.
Что ж, возможно, все это и было в какой-то степени безумием. Ведь в конце концов любые попытки изменить мир многим кажутся сумасшествием. Бунт — безумие, революция — безумие. Даже творчество гениального художника зачастую воспринимается людьми как безумие, потому что оно выходит за пределы привычного круга, ломает сложившиеся нормы быта и принятый уклад жизни, уводит с проторенной тропы, которой люди привыкли бездумно следовать.
...Коридор, бесконечный, как тоннель, вытянулся во всю длину огромной больницы на берегу Нила и был артерией, питавшей ответвления за стеклянными дверьми, располагавшимися через равные промежутки. По коридору взад-вперед двигались пациенты — призраки, ищущие нечто безвозвратно утраченное. Азиза несло как песчинку в этом потоке, его резиновые подошвы беззвучно шагали по красному линолеуму. На нем был короткий белый халат, черный стетоскоп висел на шее, слуховая мембрана раскачивалась маятником в такт его шагам.
Три месяца назад он стоял перед доской объявлений, ища свою фамилию в списке. Потом протискивался сквозь толпу студентов, принимая поздравления, обменивался рукопожатиями. В душе он гордился собой, похвалы кружили ему голову, хотя внешне он старался показать, что ничего выдающегося не совершил.
1 речь идет о романе греческого писателя Н. Казандзакиса 'Трек Зорба".
Позади были два месяца сосредоточенных занятий. Он работал до рассвета, наверстывая время, упущенное на собраниях комитета, на встречах в разных концах города, в непрерывных поездках. Занятия были изнуряющими. Все чаще руку сводило судорогой, охватывало отчаяние. Но ему очень хотелось с честью выдержать испытание, преодолеть все трудности. Он до боли стискивал зубы, усиленно тер глаза, виски, стараясь избавиться от головной боли, и вновь принимался за работу.
Перед рассветом к нему в комнату приходила мать, уговаривала хоть немного поспать перед тем, как идти в больницу. Он на секунду отрывался от книг, машинально кивал ей и вновь уходил в работу. Он обнаружил в себе необычайную способность преодолевать усталость. А мать ценила в его характере упорство, унаследованное от нее.
В тот период Азиз забыл о друзьях, о вечерних уличных огнях, о лунных бликах на ночном Ниле, о собраниях комитета, о листовках, о встречах с Нацией. Забыл обо всем. Он проглатывал одну книгу за другой с ненасытностью наркомана. Глаза стремительно бежали по строчкам, наверстывая, догоняя время.
Никто из тех, кто толпился возле доски объявлений, не знал, чего ему стоило выйти на первое место в списке. А потому они не представляли себе, как счастлив он был в то памятное утро. Он мчался по улице, не видя ничего вокруг. Теперь можно было расслабиться, гулять под тенистыми деревьями набережной, слушать тихий шепот листвы над головой, чувствовать, как солнечные лучи прогревают до костей.
Он поднялся в свою комнату на третьем этаже больницы. Для начала тщательно вытер пыль с мебели и подоконников, до блеска натер пол. На тумбочку возле койки поставил радиоприемник, прибил ряды полок на стены и заставил их книгами.
Можно было начинать новую жизнь.
Больничный коридор стал для него своеобразным символом этой жизни. Каждый день приносил что-то новое, и он принимал живое участие во всем, чем жила больница. Проводил бессонные ночи у постели больного, стонущего от боли. Отыскивал камни в почках своими длинными пальцами в резиновых перчатках. Осторожно вводил иглу шприца в вену. Приложив стетоскоп к груди пациента, вслушивался в ток крови через пораженные сердечные клапаны. Он видел надежду и отчаяние в глазах больных. Терпеливо отвечал на их вопросы. Каждый день он вступал в молчаливую упорную борьбу со смертью, которая витала над головами людей, лежавших на больничных койках. Ночами обходил палаты, и люди, страдавшие бессонницей, смотрели на него с благодарностью и надеждой. Дни и ночи он проводил в общении с людьми, ставшими пленниками своих болезней, — беспомощными, обнаженными, раздавленными невзгодами жизни, которая несла их, как несет соломинку бурный поток.
Но вот подходили к концу долгие часы работы, и он сбрасывал с себя белый халат, переносясь в совершенно иной мир. В том мире его учебниками были политические брошюры, еженедельный журнал "Народ". В том мире он встречался с Хусейном, Эмадом и другими товарищами, ходил с ними по узким улочкам и темным переулкам, где люди жили, как в пещерах. В том мире были листовки и зажигательные речи, скандирование лозунгов на демонстрациях, внезапные остановки станков на заводах, объявивших забастовку, лязг ружейных затворов, стук летящих камней о брусчатку мостовой, вызывающие речи и крамольные стихи перед затаившей дыхание толпой, голубые глаза британских солдат и черные зрачки британских винтовок...
Он ускорил шаг и пошел в направлении двери с табличкой "Палата № 9". Мельком глянул на дежурную медсестру.
— Сестра Зейнаб, доброе утро!
— Доброе утро, доктор.
— Лекарства раздали?
— Полчаса назад.
— Я хочу закончить обход до того, как профессор начнет занятия.
Она проследовала за ним в палату. Вместе переходили от одной койки к другой. Он просматривал истории болезней, у некоторых коек задерживался подольше, чтобы внимательней осмотреть тяжелобольного. Последним в то утро оказался пациент лет тридцати. Большие черные глаза на худом, бледном лице, длинные ресницы, на щеках лихорадочный румянец.
— Доброе утро, Али. Как себя чувствуешь?
— Слава аллаху, получше.
— Какая у него температура, Зейнаб?
— Все еще высокая, особенно по ночам.
— Как твой кашель, Али?
— Лучше, лучше...
— Мокроту последнюю в лабораторию отправляли?
— Позавчера. Результата нет пока.
— Рентген?
— Сейчас принесу снимки.
Она торопливо ушла и вернулась с огромным желтым конвертом в руках. Он извлек пленки и одну за другой просмотрел их на свет. Затемнение уменьшалось, но очень медленно. Зато мокрота в груди исчезла. Он сунул пленки обратно в конверт, бросил его на кровать и обратился к больному:
— Подними рубаху, Али.
Приставил стетоскоп к исхудалой груди с выпиравшими ребрами. Кожа под пальцами была горячей, но состояние легких улучшилось.
— Стало полегче, Али, — сказал Азиз. — Даст бог, скоро вернешься домой.
— А когда, доктор?
— Через месяц или два. Тогда перейдешь на домашнее лечение.
— А как же семья? Кто будет кормить моих детей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Что ж, возможно, все это и было в какой-то степени безумием. Ведь в конце концов любые попытки изменить мир многим кажутся сумасшествием. Бунт — безумие, революция — безумие. Даже творчество гениального художника зачастую воспринимается людьми как безумие, потому что оно выходит за пределы привычного круга, ломает сложившиеся нормы быта и принятый уклад жизни, уводит с проторенной тропы, которой люди привыкли бездумно следовать.
...Коридор, бесконечный, как тоннель, вытянулся во всю длину огромной больницы на берегу Нила и был артерией, питавшей ответвления за стеклянными дверьми, располагавшимися через равные промежутки. По коридору взад-вперед двигались пациенты — призраки, ищущие нечто безвозвратно утраченное. Азиза несло как песчинку в этом потоке, его резиновые подошвы беззвучно шагали по красному линолеуму. На нем был короткий белый халат, черный стетоскоп висел на шее, слуховая мембрана раскачивалась маятником в такт его шагам.
Три месяца назад он стоял перед доской объявлений, ища свою фамилию в списке. Потом протискивался сквозь толпу студентов, принимая поздравления, обменивался рукопожатиями. В душе он гордился собой, похвалы кружили ему голову, хотя внешне он старался показать, что ничего выдающегося не совершил.
1 речь идет о романе греческого писателя Н. Казандзакиса 'Трек Зорба".
Позади были два месяца сосредоточенных занятий. Он работал до рассвета, наверстывая время, упущенное на собраниях комитета, на встречах в разных концах города, в непрерывных поездках. Занятия были изнуряющими. Все чаще руку сводило судорогой, охватывало отчаяние. Но ему очень хотелось с честью выдержать испытание, преодолеть все трудности. Он до боли стискивал зубы, усиленно тер глаза, виски, стараясь избавиться от головной боли, и вновь принимался за работу.
Перед рассветом к нему в комнату приходила мать, уговаривала хоть немного поспать перед тем, как идти в больницу. Он на секунду отрывался от книг, машинально кивал ей и вновь уходил в работу. Он обнаружил в себе необычайную способность преодолевать усталость. А мать ценила в его характере упорство, унаследованное от нее.
В тот период Азиз забыл о друзьях, о вечерних уличных огнях, о лунных бликах на ночном Ниле, о собраниях комитета, о листовках, о встречах с Нацией. Забыл обо всем. Он проглатывал одну книгу за другой с ненасытностью наркомана. Глаза стремительно бежали по строчкам, наверстывая, догоняя время.
Никто из тех, кто толпился возле доски объявлений, не знал, чего ему стоило выйти на первое место в списке. А потому они не представляли себе, как счастлив он был в то памятное утро. Он мчался по улице, не видя ничего вокруг. Теперь можно было расслабиться, гулять под тенистыми деревьями набережной, слушать тихий шепот листвы над головой, чувствовать, как солнечные лучи прогревают до костей.
Он поднялся в свою комнату на третьем этаже больницы. Для начала тщательно вытер пыль с мебели и подоконников, до блеска натер пол. На тумбочку возле койки поставил радиоприемник, прибил ряды полок на стены и заставил их книгами.
Можно было начинать новую жизнь.
Больничный коридор стал для него своеобразным символом этой жизни. Каждый день приносил что-то новое, и он принимал живое участие во всем, чем жила больница. Проводил бессонные ночи у постели больного, стонущего от боли. Отыскивал камни в почках своими длинными пальцами в резиновых перчатках. Осторожно вводил иглу шприца в вену. Приложив стетоскоп к груди пациента, вслушивался в ток крови через пораженные сердечные клапаны. Он видел надежду и отчаяние в глазах больных. Терпеливо отвечал на их вопросы. Каждый день он вступал в молчаливую упорную борьбу со смертью, которая витала над головами людей, лежавших на больничных койках. Ночами обходил палаты, и люди, страдавшие бессонницей, смотрели на него с благодарностью и надеждой. Дни и ночи он проводил в общении с людьми, ставшими пленниками своих болезней, — беспомощными, обнаженными, раздавленными невзгодами жизни, которая несла их, как несет соломинку бурный поток.
Но вот подходили к концу долгие часы работы, и он сбрасывал с себя белый халат, переносясь в совершенно иной мир. В том мире его учебниками были политические брошюры, еженедельный журнал "Народ". В том мире он встречался с Хусейном, Эмадом и другими товарищами, ходил с ними по узким улочкам и темным переулкам, где люди жили, как в пещерах. В том мире были листовки и зажигательные речи, скандирование лозунгов на демонстрациях, внезапные остановки станков на заводах, объявивших забастовку, лязг ружейных затворов, стук летящих камней о брусчатку мостовой, вызывающие речи и крамольные стихи перед затаившей дыхание толпой, голубые глаза британских солдат и черные зрачки британских винтовок...
Он ускорил шаг и пошел в направлении двери с табличкой "Палата № 9". Мельком глянул на дежурную медсестру.
— Сестра Зейнаб, доброе утро!
— Доброе утро, доктор.
— Лекарства раздали?
— Полчаса назад.
— Я хочу закончить обход до того, как профессор начнет занятия.
Она проследовала за ним в палату. Вместе переходили от одной койки к другой. Он просматривал истории болезней, у некоторых коек задерживался подольше, чтобы внимательней осмотреть тяжелобольного. Последним в то утро оказался пациент лет тридцати. Большие черные глаза на худом, бледном лице, длинные ресницы, на щеках лихорадочный румянец.
— Доброе утро, Али. Как себя чувствуешь?
— Слава аллаху, получше.
— Какая у него температура, Зейнаб?
— Все еще высокая, особенно по ночам.
— Как твой кашель, Али?
— Лучше, лучше...
— Мокроту последнюю в лабораторию отправляли?
— Позавчера. Результата нет пока.
— Рентген?
— Сейчас принесу снимки.
Она торопливо ушла и вернулась с огромным желтым конвертом в руках. Он извлек пленки и одну за другой просмотрел их на свет. Затемнение уменьшалось, но очень медленно. Зато мокрота в груди исчезла. Он сунул пленки обратно в конверт, бросил его на кровать и обратился к больному:
— Подними рубаху, Али.
Приставил стетоскоп к исхудалой груди с выпиравшими ребрами. Кожа под пальцами была горячей, но состояние легких улучшилось.
— Стало полегче, Али, — сказал Азиз. — Даст бог, скоро вернешься домой.
— А когда, доктор?
— Через месяц или два. Тогда перейдешь на домашнее лечение.
— А как же семья? Кто будет кормить моих детей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107